Минута славы

Очередная пара выстрелов за спиной грохочет по ушам, Миюки не оборачивается — нет ни смысла, ни времени, — заскакивает на спортивный мотоцикл, проворачивает ключ, ждёт не больше секунды и даёт по газам, мысленно моля о том, чтобы Курамочи успел за него ухватиться. И желательно покрепче. Курамочи успевает — ребро пистолета даже через ткань толстовки остро упирается в живот, когда байк срывается с места, — и Миюки уже почти не удивляется, как Курамочи умудрился отстреляться и вовремя влететь на сидение. Его скорость и проворность — привычное дело, да и времени удивляться сейчас тоже нет. Потому что нужно оторваться от погони, спасти свои жизни, а заодно — левую руку Курамочи. Автоматная очередь эхом гремит где-то позади, звенят стёкла, глухо разбивается кирпич на стенах и без того потрепанных, полуразрушенных зданий. Миюки проворачивает ручку газа, всем телом ложится на бак, чувствует спиной горячую грудь Курамочи и очень сильно надеется, что он просто тоже благоразумно пригнулся, а не потерял сознание от пулевого куда-нибудь в лёгкое. Бронежилетов у них, разумеется, нет. Шлемов — тоже. Лишь будоражащий кровь азарт и неукротимая жажда остаться в живых. И последняя обойма. Должно хватить, если вспомнить, каким везением щедро наградила их судьба. По крайней мере, вряд ли у какой-нибудь другой пары чокнутых авантюристов были шансы уйти из такой переделки с мафией почти невредимыми. — Давай в порт! — сквозь гул ветра на ухо орет Курамочи, и от его бойкого голоса Миюки с облегчением выдыхает, накреняя мотоцикл и выворачивая руль. Спортбайк, колёсами вгрызаясь в асфальт, мчится вперед и ревёт оглушительно. Всё-таки любимое детище Курамочи. А значит, в скорости с ним может посоперничать разве что вертолёт. Или, скорее, межгалактический истребитель. На меньшее Курамочи и не согласился бы. Залив стремительно проносится мимо, расползается багряным золотом по всему горизонту, словно там под водой бушующий вулкан, который вот-вот прорвется наружу и затопит префектуру. Миюки бы на это посмотрел. Он сбавляет скорость, съезжает с дороги и ловко ныряет в узкий, почти незаметный проём в ограждении — идеальное решение, когда за тобой несется вереница автомобилей. Оно не раз спасало их задницы от преследования. Здесь их никто не станет искать, вся северная зона порта после прошлогодних масштабных разборок якудза осталась под юрисдикцией полиции. Спасибо Савамуре, бравому младшему офицеру, который благодаря своей неискоренимой удаче и бесконтрольному чутью накрыл две банды и теперь со дня на день ждёт повышения. И не особо заботится о том, что двое его не самых законопослушных товарищей оккупировали подконтрольную властям территорию. «Всё схвачено, семпай», — просто сказал однажды он и вручил Миюки подробную карту порта с отметками точек контроля охраны. И это развязало руки. Чертовски вовремя. Курамочи открывает небольшой неприметный ангар, давным-давно заваленный каким-то хламом. Ворота тихо скрипят, пора смазать петли, и неважно, что это место затеряно в глубине между десятком заброшенных складов, у которых от порывов прибрежного ветра то и дело едва не срывает грохочущие проржавевшие крыши. Конспирация превыше всего. Они обещали Савамуре, что их никто не засечет. Миюки загоняет байк внутрь, закрывает створки. Из груди гулко колотит по рёбрам, Миюки по привычке тянется в карман куртки за таблетками, но медлит, бросает короткий взгляд на напряженную спину Курамочи и всё же отпускает хрустящий полупустой блистер. Успеется. Холодный белый свет настольной лампы вспарывает полумрак. — Ну? — спрашивает Миюки, вытаскивая из багажника аптечку. Курамочи режет вдоль рукава, отлепляет промокшую ткань от раны. — Прошла по касательной. Ничего серьезного. «Ничего серьезного» было и в прошлый раз, когда Курамочи прострелили плечо, и в позапрошлый, когда всадили в почку нож. Курамочи тогда пролежал в больнице две