забылся

— Твою мать. Мужчина резко раскрывает глаза, обнаруживая себя в сидячем положении на кровати. Глубоко выдыхая, он закатывает сонные глаза, потирает обеими руками лицо, пытаясь прийти в себя, но, потерпев поражение, позволяет себе оглянуться по сторонам. Всё незнакомое. Ничего нового. Точнее, новое всё: новые шкафы, новый стол с новым ноутбуком на нём, новый телевизор, новая дверь в комнату, даже кровать, на которой он лежит, — и та новая. Вид за окном новый. Конечно, в глубине сознания молодой человек понимает: это всё не новое, он просто не п о м н и т. Что-то режет по сердцу, ударяет по голове, заставляя мужчину перевернуться и спустить ноги с неуютной постели, медленно, неохотно вставая. Из открытого настежь окна дует прохладный ветер, аккуратно развевая тонкий тюль штор и листочки стоящих на подоконнике растений. Нужно вспомнить. В дверце шкафа — зеркало, в зеркале — мужчина чуть старше тридцати, хорошего телосложения, действительно красивый брюнет с яркими голубыми глазами. Большие мешки под глазами — плохой и непродолжительный сон, трясущиеся руки — нервозность. Небольшой шрам на подбородке, скорее всего, следствие неудачного падения лицом вниз. Чуть ощупав его рукой, ему кажется, что он вспоминает, как упал прямо в этой квартире, стоя на стуле. Зачем? Хрен его знает. Подсознательно тянет к письменному столу. И действительно: здесь какие-то бумажки, фотографии (распечатанные будто вчера), записки, рисунки. «Это должно помочь», — кивает в никуда он. Первое, что попалось под руку — лист крупного формата, заламинированный, видимо, для сохранности. «Значит, что-то важное». Глазами вчитывается, и в какой-то момент понимает, что начинает вспоминать. Но вспоминает что-то, чего не должен был. Или не хотел.

«Доброе утро или день или вечер или даже ночь. Если они, конечно, ещё когда-нибудь смогут стать для тебя добрыми. Но опустим формальности. Напоминаю: тебя зовут Арсений Попов, тебе тридцать четыре (34) года, ты родился двадцатого (20) марта 1983-го года в Омске, а сейчас переехал в Санкт-Петербург (Россия). Твои родители — Софья и Сергей — всё ещё живут в Омске, раньше ты их навещал чаще. У тебя есть много хороших друзей: Серёга Матвиенко, твой лучший друг, со смешным хвостиком, часто приходит к тебе, так что не пугайся его. Иногда заходит Дима Позов с женой Катей и дочкой Савиной и Стас Шеминов с Дариной и сыном Демидом. Ты, кстати, любишь детей. Но не любишь орехи, у тебя на них аллергия. И, кажется, ещё на киви, но это не точно, но лучше не рискуй. У тебя есть бывшая жена, Алёна. Развелись, потому что не сошлись характерами, такое бывает. Есть и дочка, Кьяра, и поверь, ты любишь её больше жизни и готов буквально на всё ради неё. Есть ещё кое-кто, точнее был. Антон Шастун, помнишь его? Должен помнить, вы же были родственными душами или что-то вроде того; такое не забудешь. Он разбился на машине, умер, и поэтому ты как бы медленно теряешь память. Говорят, что это очень жутко. Надеюсь, ты сможешь узнать об этом чуть лучше, чем я объясню тебе сейчас. Я просто не знаю, как это преподнести по-другому, но ты ведь сам считаешь, что лучше горькая правда. Так что тут везде записки, фотки, чтобы ты не забылся совсем; просматривай их все каждый день, это важно. Используй фотоаппарат, чтобы снимать важные вещи, пиши на листочках, перечитывай эту бумагу каждый день, и, возможно, это поможет тебе избежать твоей участи. P.S. Номера всех перечисленных выше людей есть на отдельной бумажке в левом верхнем углу клавиатуры. Удачи.»

