***
В моих мечтаниях, которым я предавался, дабы не впасть в уныние, живя в лесу, король Ричард казнил своих врагов, изгонял с земель тех, кто получил их за предательство, возвращая прежних хозяев. На деле вышло совсем не так. Король простил своего мятежного брата, и, в качестве милости, не тронул тех, за кого тот попросил. Бывшим владельцам земель пришлось доказывать свои права перед судом, и горе тем, кто не сохранил грамоты — они так и оставались ни с чем, никакие свидетельства о беззаконии не были услышаны. Разве что тем, кто занял их места, пришлось заплатить немалые деньги короне за то, что их права и должности были узаконены. Я пробыл в Лондоне довольно долгое время, пытаясь отстоять свои притязания и временами тревожась, не поведут ли меня на плаху за разбой. Хоть сердце мое и было чисто, и сам я действовал лишь во благо английского народа и короля, законы были иного мнения, и мне вполне могла грозить страшная смерть на городской площади. Мне повезло. Я сумел сохранить свои бумаги, и, как я узнал позже, кто-то из тех, кто был близок королю, признал во мне крестоносца и замолвил за меня слово. Так я вернул свое поместье обратно. Как я говорил, вестей в лесу было мало, и те доходили к нам, обросшие всякими нелепицами и домыслами. Зато тут я хлебнул их столько, что хватило бы на всю жизнь. Вот только чему верить? Неужто тому, что король приказывал отравить или зарезать своих несговорчивых союзников, выдавая это за действия ассасинов? Тому, что он не гнушался принимать подарки от своего врага Саладина, и что отступил, так и не взяв Иерусалим, когда тот почти пал, хотя все, бывшие с ним, жаждали этого? Наблюдая, я стал лучше понимать, почему его прозвали королем «И да, и нет». Я снова видел его вблизи, но теперь смотрел другими глазами. Юнец во мне умер, и я ясно видел короля, что не желал править народом. Я заботился о бедняках, что умирали от голода каждую зиму, и, пусть я и стал воином, видевшим слишком много жестоких смертей, мое сердце кровоточило каждый раз, как я видел маленький саван, прижимаемый матерью к сердцу в последний раз перед тем, как ее дитя упокоится в холодной земле. Этому королю же не было дела до его людей — ему нужны были воины и золото, больше и больше золота для того, чтобы вести военные действия. Мы не раз грабили обозы с золотом, которые везли из Ноттингема в Лондон. Однажды, когда я чуть не убил проклятого Гая Гисборна, он, потеряв самообладание, в бешенстве кричал, что это золото на выкуп короля Ричарда из плена, которое собирают по всей Англии. Я не поверил ему тогда. А вот теперь узнал, что это было правдой. Баснословная сумма, которую не смогли собрать в срок, что нужно было уплатить из-за того, что король не слушал тех, кто предупреждал его об опасности; из-за того, что он оскорбил союзника, который раньше него прибыл осаждать Акру. Как много смертей. Несмотря на то, что король Ричард уже давно вступил в возраст зрелости, его поведение иногда было несдержанным, как у ребенка, который вдруг не получил желаемого от слишком доброй матери. Он впадал в бешенство при малейшем препятствии, что вставало на пути его планов, и с каждым разом эти припадки становились все неистовей. Казна была пуста к его возвращению, и видеть, какие пути король выискивает, чтобы наполнить ее, было тяжко. Он не считался с союзниками и вассалами, и, что было хуже всего, не скрывал этого от них. Я радовался, когда добился возврата своих земель, и стремился вернуться домой всей душою, но в сердце поселилась злая тревога — теперь, дождавшись возвращения короля, я все еще не мог быть спокоен за завтрашний день. И снова первое, что я испытал, вернувшись домой после всех надежд, было разочарование и горечь. Мне сказали, что загорелась овчарня, но я-то знал, что Гисборн просто не мог отдать мне имущество, что он привык считать своим, и устроил пожар. Я вернулся на пепелище. Отстроились мы быстро, но все равно это было причиной тому, что свадьбу с Марион мы сыграли позже, чем хотелось бы. Счастливые годы. Увы, недолгие. Будь Марион жива, все было бы по-другому, я знаю. Но ее здоровье пошатнулось после того, как она не смогла выносить нашего первенца. Второе же бремя оказалось для нее непосильной ношей. С каждым днем она увядала, как солнечный луч с приходом осени. Марион умерла родами, не успев разрешиться от бремени, и повитуха, взрезав ее лоно, дабы извлечь дитя, успела лишь покрестить его, даровав покой его невинной душе, но не спасти его жизнь. Духовенство, оставшееся здесь еще с момента правления Иоанна, не жаловало меня. Слишком часто я крал то, чем Господь наш Иисус сам поделился бы с нуждающимися. Они не могли вредить мне в открытую, но попытались подвергнуть сомнению слова повитухи и похоронить младенца так, как полагалось хоронить некрещеных. Возможно, они могли бы запугать бедную женщину, но в тот день я не боялся смерти так, как испугались ее