Открывающий миры

Всё произошло мгновенно. Примерно также быстро молния прорезает ночной, закрытый грозовыми тучами небосвод. Не успеваешь заметить, разве что — лишь всполох огня краем глаза, да и тот не всегда. И лишь когда раскаты грома заставляют сотрясаться тело в первобытном, неконтролируемом страхе — вот тогда приходит осознание: началась гроза. Филлип заметил всё лишь краем глаза. Энн ярким мазком кисти, разделяя, как серый фон полотна, его жизнь на «до» и «после», пролетела несколько метров от вершины купола до пыльного, покрытого тонким слоем песка и опилок, пола арены. Тишина. Тишина, как после молнии повисла в воздухе на мгновение. Мгновение, за которое Филлип успел обернуться и поймать испуг, такой необычный на лице стоявшего рядом Барнума. А потом громом по небу по трибунам пробежался громкий удивленный вздох. Дальше, словно отголоски его кое-где слышались женские возгласы, но в основном, затухающие, — испуганные перешептывания. Филлип не слышал. Не слышал ничего. Ни слов Барнума, которые он крикнул ему вслед, ни громкий, разрывающий сердце вопль Даблью Ди, что, как сокол к добыче сорвался по канату вниз, ни то, как быстро и поспешно покидали трибуны люди. Он не слышал ничего, а видел только яркий, фиолетово-малиновый всполох, гаснущий у него на руках. Она была всё также идеальна, как будто вот-вот собиралась выйти на арену. Даже на губах застыла лёгкая, словно насмехающаяся над всем этим миром полуулыбка. Всё портила лишь капля крови, устремившаяся от уголка губ к острому подбородку. Филлип что-то шептал. Шептал, молил, гладил родное лицо, смазывая блестки со всё ещё розовых щёк, сжимал пальцами шёлк дорогого костюма, который он подарил ей для новой программы. Он не видел ничего и никого. Он прижимал к себе худое, в момент ставшее безумно лёгким тело, утыкаясь носом в ещё теплое, пахнущее лавандой плечо. Незамеченные, слёзы скатывались по его собственным щекам, а он продолжал шептать и умолять. Никто так и не рискнул подойти. Он сам отдал её врачам, когда помощь подъехала. Филлип всё сделал сам. Словно уснувшую куколку, он нёс Энн на руках к экипажу, прижимая к себе бережно, будто боялся сломать неловким движением. Вместо Карлайла с ней поехал брат, Филлип же остался стоять на пустынной мостовой доков, за спиной его, словно издеваясь, всё ещё разноцветными огнями полыхал цирк, а весь мир погас в одночасье. Как гаснет всё после всполохов молнии. Если бы Филлипа спросили, что было после, он бы не ответил. Он сжимал в пальцах красный, чертовски жесткий бархат, впивающийся в ладони острыми краями пуговиц, он утыкался лбом в крепкое плечо, а слезы, горькие, горячие, прожигающие дорожки на щеках, марали чужой камзол. Он дышал воздухом, всё ещё отдававшим лавандой, но всё больше — смолой и мятой. Руки, не привычные, хрупкие и нежные, а сильные, крепкие и крупные сжимали его в тесных, не дающих вздохнуть объятиях. Грубые мозолистые ладони гладили его по мягким волосам, а обветренные губы шептали слова, которые он не разбирал. Какой-то бред о том, что всё будет хорошо. Не будет. Никогда больше. Все воспоминания из картины, панорамного яркого пейзажа превратились в отрывки, записи на страницах недочитанной книги, в короткие эскизы в блокноте, которые Филлип с трудом мог прочесть, не то, что вспомнить и представить. Был бар. Кажется, тот самый. Запах крепкого виски, чувство подкатывающей к горлу тошноты и оглушающая тишина собственных мыслей. Разрывал её раз за разом звук опускаемой на стойку стопки. Звук льющейся жидкости и новая тошнота. Он пил. Пил много и неразборчиво, порой обнаруживая себя на утро всё ещё сидящего за барной стойкой с ужасной головной болью и желанием поскорее заглушить вновь появляющиеся мысли очередной порцией алкоголя. Какого — уже потеряло значение. И он шёл на поводу у