Внизу — подпись человека, написавшего это, видимо, через некоторое время после того, как мужчина стал наблюдать процесс ухудшения памяти — «Арсений Попов». Очень умно. Сердце провалилось в пятки из-за скользкого упоминания смерти кого-то близкого. Пусть Попов и смутно его помнит. Не знает, насколько сильно они были близки, как сильно любили друг друга или были привязаны. Но, кажется, что-то было. Мужчина медленно кладёт листок с инструкциями «повседневного характера» на место, чтобы, очевидно, прочесть его снова завтра утром. Это слишком непривычное состояние для него сейчас. Он не осознаёт всей серьёзности, всей опасности его положения. Ему должно быть страшно за себя, свою жизнь и воспоминания; но единственное, что он сейчас чувствует — смятение. Сложно понять это всё в один миг: ты полностью потеряешь память, потому что твоя вторая половинка мертва. Это не так просто. Плавно двигая подушечками пальцев по столу, он натыкается на записки: «Пей больше воды.» «На первом этаже твоего дома есть магазин. Там можешь купить еду и другие полезные вещи.» Какие-то более старые, уже слегка помятые, затёртые, написанные, видимо, в первые дни такого состояния. «Ближайший канцелярский магазин по адресу улица Садовая, 51. Там можешь взять больше стикеров для заметок и распечатать сделанные фотографии.» «Если почувствуешь недомогание или страх, звони по оставленным номерам. Ты можешь доверять этим людям, ты им дорог так же, как и они тебе.» «Номер для экстренных вызовов — 112.» Какие-то — даже слишком очевидные, созданные на случай, если мужчина начнёт забывать абсолютно всё. «Осматривай квартиру, постарайся запоминать расположение комнат.» «Старайся меньше думать об аварии. Это больно.» Аварии? Речь идёт о его соулмейте, на основном листе сказано, что он разбился на машине (неужели он успел это запомнить?). Правда, в голове Попова всё затуманено до такой степени, что он не может вспомнить этих событий, и сердца совершенно не трогает. Неужели он стал настолько чёрствым из-за этой б о л е з н и? На стене над столом и справа от него на скотче висят множество фотографий. Здесь изображены люди, красивые виды, какие-то места, предметы. Всё, должно быть очень важное. Арсений взял одну из них: на ней он сам, рядом какая-то женщина, чуть приобнимает его, а у неё на руках — маленький ребёнок. Его с е м ь я. Он не запомнил имя жены, но вот дочь — Кьяра, имя чертовски необычное для России, чертовски необычное для человека, которого он не видел… долго? А может видел вчера? Сука, это действительно сложнее, чем показалось на первый взгляд. С двойственными чувствами едкого разочарования и чуть заметного безразличия он возвращает фото назад и отклеивает другое: здесь снова он (чтобы точно не забыть, как он выглядит) и ещё три парня: какой-то армянин с забавной причёской («Серёга», — улыбается Попов), ещё один мужчина в очках с широкой улыбкой и какой-то мальчишка, моложе всех троих. Высокий, щупленький, с милой улыбкой. Симпатичный. Арсений точно видел где-то его лицо. Он его… помнит? По спине и рукам пробегают мурашки. Переходя к другой фотографии, мужчина сщуривает глаза и сглатывает: он с парнишкой на совместной фотографии, только вдвоём, будто их сняли случайно. Стоят в обнимку, младший что-то шепчет Арсению, глупо улыбаясь, заставляя при этом мужчину смущённо опустить глаза и прикрыть усмехающееся выражение лица. Словно бьёт шокером. «Это он». Он не может ошибаться, он что-то чувствует, глядя на парня, его чем-то п р о ш и б а е т. Точно, такого между обычными знакомыми не происходит. Это какая-то химия или вроде того. Он вешает фото обратно, и через полминуты отпускает, кажется, дышать становится легче. Но голову тут же словно рассекает чём-то острым и длинным, мужчина быстро хватается за неё и сгибается пополам, судорожно пытаясь понять, как прекратить приступ мигрени. В голове мелькают картинки, от этого начинает тошнить, сердце бьётся как сумасшедшее, хочется провалиться под землю. Арсений стонет то ли от боли, то ли от переполняющих эмоций, пытаясь сохранять равновесие и здравый рассудок; и то, и другое выходит хреново. В сознании снова образы, но теперь точные и явные до такой степени, что Попов падает на колени, утыкаясь лбом в холодный пол. Он сейчас точно отключится. Яркие сполохи от фар машин на встречке, тёмный город по обеим сторонам шоссе, ветер из чуть приоткрытого окна жёстко развевает волосы и закладывает уши. Этим можно наслаждаться бесконечно. Попов поглядывает в зеркало