недели и всё равно повторял «ничего серьезного». Не хотел лишний раз волновать Миюки. Помогало слабо, но помогало. Однако сейчас вроде бы и правда легко отделался, только джинсы запачкало кровью, но её вид давно не вызывает каких-то особых эмоций. — Всё прошло немного не по плану, — усмехается Курамочи, пока Миюки обрабатывает его руку и накладывает повязку. — А я тебе говорил, что они не поверят, — резонно замечает Миюки. — Надо было ждать, пока пройдет сделка в Канагаве. — Ты знаешь, чем нам это могло грозить, — отвечает Курамочи и шипит — Миюки слишком туго натянул бинт. Совершенно случайно. — Тремя месяцами промедления, — холодно говорит Миюки. — Но это всего лишь время, идиот. А не жизнь, с которой ты явно очень стремишься распрощаться. Курамочи шумно выдыхает через нос, недовольно сжимает зубы, но разговор не продолжает. Результат всё равно известен обоим. Год назад Курамочи почти те же слова говорил Миюки, пока дрожащими руками зажимал маленькое круглое отверстие в девять миллиметров на его груди. Задело левое предсердие, а осколок от взрыва повредил сухожилие на правой руке. Теперь сердце Миюки временами шалит, а еще он не может нормально стрелять. А Курамочи с тех пор не позволяет никому стрелять в него. Ему с лихвой хватило одного раза, когда Миюки бросился под пулю, закрывая его собой. С того дня в голове Курамочи что-то щелкнуло. Иногда казалось, что теперь вопреки всему он просто игнорирует опасность, так и норовит нарваться на неприятности, окунуться в них с головой. Прячется за бесстрашной усмешкой — было бы, от кого прятаться, — а сам как будто не может смириться, мстит за утраченное здоровье Миюки. На своё ему почему-то было плевать. Это Миюки очень сильно злило, но доказать ничего не вышло даже мордобоем. Курамочи стал неудержимым, и Миюки лишь методом проб и ошибок выяснил, что в мире осталась только одна вещь, которая способна заставить его притормозить. Клин вышибают клином. — Ты ведь понимаешь, что опять неоправданно рисковал? — ровным тоном спрашивает Миюки, упаковывая медикаменты, закрывает аптечку и уносит обратно в багажник, вместо неё доставая бутылку чистой воды. В горле неприятно саднит от повторения одних и тех же слов. — Всё было под контролем, — отвечает Курамочи беззаботно. Миюки на него не смотрит — незачем. В кармане коротко бренчит телефон, Миюки читает сообщение и быстро печатает ответ, расслабленно усевшись на сиденье байка, откладывает очки. Затем плескает в ладонь воду, умывается, споласкивает руки и пьёт. Курамочи подходит следом, забирает бутылку и проделывает то же самое. — А ты помнишь, — снова говорит Миюки, неторопливо протирая стёкла очков краем толстовки, — что я сказал тебе год назад? Курамочи пить прекращает, замирает и молчит. Миюки снова нет нужды видеть его. Он и так знает: взгляд у него сейчас предупреждающий, но абсолютно беспомощный. — Если понадобится, я сделаю это снова, — произносит Миюки и наконец надевает очки. Этот диалог тоже повторяется в тысячный раз, и где-то глубоко внутри Миюки никак не может избавиться от мысли, что вот сейчас Курамочи сорвётся. Прострелит шины на любимом мотоцикле, швырнет в сторону пистолет, и не подумав стереть отпечатки, и даже не попытается скрыться от охраны, потому что на такие мелочи будет плевать. Глупо решит закрыть дверь в их с Миюки настоящее и будущее. Откажется от безудержной эйфории, которая заполняет до краёв, когда они мчатся по ночной эстакаде, обгоняя ветер, обгоняя целый мир, потому что вокруг них каждый миг рождается новый — их собственный, переменчивый, каждую секунду ровно такой, каким они хотят его видеть. Вчера тихий, с тёплыми объятиями и мягким утренним солнцем, которое пробирается сквозь шторы, ползёт по подушке и щекочет ресницы, сегодня — звенящий выстрелами и наполненный феерическими погонями. Если Курамочи лишить этого драйва, он не увидит альтернативы, для его души её просто не