своих желаний. До тех пор, пока очередная бутылка не пропала сама собой из-под его руки. И снова короткая заметка: сидящий напротив Барнум, говорящий о чём-то вроде помощи, какой-то необходимости, пытающийся что-то объяснить, доказать, образумить, возможно. Какая к чёрту разница! Жалость в тёплых фисташково-карих глазах вызывает тошноту похлеще выпивки. Но запить её Финеас не даёт. Говорит, что хватит. Хватит. Снова провал. А потом из темноты забытия всплывают громкие крики: это он и Барнум спорят всё в том же баре. Филлип не трезв, опять. Финеас уже в который раз приходит, чтобы забрать его — не домой, нет, в цирк. В цирк, в котором Карлайл больше не может находиться. Они кричат, громко, бармен очень удачно успевает пропасть из виду. Филлип бросает что-то болезненное, оскорбительное, что-то о том, что Финеасу никогда не понять его боль, утрату, и что уж кому-кому, но не Барнуму решать, что делать. Помощь? Какая помощь? Может, он вернёт ему Энн? Нет, не вернёт, и никто не вернёт, так какая разница? Не хочет отдавать бутылку — пожалуйста. Есть другие бары и магазины. Не даст выпить и там — ничего, есть много других способов заглушить боль. Более быстрых и надежных. В следующее мгновение Филлип пытается вырваться из новых, крепких объятий. Его тошнит от запаха смолы и мяты, так болезненно отдающих лавандой. Он не кричит — рычит утробно, трепыхается птицей, словно готов разбиться о клетку крепких рук. Предательские, отчаянные слезы жгут не щеки — глаза, Филлип почти научился сдерживать их. В тот вечер, пьяный и обессиленный, он впервые засыпает на руках у Финеаса по дороге в цирк. Цирк… Цирк, который он теперь ненавидел всей душой, но в который не мог не возвращаться. Потому что Энн, его Энн, летающая под самым небосводом, осталась там. Где-то в высоте, под куполом того цирка, она парит до сих пор, а он приходит сюда каждый чёртов вечер, садится на трибуны в самом низу (наверх он лезть теперь боится), смотрит куда-то ввысь, туда, где должен быть вместе с ней. Ему не достать, не дотянуться до неё. Разве что однажды, когда смелость — или отчаяние — наконец, возьмут верх, он заберется на трапецию, под купол и спрыгнет. Так, как она. Ничего не боясь. Но пока этого не случилось, он сидит внизу. Иногда выходит на арену, но лишь тогда, когда никого нет. С любыми выступлениями покончено — Финеас так и не смог уговорить его. Барнум старался, стоит отдать ему должное, но ничего изменить не смог. Разве что, Филлип не пил больше так много, погрузился с головой в работу — и почти перестал спать. Тревожные сны, кошмары, в которых Энн разбивается снова и снова. Он просто не мог спать, ночами сидел у арены, а усталость одолевала с каждым днём всё больше. Последний раз он крепко спал в тот вечер, на руках Барнума, когда в экипаже они ехали в цирк. Финеас наблюдал за ним почти незаметно. Не будь Филлип таким зорким, не заметил бы вырисовывающийся каждый вечер в окне кабинета силуэт. Он наблюдает за ним из ночи — в ночь. Не ездит домой, спит в кабинете всего несколько часов — на утро выглядит лишь немногим лучше самого Карлайла. В очередной раз Филлип не стал наблюдать за силуэтом слишком долго. Поднялся со скамьи, дошёл до кабинета на втором этаже, где Барнум всё своё внимание отдал документам, а Карлайлу лишь кивнул. Обманщик, неисправимый обманщик. Рисковать Филлипу больше нечем — самое дорогое он потерял, бояться тоже — всё самое страшное уже случилось. Поэтому — какая разница? Не обращая внимания на кивок, проходит прямо к Барнуму, отвлекая, заставляя обернуться к себе. И бросает короткое, наполненное ужасной усталостью: «Пошли спать». Может, Барнум и хочет что-то спросить, но по выцветшим светлым глазам видит — не надо. Они тушат свет и устраиваются на удивительно просторном кожаном диване. Филлип — к спинке, Барнум — с