заднего вида, уверенно держа руль в руках и периодически поглядывая на сидящего рядом пассажира. Тот, мягко улыбаясь и чуть прикрыв глаза, наслаждается поездкой и компанией мужчины. Им обоим всё ещё сложно поверить в то, что они созданы друг для друга самой в с е л е н н о й. Сначала не хотели мириться с этим, потом медленно пришло осознание; слишком многое пришлось вытерпеть, выстрадать, чтобы понять, что так должно быть, так и будет всегда. И теперь они счастливы друг с другом. Им абсолютно плевать на мнение других людей, даже на мнение ближайших друзей и родственников, — они на самом деле счастливы. И сейчас, когда это ощущение свободы, счастья и любви накрывает их с головой, Антон чуть откидывает голову назад и плавно кладёт руку на колено мужчины, улыбаясь самому себе. Чуть поглаживая ногу, парень наконец, немного поёрзав на пассажирском сиденье, поворачивается лицом к водителю и заглядывает ему в глаза. Арсений видит в его взгляде уют, самое настоящее тепло и преданность. И это не результат какой-то там теории родственных душ, Попову так, по крайней мере, кажется. Он любит Антона, и тот любит его не меньше, и они будут любить друг друга в с е г д а. Вечность. А потом неожиданно появляющаяся машина и цепляющий левый край автомобиля Попова, ослепляющий глаза свет фар, глухой удар. Уши закладывает, тело бьётся об стены машины, сознание резко отключается. И пустота. Последнее, что Антон успевает сделать до полного погружения в самую глубь тёмного, неизбежного, страшного н и ч е г о — охнуть от неожиданности и схватить Арсения за руку. Снова прошибает мигренью. Из голубых глаз ручьём текут слёзы — то ли от горечи единственных воспоминаний, застрявших в голове, то ли от непонимания — почему он вынужден терпеть всё это, зачем ему эти вечные страдания, вечные до тех пор, пока сам он, как и его парнишка, не провалится в н и ч е г о. Неужели единственное, о чём он будет помнить всю свою жизнь — смерть любимого человека? Антон. Парня звали Антон. У Попова в сердце колет: он ведь даже не помнит мальчишку, но отчего-то больно и в раскалывающейся голове, и в кровоточащем сердце, хочется собрать все воспоминания о нём и выбросить нахрен куда подальше. Ему почему-то кажется, что парня он любил невероятно сильно, до подкашивающихся колен, до туманности разума, до слёз любил. И уверен, что любит и сейчас. Просто н е п о м н и т. На поиск кухни в собственной квартире ушло чуть больше времени, чем Арсений планировал. В процессе он осматривал комнаты, коридоры, каждую ворсинку каждого ковра, будто хотел сохранить в неустойчивой памяти всё, что забудет уже завтра. Хотелось хотя бы иметь ощущение того, что не всё потеряно. Он и так уже потерял самое ценное. В кухонных шкафчках он обнаружил чай, благо заваривать его он не разучился; нашёл кружку, даже лимон в холодильнике отыскал. А вот нож найти так и не вышло. В квартире почему-то дико холодно, Арса морозит; пришлось идти за одеялом, кутаться, закрываться от внешнего мира. И это оказывается не так сложно. К счастью, мысли не поглощают, но лишь потому, что думать фактически не о чем, в голове практически пусто. Что он может знать о себе? Только то, что написано на заламинированной бумажке. Да как такому вообще можно доверять? Попов чуть ли не давится чаем и буквально подскакивает на месте. Как такому можно доверять? Вдруг кто-то накачал его наркотиками и сейчас пытается развести. А может ему дали ложную информацию о его прошлой жизни? Возможно, он вовсе не тот человек, которым его пытаются выставить. Может, он какой-нибудь убийца, который вынужден проходить эти страдания? А может… Волнение почти отпускает: у него нет выбора. Даже если это «Шоу Трумана», даже если очередной эпизод «Чёрного зеркала» — ему некому доверять, но и некому противостоять. Приходиться просто подчиниться системе. Системе. Система. Получается, у каждого человека есть определённый, с в о й человек, к которому он принадлежит и который принадлежит ему. Что за глупость. И, выходит, если этот