существует. Миюки давно принял это как аксиому. И когда его захватывала мысль, что Курамочи готов всё бросить, потому что благополучие Миюки для него важнее их общей неприкосновенной свободы — у Миюки всё холодело внутри. Он видел перед глазами эту мрачную картину каждый раз, и каждый раз заранее готовился среагировать быстрее, чтобы заломить Курамочи руку и отобрать пистолет. Однако и сегодня этого не требуется. На скулах Курамочи проступают желваки, но он бессильно отводит взгляд и прикрывает глаза, как будто сказанные слова наотмашь бьют его по щекам, и он ничего не может сделать и молча терпит упрямство и непреклонность Миюки. А злость вымещает на бутылке, та жалобно хрустит в его мертвой хватке. Они оба до жути упрямы. И именно это миллион раз позволяло им удержать друг друга на плаву. — Эй, — Миюки касается щеки Курамочи — всё еще прохладной, остуженной встречным ветром, — вытирает с подбородка капельку воды. — Давай не будем опять. Он цепляет пальцем ворот его кофты, тянет Курамочи на себя, и тот хмурится, но нехотя поддается. Недовольно выдыхает теплом куда-то в шею и продолжает безжалостно душить несчастную бутылку. — Отдай, — мягко просит Миюки, забирает бутылку из сжатой руки, откладывает в багажник. Курамочи не спешит обнимать — конечно же, он слишком зол. Миюки обнимает сам, прижимает его к себе — крепко и ни разу не бережно. Потому что в такие моменты Курамочи нужно хорошенько напомнить, что он в этом мире не один. Их — двое. А Курамочи всё никак не хочет усвоить такую элементарную вещь. Когда спустя несколько безмолвных минут Курамочи расслабляется, тихо бормочет «ненавижу тебя» и, забравшись руками под куртку, обнимает в ответ — Миюки позволяет себе улыбнуться. — И я тебя, — отвечает он, целует торчащие жесткие волосы, вдыхая запах городской пыли, пороха и свежего прибрежного ветра, — так пахнет скорость, так пахнет ритм их стремительной жизни. Миюки безумно, до потери памяти любит этот запах. А ещё любит целовать Курамочи после таких вот разговоров, когда его гнев утихает, слабеет и тонет в совершенно иных чувствах, в нарастающей нежности. Совсем недавно сердитый и непокорный, Курамочи наконец сам прижимается всем телом — разогретый после погони, взбудораженный — и целует неторопливо и так чувственно, что сносит крышу. Им никуда не надо спешить. Как раз наоборот, нужно переждать в укромном месте, и от этой мысли покалывает кончики пальцев. Миюки прикусывает губу Курамочи и опускает руки ему на задницу, вминая его между своих ног. Короткие ногти еле слышно царапают жесткую джинсу, и Миюки хочется увидеть ровные полукруги на бледной коже ягодиц. От одной этой картинки перед глазами и от близости Курамочи в паху нарастает тяжёлый сгусток желания. Курамочи забирается горячими руками под толстовку Миюки, с силой сжимает бока — так, что непроизвольно напрягается живот, — и трется о его промежность, а сам бесстыдно трахает рот Миюки мокрым языком. И Миюки понимает, что ещё немного такого напора, и они оба улетят назад вместе с опрокинувшимся мотоциклом. И тогда будет очень фигово и, пожалуй, если в тот момент глянуть на побледневшее лицо Курамочи — даже жутко, так что лучше предусмотрительно перестраховаться. Миюки успевает мысленно восхвалить свою выдержку за то, что сумел вовремя спохватиться. А затем отрывается от искусанных мягких губ, встаёт с места и подталкивает к байку Курамочи. Тот поддается без раздумий, почти ложится поперек сидения. Миюки успевает заметить его глаза. Они потемневшие от дымки возбуждения, взгляд плывущий, и сам Курамочи уже вряд ли способен трезво соображать. И Миюки туманно думает, что тормозов на двоих не хватит, да и к черту. Секс после всплеска адреналина совсем другой. Он быстро выбивает пробки, захватывает сознание, наваливается неудержимой лавиной ощущений, и противостоять такому едва ли возможно. А главное — не нужно. Миюки прижимается стояком к заднице