краю, но крепкие объятия не дают быть далеко. Близко, совсем рядом, не слыша, не чувствуя — дыша чужим дыханием. Объятый теплом, крепкими руками и запахом смолы и мяты, отдающих такой знакомой лавандой, Филлип засыпает спокойно. Впервые за долгое время. Ему снится Энн, но она больше не падает, а он. Он не смотрит снизу на неё, он рядом на трапеции, в кольце, держит крепко её тонкие, но удивительно цепкие руки. И вместе они парят под куполом цирка. Когда Филлип просыпается — на улице полдень, а в кабинете, кроме него, никого нет. Так даже лучше. Вот только с той поры, всякую ночь, когда Барнум не уезжает домой, они вместе. Уезжает он всё реже и реже, и неизвестно, какие оправдания слышит Черити. Они с Филлипом не говорят об этом. Они вообще никогда не говорят о ночах. Днём — о работе, ночью — одно единственное «Пойдём спать». Так и должно быть. Дни идут, сменяя недели и месяцы. Приходит зима, дни становятся короче, ночи — длиннее и холоднее с каждым разом. Филлип жмётся к Барнуму всё теснее в поисках такого нужного им обоим тепла. Они дают друг другу всё, что могут. Большее — за гранью. Но сам Финеас когда-то всему миру доказал как иллюзорны бывают грани. Филлип сквозь лёгкую дрёму сонно, не по своей воле будто, водит кончиками пальцев по крепкой груди, мёрзнет, слегка дрожит, отчего руки прижимают его сильнее. Запах лаванды… раньше бывший лишь отзвуком и приносивший такую ужасную боль, сейчас навевает что-то светлое, яркое и волнующее. Первая встреча, первое неловкое касание руки, признание… В той больнице он слышал этот запах даже сквозь запах гари, преследовавший его ещё долго после пожара. И вынесшие его из того ада руки, так крепко держат его и сейчас. Он приоткрывает глаза. Показательно спокойное дыхание Барнума говорит ясно — не спит. Филлип, будто продолжая касаться невзначай, расстегивает верхние пуговицы рубашки, поддающиеся легко, словно созданы для этого. Он замирает на середине, но никто не останавливает его. И Барнум вздрагивает от прикосновения холодных, замёрзших рук к обнаженной коже. Вздрагивает, и его собственная рука, всегда покоившаяся на лопатке Филлипа, скользит вниз, находя себе новое, более подходящее место — на талии. Они оба притворяются спящими, и оба не спят. Пусть будет сном. Наяву или нет — какая разница? Филлип успокаивает себя. Ему нужно, необходимо человеческое тепло. Энн нет с ним полгода. И никогда, ни за что он не посмеет забыть. Но сейчас он просто замёрзнет без этого тепла. Пуговицы почти сами собой расстегиваются дальше, полы рубашки распахиваются, и тонкие пальцы дают понять и ощутить то, что в темноте не видно глазам. Дыхание предательски срывается лишь единожды — Барнум быстро мог совладать с собой. Он не так смел, как на сцене. Не так смел, как Филлип, которому уже нечего терять и не за что бояться. Финеас медлит. Даже невесомое, но от того ещё более явно ощутимое прикосновение губ к ключице не даёт ему этой смелости. Сон, пусть всё это будет сном, тогда Барнум мог бы сделать то, что хочет уже так давно. Когда поцелуй касается груди, вся сдержанность падает, как упала сгоревшая дотла крыша цирка. Ловким движением так идеально заправленная рубашка Карлайла, почти выдергивается из плена пояса брюк, а тёплая, почти горячая ладонь скользит вверх по крепкому торсу. Филлип прогибается, тем самым прижимаясь только ближе. С тем, как сгущается ночь, как подступает тусклый рассвет, дышать становится всё сложнее. Как странно — одежда всегда мешала двум людям согреться. Поэтому больше её нет. Она есть, но где-то за пределами их сознания, там, где её не существуют. Для них сейчас есть только они, обжигающее тепло невозможно близкого тела и порванное сквозь сжатые губы дыхание, одно на двоих. Руки, которые могли бы обхватить целый свет, но Филлипу кажется — этого не