человек умирает, второй начинает терять память. Привязанность — опасная штука. Видимо, какие-то воспоминания всё же остаются; причём самые болезненные. «Тупая система, тупая система, тупая с и с т е м а». Голова разрывается от мыслей, пролетающих словно бегущей строкой где-то внутри, хочется уйти, спрятаться, зарыть голову в песок. Адская, ноющая боль где-то в груди не позволяет — тащит обратно, утягивая всё глубже и глубже в сознание. Хочется плакать. И умереть хочется. Только бы избавиться от этого противного и тягучего ощущения. — Недожизнь какая-то. Сам своих же слов пугается, прикрывает рот ладонью, облокачиваясь на локоть. И ведь действительно: н е д о ж и з н ь. Ни прошлого, ни будущего. Даже настоящего как такового нет. Ну проживёт он этот день сейчас, а что завтра? Надежды нет, всё будет повторятся, изо дня в день, одно действие к другому, второе к третьему, а потом всё сначала. Цикл. Это ещё больше вгоняет в уныние. На столе в спальне обнаруживаются и другие записки полезного содержания. Например, о том, что цветы, стоящие у окна, необходимо поливать всего раз в три дня; иначе завянут. Рядом график — поливали вчера. Горькая улыбка проскальзывает на лице: главное — не забыть. На стене справа висит календарь, на нём же лежит другая заметка: «Считай дни». Судя по зачёркнутым числам, сегодня должно быть 17 августа восемнадцатого года. Это даёт Попову абсолютно ничего: он не помнит, когда это случилось, когда попал с Антоном в автокатастрофу. Единственное, что он может — просто зачеркнуть сегодняшний день и дотянуть его до конца. Вытащив маленький карандашик из пружинки и проведя им две короткие линии, образовав красный крест на числе «17». Крест на сегодняшнем дне. Хочется поставить кресты и на всех будущих днях, вот так, сразу. Пролистав календарные листы в обратную сторону, мужчина на секунду ужасается: красными крестами покрыт абсолютно каждый день ровно с 25 мая. «Три месяца». Три месяца он живёт в тупом, бесполезном состоянии комы. Живой мертвец. Будет скитаться по всей квартире до конца своей долбанной жизни, ну, или как минимум до тех пор, пока не забудется совсем. Чай в руках уже почти холодный, что не мешает Арсению время от времени попивать его дрожащими губами. «Три месяца». Чувство, будто его подняли из гроба уже после смерти, выходили, причесали, одели и посадили в пределах одной комнаты, но случайно забыли выдать душу. А вместе с ней и желание жить, стремление развиваться, чувствовать, делать что-либо и думать о чём-то. В глазах пропал блеск. Арсений давится, срывается с места, подбегает к зеркалу, опираясь на него и оставляя следы от ладоней, всматривается в собственное лицо. А блеска и действительно нет. На улице дикая жара, на Попове почти всё чёрное. Он надел первое, что попалось под руку в шкафу — а там всё либо чёрное, либо слишком яркое, кричащее. «Выбор очевиден». Молодые люди, пьяные и весёлые, громко шагают по тротуару, женщины с маленькими кричащими детьми обсуждают, кто из их мужей дольше лежит на диване, два парня быстро проезжают на велосипедах мимо; всё живёт. Арсению тоже жить хочется, но, увы. Не может. Поздно уже жить. Попова, кажется, до одури сильно морозит. Он не знает, курит ли, но закурить хочется дико. Останавливает какого-то прохожего мужчину, спрашивает сигарету, тот отнекивается, мол, нет, не курю. Ещё один мужчина; тоже мимо. Попытки с шестой получатся наконец выцепить у кого-то несчастную сигаретку, небрежно поджечь её огоньком того же незнакомца и, отшатнувшись и прижавшись к ближайшей стене, нервно закурить. Дым поступает в лёгкие, неглубоко из-за быстрых затяжек, затем выходит, мужчина чуть закашливается. Хреново. Мысли поступают в голову так же быстро и мучительно, как никотин из сигареты; хочется удушиться. «Наверное, не курил». Прохожие плавно проползают мимо, кто-то подозрительно косится, потому что курящий нервный мужчина в чёрном ничего хорошего обычно не приносит. Арсений и сам себя видеть не хочет. Сам себя боится. Обезумевшими глазами