Курамочи, безотчетно тянется к его джинсам, помогает расстегнуть тугую пуговицу и по-идиотски заедающую молнию — их пальцы нелепо переплетаются, борясь с застежками. А Миюки смотрит на линию кожи над торчащей резинкой трусов и облизывает губы, потому что готов вылизать Курамочи всего — с ног до головы. Особенно икры. Твёрдые, рельефные — о, как Миюки любит закинуть его ногу себе на плечо и, покусывая упругую мышцу, медленно двигать бедрами, не отрывая от лежащего на скомканных простынях Курамочи глаз. От этого воспоминания моментально выгорают все зачатки здравомыслия. Миюки облизывает пальцы, склоняется вперед, стараясь растягивать Курамочи аккуратно, но нетерпение неукротимо выжигает нейроны, и всё, что сейчас может Миюки, это дышать затылком Курамочи и двигать рукой. Миюки пытается отвлечь сам себя, забирается под рубашку Курамочи, ведет пальцами по шрамам, он знает их все — и от ножевых, и от пулевых — и может без промедления сказать, где и когда появился каждый. Единственное, что он не сумел бы — сосчитать, сколько на них оставлено поцелуев. Потому что таких цифр в мире не существует. Миюки упирается лбом между лопаток Курамочи и шумно выдыхает. Он растягивает его и сам же прижимается теснее, смазанно лаская себя. В паху ноет, шов боксеров остро впивается в головку, хочется снять наконец одежду. И пуститься во все тяжкие. С Курамочи это легко — на раз-два. — Давай уже, — хрипло командует Курамочи. В его зубах с хрустом разрывается упаковка презерватива — лучшая альтернатива, когда смазки нет под рукой. Они занимались сексом сегодня утром — обязательный ритуал перед выездом на дело, — так что Курамочи, пожалуй, с растяжкой торопит вполне оправданно. Миюки стаскивает с себя белье, надевает презерватив, приставляет головку к покрасневшей коже. И вся существующая реальность сужается до одного-единственного человека. Миюки не медлит, не сдерживается — не может просто, — сжимает бедра Курамочи и начинает двигаться широко, размашисто. Удерживает твердо и сразу набирает темп, прижимаясь так плотно, что Курамочи перегибается через мотоцикл, кое-как хватается за руль, упирается локтями в бак, но нетерпеливо выставляет зад, и весь Миюки остается там снизу — где глухо щелкает латекс. В подобном месте секс у них впервые. Зыбкое ощущение опасности и незащищенности поигрывает на нервах, но это только распаляет, потому что Миюки всё равно не покидает такое привычное чувство превосходства над любой ситуацией. Просто это чувство — часть его самого. Эхо звуков окружает со всех сторон, бьет по вискам, подножка байка звонко царапает землю, этот скрежет смешивается с грохотом дыхания — и своего и Курамочи, — и это окончательно срывает тормоза. Когда в отдалении на шоссе завывает полицейская сирена, Миюки довольно улыбается и ложится на спину Курамочи. — Ты слышишь? — сбивчиво шепчет он ему на ухо и, удерживая жесткой хваткой, загоняет по самые яйца. Курамочи сдавленно охает, едва не переваливается через сидение, но тоже тихо смеется. — Слышу, — отвечает он, тяжело хватая воздух, а следом поворачивает голову, чтобы присосаться к губам Миюки. На сегодняшнюю сделку они поставили многое. И теперь до них доносилось эхо их победы. Миюки обнимает Курамочи за плечи и под грудью, жадно вдыхает запах его волос, пота и металла, и трахает так, что темнеет в глазах. Курамочи подставляется каждому толчку, затем тянет руку Миюки к своим губам. И Миюки не знает, от чего задыхается в хриплом стоне — от боли укуса или от наслаждения. Курамочи не отпускает Миюки от себя ни на сантиметр, тянется к его волосам и вжимает его в себя — Миюки беспрекословно подчиняется, прикусывает и лижет его шею, мочку уха, плечо — всё, до чего может дотянуться. Жар катится по телу, пульсирует внутри от каждого толчка, от каждого резкого движения, от сбитого дыхания Курамочи, который дышит прямо в ладонь Миюки, оставляя влажные следы. И грудь Миюки