достаточно. Всем своим естеством он просит, умоляет Барнума дать ему больше. Ни одного слова не слетает с его губ. Финеас всё понимает и так. Сомневается, беспокоится, задыхается от исполняющегося желания и дыхания, обжигающего шею, но понимает. Еле слышным, почти постыдным, смущенным стоном благодарность срывается с губ Филлипа. Жар разливается — не внутри, не по телу — а между телами. Барнум шепчет что-то, но его не слышат. Снова. Филлип не слышит, не говорит, не думает. Он весь — сплошное чувство, ощущение. И больше ничего. Барнум пытается поймать тонкие губы в поцелуй, но Филлип уворачивается. Нет. Только тепло, ничего столь интимного, столь личного. Просто способ согреться, растопить то, что слишком долго было скованно льдом. Финеас не настаивает, ему хватает — пока — того, что у него есть, того, что ему дают и позволяют брать. Губами он оставляет горящие невыразимо теплом следы, дорожки, что пропадут с первым рассветным лучом, сожалением и холодом обдав разгоряченную ночью кожу. Филлип заснул под утро в руках Барнума всё тем же крепким, тёплым сном. Сегодня ему не снилась Энн. Сегодня он летал под куполом один. Впервые за долгое время он остался один в собственном сне. Барнума уже не было, когда Филлип открыл глаза. На покрывшихся мурашками плечах покоилась рубашка — его или чужая — какая разница? Он снова один. Да, так лучше, так и должно быть. Работать и жить дальше все произошедшее не помешало ни одному из них. Ничего словно не поменялось, все осталось как прежде. После первой ночи, после второй и последующих мир не перевернулся с ног на голову, не рухнул, и даже не покосился. Разве что взгляды Барнума, что раньше так часто ловил на себе Филлип, стали яснее и понятнее. И теперь их отблески, отраженные в потухших глазах Карлайла, стали заметны Финеасу. Филлип же, как и прежде, не замечал ничего. Ни одно слово, даже вскользь, даже наедине, не напоминало о том, чем согревали их долгие декабрьские ночи. То, что происходило за крепко запертой дверью кабинета, было и оставалось сном для них обоих, а о снах не принято говорить вслух. Разве что Филлип теперь вздрагивал, когда Барнум привычным, излюбленным жестом поправлял его шарф, и подушечками пальцев случайно касался кожи. Разве что Финеас, передавая бумаги, задерживал руку на аристократично холёных пальцах чуть дольше, чем прежде. Чуть дольше, чем должен был. И больше ничего. Филлип пытался превратить это в привычку. Привычка может быть дурной, постыдной, от неё трудно, но возможно избавиться. Он все меньше говорил с Барнумом. Даже обычное «Пошли спать» сменилось прикосновением к плечу. Сменилось крепко сжатыми на галстуке пальцами, без возражений и ненужных слов утягивающими из-за стола к дивану. Сменилось одним лишь красноречивым взглядом и кривой усмешкой. Если вдруг Финеас пытался что-то сказать, возразить, заметить, Филлип подушечками пальцев касался его губ — нет, не нужно. Слова разрушат иллюзию, сделают все слишком, грязно, отвратительно реальным. Не нужно. Уступая этому желанию, Барнум, как искренне деловой, расчётливый человек требовал компенсаций. И Филлип выплачивал их в полном объёме, но сумма еженощных выплат становилась все больше. Не ласки, не извращённые фантазии и желания — нет. Финеас поднял процент высоко, слишком. Ему был нужен Филлип. Сам. Не отзывчивое тело, не скупые поцелуи, не срывающийся на стоны голос. Он требовал его самого. В вину это Барнуму он ставить не смел. Что-то подсказывало ещё в первый раз, что так будет. Финеас хотел и получал, полностью сейчас или по частям — в кредит — не имело значения. Филлип не жалел о том, что сделал, не жалел о том, что отдавал ночь за ночью. Он боялся. Боялся очнуться ото сна и понять, что жаркие объятия — реальность, а не плод его воображения. Что жажда этих объятий — не ночной морок, а