он пытается концентрироваться на образах, перебирая ступени подъезда под ногами, поднимаясь снова туда, в свою закрытую от всего мира квартиру и захлопывая за собой дверь. «Сначала убил Антона, а сейчас умираю сам». Эта идея всплыла весьма ожидаемо, будто он непременно должен был задуматься над этим однажды и закрепить где-то на подкорке. Принять как нечто правильное. Насколько на самом деле это является правдой? Он не может знать, кто был виноват в той самой аварии, как умер Антон, как мучительно страдал и терял собственную память сам Попов. Есть ли во всей той информации, что доступна ему на данный момент, хоть доля правды, шанс того, что он может доверять своей собственной прошлой истории? «Убил Антона». Нужно позвонить и спросить у кого-то; Сергей. Небольшая бумажка с номером названного лучшего друга оказывается в руке мужчины, а сам он оглядывается в поисках телефона. Его не обнаруживается ни на столе, ни под ним, ни на подоконнике. Его нет и на кухне. «Может, его здесь просто нет?». Арсений находит его лежащим на прикроватной тумбочке через несколько минут после того, как отчаялся до такой степени, что пытался отыскать устройство даже в микроволновке. «Господи, идиот». На экране мобильного в графе «Контакты» сразу же всплывает имя Сергея и его номер, который Попов перепроверяет раза на три прежде, чем всё-таки услышать гудки по ту сторону трубки. — Да, алло? — голос сперва кажется до обыкновенного безразличным, словно его обладатель говорит не с потерявшим память, а с соседом по лестничной клетке. Но голос тут же менятся на весьма обеспокоенный. — Арс, твою мать, это ты. Извини, дружище, не признал сразу. Как ты там? Попов на секунду словно отключается от реальности, зависает, пока друг снова не зовёт его по сокращённому и дружелюбному «Арс». — Здравствуйте. То есть, да, привет. Сергей, верно? — он словно разговаривает с преподом, чьи пары прогуливал в течение нескольких месяцев: неуверенно, тихо, голос чуть подрагивает. — Я, я. Так странно представляться тебе буквально каждый день своей жизни. Будто и не были знакомы десять, блин, лет. — Арсений сглатывает. — Как часто я вообще звоню тебе? Каждый день? — Практически. Обычно, если ты не звонишь до обеда, я звоню тебе сам. Волнуюсь же, собака, — слышится тяжёлый, еле внятный смешок, добрый и грустный. — Я чувствую себя обузой для всех. Даже для самого себя. — Хэй, Арс, ты чего? Мы тебя все любим несмотря ни на что. И ты не обуза. Хочешь приеду, посидим, побухаем вискарь? — И часто ты так приезжаешь просто побухать? Молчание в трубку. Попов сглатывает: понимает, что сказал не подумав, обидел. — Я не это имел в виду. Я уверен, что ты делаешь всё, чтобы у меня оставался хоть какой-то смысл жить. — Да уж, цени моё время, Попов! — мужчина по ту сторону трубки становится заметно бодрее. — Как это произошло, Серёж. Всё-таки решается задать вопрос, и это стоит неизмеримых усилий. Плечи чуть дёргаются. — Что именно «это»? — переспрашивает Сергей, хотя в действительности в ответе он не нуждается. — Как он умер, Серёж? — Ты действительно хочешь знать? Хорошо. Вы ехали к Позовым, было где-то… Позовы — это Дима и Катя, у тебя это записано? Так вот, было около восьми часов вечера, то есть уже понемногу темнело, но дорогу было видно хорошо. Вы ехали на твоей машине, ты сидел за рулём, он рядом, на пассажирском. Всё было нормально, вы наслаждались поездкой… Это всё с твоих слов, конечно. А потом со встречки выскочил джип, за рулём, кстати, был какой-то сын богатенького папочки, но это уже уладили, он сел надолго и по заслугам. Джип задел только левую часть твоей тачки, ту, где сидел Антон. Он умер через два с половиной часа после аварии от сотрясения мозга и потери крови, кажется. Мне очень жаль. Мы все скорбим. Повисает молчание, Сергею начинает казаться, что он наговорил лишнего, того, что могло причинить Арсению боль. Хотя куда уж больше. Попов чувствует что-то. — Арс? — Мы с Антоном любили друг друга? Выпаливает вопрос неожиданно, даже для самого себя. Голосом на той стороне слегка теряется, но затем следует короткий выдох и грустная усмешка.  — Больше жизни. — Мне кажется, я скучаю. Что не выживу без него. «Я без него не выживу. Не выживу. Не выживу. Не выживу. Медленно сожру себя изнутри, вскрою кожу и вытащу всё, что так настойчиво и жутко сильно болит. Медленно сойду с ума. Так нельзя жить. Это не жизнь, это чёртова каторга, это ад, это…». — Мы помогаем, Арс. Серёжа скрещивает пальцы. — Я ведь могу у тебя спросить всё, что угодно? — В любое время. — Я был виновен? — Виновен? Что? Нет, конечно нет. В вас въехала тачка со встречки. Твоей вины нет. — Меня так гложет, ты себе не представляешь. Чувство, будто умер не он, а я. Мужчина прислоняется спиной к ближайшей стене и медленно съезжает на пол, закрывая влажные глаза свободной рукой. Хочется уйти. Уйти к Антону. — Я представить не могу себе, как это тяжело, ты прав. Но мы все хотим, чтобы тебе стало лучше. — У тебя есть этот соулмейт, Серёж? — Нет. У меня нет. — Что хуже: потерять своего соулмейта или не иметь его вовсе? — Если бы я только знал. Он говорили о чём-то ещё некоторое время, за которым Арсений будто нарочно не хотел вспоминать. Кладёт Попов трубку после неловкого прощания: Серёжа предлагает все невзгоды з а б ы т ь и тут же поспешно извиняется, путаясь в словах и издавая нервные смешки. Попов убеждает, что ничего страшного не произошло, и он легко это з а б у д е т. А ведь и правда. В квартире снова дико пусто. За окном каким-то образом уже вечер, а он всего лишь целый день только и делал, что шатался по квартире и страдал. Серёжа сказал, что это нормально, такое бывает, когда каждое следующее утро для тебя — новое. И ещё предложил получше покопаться в столе, поискать записки, мол, там много полезного и важного, «о чём тебе лучше узнать самому». Звучит пугающе, но Арсению в действительности плевать; просто нужно отвлечь себя чем-то, так что собственное прошлое весьма будет кстати. Оказывается, листочков в разы больше, чем может показаться с первого взгляда. Одни наклеены на другие, ещё одни — в укромных местах, третьи и вовсе выглядят так, словно их никто и никогда не должен был увидеть. Но Арсений всё равно увидит. Двойной тетрадный лист, на котором рассказывается о том, как Попов, будучи женатым на Алёне, встретил Антона, и как их сердца, их души мгновенно почувствовали друг друга. Как сначала не хотели признаться во всём самим себе, как не хотели продолжать, так как оба уже были в отношениях, как медленно осознавали, что судьба неизбежна. В итоге Арсению всё-таки пришлось признаться; и тогда они поняли, что всё было не зря. «Я наконец-то почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Надеюсь, у каждого будет повод почувствовать себя счастливыми», — этими словами заканчивается их история любви. Затем они ещё долго будут любить друг друга. Пока Антон не покинет этот мир, а сам Попов не затеряется где-то среди воспоминаний навсегда. На одном маленьком листочке, который мужчина находит прикреплённым к ножке стола, написано ясно и чётко: «Попытка суицида — 2 июня». Затем приписаны и другие даты, другими ручками, какие-то кривые из-за трясущихся рук: 23 июня, 16, 21 июля. «Я пытался покончить со всем этим. И не раз». В голове — удары набата, хочется прострелить себе бошку, избавиться от боли и ощущений. Навсегда. Он, видимо, уже пытался когда-то. Взгляд сам переносится на руки, в область запястий и ниже: действительно, какие-то слабо заметные царапины есть; зажило, наверное. Такие мысли заставляют голову трещать ещё сильнее, и вот уже явно чувствуется петля на шее, привкус каких-то горьких таблеток во рту и затем в горле, острое лезвие ножа на нежной коже — ощущения не из приятных. Почему он помнит такие вещи? На третьем листе (он приклеен скотчем к монитору компьютера сзади) — о призрачных планах. «Главное — держаться, не сдаваться. Нужно работать с памятью, фотографировать, писать. Будет больно, но так нужно. Возможно, у тебя получится». Если бы слова, написанные на клочке