распирает бесконечное всепоглощающее тепло. Курамочи мало, и Миюки мало тоже. Им всегда мало друг друга. Жизнь свела так, что не разорвать. — Почти… — рвано выдыхает Курамочи, и Миюки не может не согласиться. Он едва держится на ногах, но осталось совсем немного. Им обоим. То, как неустойчиво под ними шатается байк, Миюки отмечает очень отстранённо. Он обхватывает член Курамочи и начинает дрочить широко и туго, но его руку отталкивают. Хватает нескольких толчков, Курамочи впивается зубами в сидение, с силой жмурится и придушенно мычит. Член Миюки сжимают пульсирующие мышцы. Миюки кончает сразу же, вжавшись в Курамочи бедрами, и валится на его спину всем весом — совершенно обессиленный, выжженный жаром, желанием, их личным взаимным безумием. Тело гудит, в один миг опустошенное оргазмом. И только под ребрами гулко и ритмично частит. В себя Миюки приходит не сразу. Лишь когда в голове утихает разогнанная кровь, а грудь перестает разрывать переполненное чувствами сердце. Миюки заставляет себя выпрямиться, и на секунду ему кажется, что он вот-вот рухнет. Тело тяжелое, практически неподъемное, словно Миюки только что преодолел многокилометровую дистанцию без единой остановки. Впрочем, когда-то для него это не было такой уж проблемой. Но всё меняется. Миюки выбрасывает презерватив куда-то в угол за гору досок, ватными от напряжения пальцами пытается застегнуть ширинку. Получается не сразу. Курамочи так и лежит на байке, старается отдышаться, даже глаз не открыл. Словно едва не отключился и теперь если встанет — моментально потеряет равновесие. Миюки понимающе улыбается и заботливо натягивает на его упругий зад джинсы. — Воду достань, — подает голос Курамочи и наконец, кое-как выпрямившись, оборачивается. Смех Миюки сдерживает, правда чуть сам им не давится. — Какие жертвы, — ехидно, но без злости говорит он. Откручивает крышку, пускает струйку воды Курамочи на руки. Густая белесая сперма смывается неохотно, зато мотоцикл чистый, если так можно назвать мотоцикл, переживший такой переполох с преследованием. — Я еще не обезумел настолько, чтобы обкончать этого красавца, — устало поясняет Курамочи, поправляя одежду. И в этот момент Миюки овладевает новая и совершенно беспрецедентная идея-фикс. Когда Курамочи смотрит на него, Миюки очень надеется, что его воодушевленный взгляд он не заметит. А то с него станется шибануть чем-нибудь тяжелым по голове за попытки посягательства на свою мототехнику. Курамочи недоверчиво щурится, но не говорит ни слова. Только как-то странно улыбается, а в его взгляде сквозит неуёмный азарт. И Миюки кажется, что Курамочи уже знает о его новом фетише. *** Последние лучи заката красят набережную в насыщенный оранжевый цвет, мелкие волны переливаются, блестят и тихо плещутся на берегу. Миюки сидит на нагретом парапете, неторопливо затягивается и отдает сигарету рядом стоящему Курамочи — они часто курят одну на двоих, — затем нажимает на кнопку быстрого набора и прикладывает телефон к уху. — Это было настоящее шоу! — торжественно восклицает в трубке Савамура, и от его голоса как всегда хочется покрепче заткнуть уши, но Миюки лишь снисходительно смеется. — Взяли? — довольно спрашивает он. — А то! Со всеми потрохами! — гордо отчитывается Савамура. — И базу накрыли, и всю партию героина изъяли! Вы бы видели их лица! — Мы уже видели, — улыбается Миюки. — Поздравляем с очередным раскрытым делом. Савамура хихикает в трубку. — Без вас бы еще фиг знает, сколько возились, — уже тише говорит он. — С меня пиво. Миюки ловит понимающий взгляд Курамочи — тот наизусть знает все подобные разговоры и сейчас горделиво наслаждается очередной минутой славы. — Договорились, — привычно соглашается Миюки, завершает звонок и, расслабленно закинув руку Курамочи на плечо, любуется огненными всполохами заходящего солнца. Дело сделано, с ярким искристым удовлетворением думает он. Теперь настало время праздновать.