осознанная потребность. Нет. Хватит. Пока это лишь ночная привычка — всё в порядке, пока это не стало новой потерей — всё в порядке, пока он может сопротивляться желанию ответить на поцелуй — всё в порядке. Вот только Финеас Барнум не рождён для того, чтобы быть привычкой. Не зря Нью-Йорк не уставал вновь и вновь удивляться каждому его шоу. И тому, что ставилось в его цирке, и тому, что он устраивал за его пределами. Несказанные слова Филлип почти ощущает и поворачивается на каблуках, оставляя жилет расстегнутым лишь на половину. Но протянутую руку перехватывают, останавливают в нескольких дюймах от губ. Он хмурится — не понимает, раздражение почти тут же выступает пятнами на щеках. — Нет, Филлип, — тихие, глухие слова пускают первую трещину по тонкому мутному иллюзорному стеклу. Филлип молчит, его взгляд, болезненный, уязвлённый, не в силах поколебать Финеаса. — Внизу. Через пять минут. Я буду ждать. Барнум оставляет его наедине с самим собой: рассматривать, дотрагиваться до трещины на полусфере, укрывшей его от боли и неведения. Слегка дрожащие пальцы, нетвёрдыми, резкими движениями застегивают пуговицы жилетки. Он не смирится с этим. Раз нет — то нет, он слишком долго обманывал себя. Не будет ни просьб, ни мольбы. Дурная привычка. От дурных привычек нужно избавляться. Здоровый ли сон будет тому ценой, или размозженная в хрустальную крошку иллюзия. Яркий свет софита вырывает из темноты, окружает волшебным ореолом стоящего посередине арены. Филлип подходит медленно, шаг за шагом в голове возникают слова — верные и нет, грубые и умоляющие, уверенные и смущенные. Барнум недвижим, он, не сомневаясь, смотрит в темноту, будто видит его, и безошибочно протягивает в его сторону руку, когда последний шаг замирает на границе, где заканчиваются зрители и начинается шоу. — Филлип. Болезненный вдох жжёт горло. Он молчит, не двигается и не сводит взгляда с восхитительного в эти мгновения Барнума. Не величественного короля арены, каким он извечно видится зрителям шоу, не покорившего Нью-Йорк наглеца, каким он видится снобам высшего общества. На Барнума, какой он есть и всегда был. На обычного человека с необыкновенной улыбкой, который протягивает руку, чтобы показать тебе другой мир, другую сторону, другую жизнь. — Филлип, подойди. Он может сопротивляться. Он хочет сопротивляться, но яркий свет слепит, когда он вступает в его круг, и приходится прикрыть слезящиеся после темноты глаза. Филлип не берёт его за руку, он не поддастся. Он позволит себе лишь последнюю кроху тепла, чтобы потом привыкнуть засыпать в холоде. Одно объятие, пусть в это мгновение он будет всем миром, которые могут обнять эти руки. Пусть даже этого не будет достаточно. Запах мяты и смолы, и капля лаванды, родной, любимой, так напоминающей об Энн… И о Барнуме теперь тоже. Крепкие руки кольцом смыкаются на его теле, и они стоят вот так, одни, мгновение, два, или целую вечность — какая разница? Желание остаться слишком велико, чтобы Филлип мог победить его так просто. Он уже собирается отстраниться… Но всё происходит мгновенно. Одна рука в железные тиски зажимает его талию, вторая пропадает куда-то, и Филлип замечает то, что не заметил, когда только подошёл. Канат за спиной у Барнума. Поздно. — Нет! — успевает вскрикнуть Филлип, а руки сами собой крепче сжимают объятия. Мгновение — и обмотанная вокруг предплечья Барнума веревка, уже уносит их обоих ввысь, прочь от арены. Новый вдох застревает в горле, Филлип жмётся теснее, пальцы абордажными крюками вцепляются в одежду, в кожу, лишь бы не отпустить, лишь бы не сорваться. Он утыкается в чужое плечо, чувствуя, как разбивается о грудную клетку так и не зажившее сердце. Разрезаемый воздух свистит в ушах, и от того лишь страшнее. Филлип сминает в ладонях ткань, боится, но стальной обруч вокруг него