они, увидев в руках моих меч, а в глазах — безумие. В первый и в последний раз я сумел защитить свое дитя, пусть не от смерти тела, но от вечного терзания неприкаянной души. И хотя прошел уже не один долгий год с того дня, когда я похоронил его на руках матери, сердце мое терзается от боли при воспоминании об их светлых лицах, которые могли бы остаться среди живых. Дни стали длинней, а ночи — нескончаемы. Я делал что мог для тех, кто кормился с моей земли. Отныне мне не надо было многого. После смерти жены и ребенка были те, кто пытались породниться со мной, но сама мысль о другой женщине в этом доме, на этом ложе, наполняла меня отвращением. На долгое время лишь вино стало мне другом, что помогало забыться, и матерью, что убаюкивала меня, утишая боль. Несколько лет я не выезжал в Ноттингем иначе, чем по жесткой необходимости в дни, когда надо было платить подати. В такой-то день мне и повстречался мой давний недруг, которого мое теперешнее положение заставило лишь держать в ножнах меч, но не язык. Он был подлецом и безбожником, и ему не было дела до чужих бед. Гая Гисборна всегда интересовало собственное благополучие и желания, а я отнял свои владения, и женщину, которую он хотел сделать своей женой. Он стал еще более язвителен и злобен, все время, что мы провели в зале, ожидая своей очереди, он жег меня взглядом, а потом, когда я уже отдал оброк и хотел покинуть замок, подошел ко мне. Люди, стоящие рядом с нами, стихли, жадно вглядываясь и вслушиваясь. Не хочу вспоминать тех слов, которыми он ранил меня, они были о том, что Марион могла бы быть жива, коли бы я не взял ее в жены, что я сам повинен в ее смерти и в смерти младенца. Что такому разбойнику грешно было обманывать короля нашего Ричарда и требовать себе права жить, как подобает честным людям после всех убийств и грабежей, что я учинил. Не помню, когда на мой разум опустилась та черная пелена. Я держался, как мог, зная, чего он добивается, и не желая давать ему желаемого. Но если я и был трезв, то не слишком. Ровно настолько, чтобы держаться достойно, пока мое золото переходило из рук в сокровищницу, но не настолько, чтобы снести издевки врага, бьющего по тому, что было для меня свято. Я не помню, что я орал тогда, но то, как попытался убить Гисборна, стоит перед моим внутренним взором в малейших деталях. И сейчас, закрыв глаза, я вижу, как настигаю его, ранив, и заношу руку для решающего удара. А потом вижу, как страх за жизнь сменяется на лютое торжество, плещущееся в его глазах, когда меня хватают за руки, вяжут, и тащат в тюрьму. Меня судили за измену. Конечно же, забрали имущество, передав вы можете догадаться кому, должны были ослепить перед смертью, и это пугало меня больше самой смерти. Я и не ждал, что кто-то из пожелавших остаться в лесном братстве вместо того, чтобы обрабатывать землю, которую я им предложил, вступится за меня. Но они не забыли меня и помогли бежать. По дружбе ли, или оттого, что дела у них после моего ухода стали идти все хуже? До этого мне дела нет. Я испытал разочарование оттого, что моя жизнь продлиться — оказывается, я не желал этого, хоть никогда и не совершил бы грех самоубийства. Но, вместе с тем, я испытал и облегчение от того, что не дал врагам торжествовать победу. Сейчас у нас есть еда, не сильно много, но достаточно, чтобы варить похлебку и печь хлеб до того, как земля снова одарит людей своими плодами. Шервудский лес по-прежнему зелен и густ, дороги через него не зарастают, и по ним все еще возят серебро, а иногда и золото. И завтра как раз один из таких дней, когда мне придется повести своих разбойников на бой, устроив засаду. Надеюсь, мы добудем то, что поможет многим семьям дожить до весны. Надеюсь, на павших листьях не окажется павших людей из моего отряда. Надеюсь, я успею научить их еще многому за свой век, а если нет, молю, чтобы Господь не посчитал грехом дела мои и не разлучил с семьей, чьи чистые души теперь блаженны в Его свете. Но если мой день настанет завтра, я встречу смерть с благодарностью.Часть 1
14 февраля 2018 г. в 02:27
Я верил в него. Да и кто бы из тех, кто видел взятие Акры, усомнился в своем короле? Я помню тот священный огонь в его глазах, когда он выкрикивал про золотой слиток, который получит каждый принесший камень из Башни Проклятия. Правда, он не уточнял размеры этого слитка и те, кому послышалось, что золота будет столько же, сколько и камня, сильно разочаровались. А как он прорубал себе дорогу, когда мы разбили Саладина при Арсуфе! Мертвые и искалеченные сарацины кроваво-багровым ковром устилали путь, по которому он прошел. Оскалы, отрубленные конечности, изуродованные тела, копошащиеся в пыли среди своих же внутренностей. Почему это зрелище не отвращало наши души, не заставляло отводить глаза? Убить, убить как можно больше, всех неверных, кто слишком слаб, неумел или неудачлив, чтобы выжить в этой бойне. Всех до единого.