бумаги, могли на самом деле как-то повлиять на действительность. Если бы эта действительность б ы л а. Нужно просто отключиться, полностью, всему, от пят до головы, а отключилось только что-то внутри. Что-то до боли необходимое, важное, без чего не живёшь, а просто существуешь. Ещё одна. «Не прыгай с балкона. Не разобьёшься». Тело пробирает дрожь. К чёрту. Между фотографиями, кажется, ничего такого особенно интересного. Моменты прошлой жизни, с Алёной, дочерью, Антоном, друзьями. Что-то из тёплых стран, курортов, что-то из фото сделано прямо во дворах, в повседневных местах: магазинах, улицах, машинах. И везде, везде, на каждом снимке — яркие, как вспышки фар, такие же бьющие прямо в сердце, улыбки. Пытается имитировать счастье — ничего. На фото — искренне, в прошлом — искренне, сейчас нечему улыбаться. Улыбаться своей безысходности? Увольте. Попов садится на диван, упирается локтями в колени и, уткнувшись лицом во вспотевшие ладони, чуть слышно всхлипывает. Он один. О Д И Н. Сейчас — в этой пустой квартире, завтра — в душе, навсегда — всю свою жизнь. Он пустой, ненужный, заброшенный. Даже если его и будут пытаться тянуть вверх друзья (о которых он не знает буквально ничего), он не всплывёт, он останется на дне. Виноват ли он в этом сам? Серёжа сказал, что нет. Его нынешнее плачевное положение связано с той самой аварией, с тем ужасный происшествием. Смертью. Ещё сегодня утром осознание смерти его идеального человека никак не колыхало сознание, не выстреливало в сердце, не играло злые шутки с сознанием. Что изменилось? Он узнал больше и теперь, когда эту ситуацию проще проиграть в своей голове, правда делает невероятно больно. И, кажется, если погрузиться в эти мысли с головой, можно утонуть. Но если тонуть, то уж наверняка, а не захлёбываться водой каждый раз, когда пытается сделать вдох. Каким-то образом подкрался вечер, вытягивая Арсения из сумрака сознания и толкая в сумрак тихой квартиры. Глаза опухшие, голова тяжёлая; хочет встать, но жутко шатает, словно после дикой пьянки. Тело ежесекундно подвергается микросудорогам, чем усложняется процесс ходьбы, но не ломает стремления подняться и подойти буквально вплотную к зеркалу. Во что он превращается? Умирает, разлагается, как труп, давно забытый, похоронный в глуши, в самом дальнем запылённом склепе. Да ведь с любовью так чаще всего и происходит: она бьёт практически насмерть, оставляя мучиться и биться в агонии и не давая шанса на спасение. Вот такая суровая реальность; а когда это ещё и смерть твоего соул-мей-та, близкого, любимого, е д и н с т в е н н о г о — стократно больнее от осознания вечного одиночества и забытья. У зеркала — до смерти запуганный, обречённый, убитый мужчина, выглядящий слишком хорошо для своих лет и для того состояния, в котором сейчас находится. Он оттягивает веко правого глаза вниз и пялится на свой глаз — тот уже не голубой; серый. С другим то же самое. Буквально через пару секунд глаза снова ясно голубые: но теперь уже слезятся, как и прежде. Руки начинают дрожать: как долго он сможет держаться? Не хочется смиряться с тем, что можешь в любой момент отключиться навсегда. Это как смерть, только ещё хуже: после смерти — ничего, а после полной потери памяти остаётся только гадать, что будет с его телом. С эвтаназией в стране явные проблемы, просто так его никто не отключит. Нужна его собственная подпись и подпись члена семьи. Жаль, что его семья разбилась на машине в тот злополучный день. Да и сам он, кажется, уже не жилец. Каким-то невероятным образом ему удаётся взять себя в руки (это не надолго, он уверен), пошатываясь, отойти от зеркала и продвинуться куда-то в глубь квартиры. Урчание в животе заставляет податься в сторону кухни; теми же усилиями он заглядывает в холодильник и, что удивительно, находит его достаточно наполненным. На дверце — записка: «Серёжа, Алёна или Дима приносят продукты раз или два в неделю. Следи за сроком годности!». Как предусмотрительно. Разбив пару яиц на еле найденной в незнакомой