говорит ясно — не отпустит. Полёт прекращается также неожиданно, как и начался. Поднять взгляд, оторваться хоть на дюйм от Барнума сейчас подобно смерти. Филлипу кажется, что они повисли в воздухе, но ноги сами, почти без его участия, находят опору — не крепкую, тонкую, не устойчивую, но сейчас она — единственное, что может заменить землю. По тому, как соскальзывают по ней туфли, он понимает, что эта опора — всего лишь натянутый под самым куполом канат, неустойчивый. Страх застилает сознание. Мелкая дрожь пробегает по телу, к горлу вместе с разбушевавшимся сердцем подбирается тошнота. И лишь спустя несколько бесконечно долгих и жутких мгновений, сквозь пелену прорывается тихий, и слишком спокойный для этого кошмара голос. Он, наконец, слышит его. — Филлип, — уверенно, так, словно это не они рискуют сорваться в любую секунду. — Филлип, хватит прятаться. Он вздрагивает. Сильно, ощутимо, и равновесие теряется лишь на мгновение. Этого хватает, чтобы вцепиться в Барнума ещё сильнее, чем прежде. — Посмотри, подними лицо, Филлип, — низкий баритон пытается успокоить, тёплым прикосновением дотрагивается до похолодевшего от страха сердца. И этот контраст делает только хуже. Он находит в себе силы качнуть головой. Нет, он не двинется боле. Он почти ощущает пропасть, разверзнувшуюся под его ногами, и перед глазами яркий фиолетово-малиновый всполох, прорезающий футы — от купола до арены в одно проклятое мгновение. Нет, нет, никогда. — Хватит прятаться. Ты не найдёшь Энн ни на дне бутылки, ни в моих объятиях, пойми это, Филлип. Барнум не должен говорить о ней. Ни о ней, ни о них. Хватит. Слова всё разрушат окончательно. Единственное, на что хватает Филлипа — это качать головой, дышать редко, неровно, сбивчиво, так, словно новый вдох может разрушить такое тонкое равновесие. — Прошу тебя, подними лицо, — губы касаются мягких волос. — Ты не вернёшь Энн, и никто не вернёт. У тебя не осталось ничего, кроме воспоминаний, и порой тебе кажется, будто бы её и не было никогда. И лишь старые афиши говорят, что была. Но они могут врать, не так ли? Хриплый вздох заканчивается всхлипом, стыдливым, коротким, и тут же затихает. Зачем, зачем, зачем он говорит это из раза в раз? Зачем он говорит то, что Филлип и так знает?! Не будь они под самым куполом цирка — он бы сказал Барнуму всё это, но сейчас он не в силах даже попросить его отпустить, дать ему упасть, сорваться. Ведь так было бы лучше. Но ему слишком страшно даже поднять лицо. Неужели он и правда такой трус? — Ты не вернёшь её, но можешь вернуть её мир, — дрожь, то и дело сотрясающая плечи, замирает в одно мгновение. Филлип закусывает губу, позволяя голосу Барнума окутать его. — Тот мир, которым она жила, который любила. Ты можешь стать его частью, Филлип. Подними лицо. Одежды сминается в ладонях всё сильнее и сильнее. Финеас ждёт — не торопит, не подгоняет, хотя предплечье, перетянутое канатом, уже начинает ныть, но оно не достойно внимания сейчас. Единственное, что важно сейчас, в этих футах над землёй он держит в своих руках. В нескольких футах ближе к небу важен только он один, тот, с чьим светлым взглядом встречается тёплый, улыбающийся взгляд Барнума. Филли пошатывается и цепляется одной рукой за руку Финеаса, крепко удерживающую канат. Сейчас они словно застыли в воздушном вальсе, высоко над грешной землёй. — Посмотри вокруг, Филлип. Посмотри на мир глазами Энн. Посмотри, каким этот мир видела она. Взгляд будто прикован страхам к карим глазам, как к единственному, что может удержать. Но нехотя, медленно, Филлип всё же отводит его, оглядываясь аккуратно. Крыша оказывается так близко, рискни — и дотянешься рукой. Кажется. Сквозь потускневшее от времени стекло он видит еле светящий месяц. Так чертовски близко. Бездна, расстилающаяся под ногами, притягивает взор сама, притягивает