Правила честного боя были забыты. Хотя бывала ли битва честной? Мы нападали скопом на одного, били в спину, подбивали ноги. Одного я поразил в срамное место, когда он поверг меня навзничь и замахнулся, чтобы убить. Ты или тебя. Моя душа не участвовала в этом, словно уснув, а тело же было телом хищного зверя, алчущего крови. И король Ричард Львиное Сердце вел нас, как ведет вожак свою стаю. Тогда мне, юнцу, казалось, что сам архангел Гавриил направляет его к победе… сейчас же я думаю, что королю нашему не просто нравилось сражаться — жажда текла по его жилам. Жестокая, ненасытная жажда крови… и золота.
Я был ранен тогда. Не сильно, но началась лихорадка, и она не проходила все время, что я был в Святой земле, то затихая, то сваливая меня приступами слабости, когда я дрожал, будто замерзая посреди пустыни. Проклятые пески. Если бы Господь наш Иисус не ходил теми землями, неся нам, грешным, слово Господние, мы бы звали их не Святой землей, но Проклятой. И все же, когда мне пришлось вернуться, я не знал, печалиться ли мне или радоваться.
Путь домой был долог и закончился скорбно. Представьте, что вы долгие месяцы мечтаете вернуться под родительский кров, бредете, спеша, а последние дни не знаете сна, потому что дом ваш уже близок… но когда возвращаетесь, не мать и отец выходят обнять вас, а чужак недовольно смотрит из дверей ваших владений.
Я шел домой, мечтая помочь улучшить наши владения, применить полученные в Крестовом походе знания, несколько мешочков я набил произрастающими там семенами, другие, из дубленной кожи, хранили свитки, которые могли бы помочь нашим мастерам получать больше изделий при меньшем труде. Все пошло прахом.
Вражда между братьями короля и канцлером Лонгчампом, оставленным королем Ричардом для управления государством, привела к тому, что Иоанн, младший брат короля, захватил Ноттингем и Тикхилл. Верных Лонгчампу согнали с их земель, сопротивляющихся казнили. Мой отец был не лучшего мнения о канцлере, но был верен своему королю, и раз король поставил его на должность, считал своим долгом поддерживать Лонгчампа.
Отца и мою мать выгнали из дома, не дав взять ни единой вещи, кроме тех, что были на них, и запретив крестьянам оказывать им помощь или помогать едой. Когда я попытался отыскать их следы, мне указали на могилы, и сообщили, что лесные разбойники зарезали их, позарившись на одежды. Позже я отыскал тех разбойников. Они клялись на кресте и божились, что не делали этого… и мне пришлось сделать вид, что я верю им, но я так и не смог быть уверенным до конца — эту тайну они унесли с собой в могилу до того, как я получил возможность проверить их. Пусть и не от моей руки.
Мои грамоты и бумаги не значили ничего для тех, кто захватывает замки и имения силой и хитростью. Возможно, я бы попытался вернуться туда, где сейчас бились с неверными наши войска, может, сделался бы наемником или попытался снестись с друзьями отца в других графствах… но поиск сперва родителей, потом их убийц привел меня в леса.
Тогда я решил дождаться возвращения короля из Крестового похода неподалеку от отчего дома, мечтая о возмездии и справедливости. И еще о том, что когда-нибудь я смогу назвать девицу Марион своей женою.
Конечно, ее родители были против. Отдать дочь разбойнику? Жить, подвергаясь риску потерять свои владения и саму жизнь за пособничество бандитам? Я бы и сам лучше вырвал сердце, чем предложил ей такое существование. Что было дальше, вы знаете — долгое существование в лесу, в холоде и постоянном недоедании. Мы делали что могли — я и мои парни. Я понимал, что без меня они бы превратились в обычную стаю диких животных, которым было без разницы, кого грабить — богатого прохиндея, получившего должность от принца Иоанна, или деревенскую девку. Поначалу я не мог спать среди них иначе, чем вполглаза или по очереди сменяя друг друга с верными мне слугами, вернувшимися со мной из похода, или примкнувшими из имения Локсли позже. Было тяжело направлять на путь истинный тех, кто привык чинить насилие над слабыми. Мне пришлось применить жесткие меры, но когда прийдет час мне предстать перед Господом нашим, я принесу в дар ему очищенные души тех, кто тогда остался со мной, направив свою ярость против врагов короля, а не на бедняков, голодающих от поборов.
Вести плохо доходят в лесную глушь. Мы грабили сборщиков податей, убивали солдат, которых шериф Ноттингемский отправлял по наши души. За нами отправляли также и наемников, крестьянам сулили награду, и не все они смогли устоять перед соблазном. Нам приходилось прятаться все глубже в Шервудском лесу, а после некоторых крайне печальных случаев, когда люди Гая Гисборна, правой руки шерифа, захватили семьи некоторых наших, пришлось запретить приводить выживших родных в наше обиталище.
Родители Марион не желали, чтобы она стала старой девой, ведь ей шел уже 17 год, и были готовы отдать ее в жены Гисборну. Лучшей партией мог бы быть только шериф, но хоть он таких интересов не проявлял. Я был в отчаянии.
А потом король Ричард вернулся.