дела сердечные

В кармане Белова два билета в кино, а в голове мысли о Ване, который улыбается так по-дурацки (взгляд даже с другого края поля отвести нельзя), кудри свои поправляет каждые пять минут (у Саши бы точно получилось лучше, он пока не проверял, правда, но когда-нибудь — обязательно), и в глазах всегда смешинки-искорки (смотришь на них, и на душе так тепло становится, и уже без разницы что за окном: дождь, снег или штормовое предупреждение). Три месяца назад его записали на курс процедур, с практической стороны — чисто символическую, чтобы надежду дать, призрачный шанс для совсем отчаявшихся, но даже она не могла омрачить этот день, как и главврач, в очередной раз ввалившийся с практикантами в палату под самый конец, который не вызывал должного раздражения. — Ой, Саш, а вы еще не закончили? — если в двадцать три в местной больнице вас все знают по имени — вы определенно делаете что-то не так. Или уже сделали, например, родились. Он роется в медицинских картах и вскоре выуживает рентгеновский снимок, поднимая его перед глазами студентов. Белов, вообще, учится на радиотехника, но снимок этот знает от и до. И диагноз тоже. — Извините, пробки, — и без того переполненную комнату втискивается еще один практикант. Смешной такой, несуразный, слишком солнечный. Знакомым жестом поправляет волосы и взглядом, без намека на какое-либо сожаление об опоздании, скорее более беспечно-жизнерадостным, обводит присутствующих. Уголком губ улыбается знакомым, подмигивает какой-то девушке около врача и в какой-то момент останавливается на «пациенте». Взгляд, правда, уже не такой веселый. — Кхм, так кто скажет, что на снимке? — возвращает внимание абитуриентов к тому «почему мы все сегодня собрались». Ваня парень не глупый, надо сказать. Несмотря на некую халатность к дисциплине, шел на красный диплом и был в любимчиках всех преподавателей. То ли за внешность пай-мальчика, то ли за советы по вязанию. Он лихо пропускает мимо ушей все недоответы, попытки пошутить а-ля «человека», «сердце» и, даже когда они стихают, продолжает молчать. Наверное, это первый раз, чтобы Едешко так надеялся на то, что ошибся. Из мыслей его вырывает голос одногруппника где-то совсем близко, но слова, а точнее их смысл, доходят долго: — Саркома сердца. — Совершенно верно, — кивает врач и вскоре выводит их из маленькой палаты, в которой в секунды стало совсем жарко, удушающе. Правда, кажется, кроме Вани это мало кто заметил. Следующая их встреча происходит минут через пятнадцать в какой-то каморке со швабрами. То ли Ваня их сюда затащил, то ли Саша слишком плохо сопротивлялся. Для Белова это самый простой и сложный разговор о болезни одновременно. Едешко, как-никак, на пятом курсе меда, для него саркома — это не просто страшное слово, он знает, что за ним стоит. Поэтому он не начинает этот пустой треп о лекарствах, как было с родственниками, не восклицает о туманной Америке и о том, что «там обязательно помогут, денег только надо найти». И Саше в какой-то степени легче. Потому что каждое слово о «лекарствах» и «операции» как наждачкой по кровавым мозолям. Потому что хочется верить, но не во что. От одного Ваниного взгляда внутри что-то ломается. Теперь в нем ничего от былой жизнерадостности не осталось. Только какая-то тоска и потерянность. Саша хочет подойти и обнять, но стоит на месте. Боится сделать еще хуже, еще больнее, правда непонятно: себе или Ване. — Чего не сказал, что практика началась? — наступлением это нельзя назвать, но шальная мысль о том, что этот разговор еще как-то можно увести, все-таки есть. — Да это первый день, сегодня хотел обрадовать. — Понятно. Тяжелая и тянущая тишина опять наполняет комнату. Хочется скорее уйти, но никак не получается даже двинутся. — Почему? Почему не сказал. Почему решил, что можно вот так брать и менять всю жизнь Ванину, Ваню самого, а потом стоять в мыски кроссовок смотреть, как первоклассник, разбивший окно в спортзале. Почему на баскетбол продолжает ходить, в конце концов. Но Едешко выдавливает из себя только это. Звучит так жалко, что самому тошно. Белов и сам не знал, на что надеялся. Сначала, правда, хотел сказать, даже речь перед зеркалом репетировал. Полтора месяца репетировал, а тем временем продолжал на их любительских матчах по баскетболу (который тоже хотел бросить, но где-то на седьмой, точно-точно, самой-самой последней игре, в команду приходит новенький и планы резко меняются) по плечу хлопать, внимание чужое привлекать, да так, что даже Модестас языком цокает. В эгоистичном порыве молчания дотянул до того, что чужие люди сказали. И сейчас продолжает молчать. То ли спугнуть боится, то ли вердикта ждет. От одной мысли, что Ваня сейчас уйдет — больно, но где-то в глубине души, где мораль и нравственность еще ничем не запачканы, Саша надеется, что он уйдет. Одумается и уйдет. — Мне, наверное, пора, — звучит слишком громко, уши режет. Белов сам от своих слов дергается и, так и не поднимая взгляда, пятится назад, приоткрывая дверь. — Куда? У нас сеанс через полчаса, — Саша наконец-то осмеливается посмотреть, прямо в упор, удивленно, даже бровь изгибает. Не верит, — Саш, ты только больше не молчи. — Не буду, — выдыхает облегченно, как долгие месяцы уже не выдыхал. Полной грудью. — И на баскетбол больше не ходи. — А как же парни? — Парни и без тебя справятся, а вот я — нет.