и пугает. С мольбой во взгляде, Филлип смотрит на Барнума, но тёплая, обнадеживающая улыбка обезоруживает. И Филлип снова смотрит вниз. Также, как смотрела Энн когда-то. Воздух высоты наполняет лёгкие, бездна страшит, пугает и… завораживает. Страх не отпускает, но боле не сковывает каждую мышцу, перестаёт красть такое нужное дыхание. И Филлип выдыхает, поражённый. Сумасшедшая, головокружительная пустота внизу зовёт, зовёт упасть в неё, но не разбиться, а подобно птице крылом, коснуться кончиками пальцев арены и взмыть вверх, быстрее, выше. Подняться, украсть несколько звёзд с небосвода, и лететь вновь. Так вот, что чувствовала Энн, снова и снова поднимаясь под купол, смотря вниз, на него самого, на открывающийся безграничный мир, где, скованная жизнью и положением, она, наконец, могла расправить крылья и взлететь. Сердце сжимается в груди — впервые за долгие месяцы не болезненно, но счастливо. Филлип поднимает взгляд к Барнуму и впервые за долгие ночи, не уходит от поцелуя. Он отвечает так, как ответил бы, рухнув с этой высоты и спасшись чудом, открыл глаза. Его рука скользит по предплечью Финеаса выше, сжимает вместе с его пальцами канат, и этим говорит намного больше, чем могли бы сказать слова. Они спускаются медленно, незаметно, словно воздух выстраивается в ступени под ногами. Страх отступает, оставляя одно непреодолимое желание — подняться вновь. Филлип больше не боится — он отдаётся целиком, без остатка, отвечает на каждое, даже невесомое прикосновение, тянется всем телом, сгорает в огне чужих рук, тает под новыми требовательными поцелуями. Пальцы цепляются за обжигающую кожу, он летит, падает, но сильные руки держат крепко и прижимают к замирающему и вновь разгоняющемуся сердцу. Сегодня ночью они не спят. Дрёма не приходит даже с наступлением рассвета. Прошептанное сорванным голосом имя Барнума замирает на тонких губах, срывая с них давнюю печать, и двое, в пустом, прожженном рассветными лучами кабинете, говорят. Много, долго. Об Энн, о них самих, о том, что было, о том, что могло бы быть и обязательно будет. Слова не рушат иллюзию, она растворяется сама по себе, не оставляя сожалений и чувства вины, принося лёгкость душе, что снова может парить. Даблью Ди оказался талантливым учителем, а Филлип — старательным учеником, и пусть он никогда не будет так хорош, как Уиллер, трапеция и канат медленно, но поддавались ему. Месяцы тренировок, изнуряющих и истощающих, после которых он, не помня себя, засыпал в руках Барнума, дали свои плоды. Его руки, все в мелу, ещё немного дрожали, когда он впервые, сияя в свете софитов, вышел на арену цирка. Но всё волнение пропало в один миг, когда он оказался под куполом. Он летал, как когда-то летала Энн, и чувствовал себя живым. Снова. Он видел мир её глазами, он летел с её крыльями за спиной. Порой ему мерещился фиолетово-малиновый силуэт, парящий где-то рядом и улыбкой Энн Уиллер улыбающийся ему. Он протягивал к силуэту руку и крепко сжимал пальцы на обруче, что уносил его вверх, всё ближе к небосводу. Все ближе к Энн. Но неизменно, вновь и вновь, он смотрел вниз и видел там улыбку, видел горящие восхищением глаза, похожие на его собственные, когда вместо Барнума на арене стоял он сам, не в силах отвести взгляд от Энн. Как бы она ни любила летать, она всегда спускалась на грешную землю, к нему, ожидающему с замиранием сердца. И теперь уже ему, Филлипу, было к кому спускаться. Он бросал последний взгляд на фиолетовую искру под куполом и летел вниз, туда, где крепкие руки, пахнущие мятой, смолой и каплей лаванды ловко ловили и прижимали к тёплому телу. Однажды Филлип поднимется к Энн, чтобы не спуститься больше никогда, но до тех пор, пока он мог чувствовать тепло Барнума, он птицей будет нырять вниз, туда, где его ждёт тот, кто уже дважды открыл ему мир.