обстановке сковороде, мужчина снова погружается в себя. Есть тяжело: просто не хочется. А зачем, если он и так скоро умрёт? «Слишком быстро свыкся с этой мыслью». Пища пресная, будто проваливается сквозь, как у скелетов в мультиках выливается вода через кости рёбер. В порыве ярости Попов откидывает вилку куда-то в сторону и утыкается в одну точку; яичница оказывается в мусорном ведре. Проходит по коридору, опираясь руками на стены, пока не наталкивается на проём — вход в ванную комнату. Всё словно в отвратительно бездарном слоу-мо: порог, колени, унитаз. Блюёт он непонятно чем, потому что еда в него не поступала целый день. Блюёт обидой, слезами, безысходностью, горечью. «Как же, сука, тяжело. Как же тяжело». Жалеть себя — самое искреннее. В кровати Арсений укрывается по пояс, чтобы слегка освежиться. Прохладный воздух из открытого настежь окна чуть продувает горячую голову, остужает, выкидывает ненужные мысли. Солёная вода у краешков глаз замирает, будто ожидая команда, руки, сложенные на груди в замок, всё ещё немного трясутся, губы дрожат, но думать действительно становится легче. «Завтра я уже не буду помнить этого. Завтра всё по новой. Американские, сука, горки. Комната страха». Попов за весь этот день, длинною практически в вечность, не смог понять, от чего ему больнее: от того, что его истинная любовь больше никогда не будет жить на этом свете и они оба никогда не будут счастливы, или от того, что он теперь один. Навсегда, только он один, сам для себя. Он бы мог перерезать себе вены в ванной или найти верёвку покрепче… и почему собственно нет? Но ноги уже не слушаются, тело, словно окаменевшее, не отвечает на требования; слёзы наконец снова хлещут ручьём. «Жалею себя, как маленький ребёнок». А не рыдать он не может. Потому что настолько больно — пусть он и не помнит свою прошлую жизнь, но он уверен — настолько больно ему никогда не было. Глаза смыкаются болезненно, влажно из-за невысохших слёз, хочется протереть лицо руками и зарыдать в голос, но ощущение пустоты и бренности тянет в сон, глубоко, безвыходно, и вроде нужно закричать от боли, ударить стену рукой и сбежать. Но это будет не сегодня. В другой день, в другой жизни, как будто с другим человеком. Но не с ним и не сейчас. xxx — Твою мать. Мужчина резко раскрывает глаза, обнаруживая себя в сидящем положении на кровати. Глубоко выдыхая, он закатывает сонные глаза, потирает обеими руками лицо, пытаясь прийти в себя, но, потерпев поражение, позволяет себе оглянуться по сторонам. Всё незнакомое. Ничего нового. Точнее, новое всё: новые шкафы, новый стол с новым ноутбуком на нём, новые телевизор, новая дверь в комнату, даже кровать, на которой он лежит, — и та новая. Вид за окном новый. Конечно, в глубине сознания молодой человек понимает: это всё не новое, он просто не п о м н и т. Что-то режет по сердцу, ударят по голове, заставляя мужчину перевернуться и спустить ноги с неуютной постели, медленно, неохотно вставая. Из открытого настежь окна дует прохладный ветер, аккуратно развевая тонкий тюль штор и листочки стоящих на подоконнике растений. Нужно вспомнить. xxx — Да пошли вы все! Вы же видите, что это необходимо… По-вашему, это лучше, чем смерть?.. А я не хочу смотреть, как мучается мой лучший друг!.. Нет, Вы послушайте!.. Да нет у него никого из близких, мертвы все, он же теперь никому ненужный стал!.. Идите к чёртовой матери! Если и Вам это не нужно, я сам его отключу. Сергей резко ударяет пальцем по кнопке сброса вызова и в ярости отшвыривает телефон на тумбу, зарываясь лицом в ладони. В какой-то момент (никто особо не понял, в какой именно) всё стало очень плохо. Сначала Попов перестал звонить по утрам и перед сном, затем стал реже брать трубку, говоря после, что боялся отвечать; количество продуктов в холодильнике не сокращалось, а битой посуды появлялось всё больше и больше. Друзья боялись за парня, боялись потерять его. Боялись, что пришло то самое время. Серёжа не выдержал — забрал Арсения и увёз в больницу под постоянный надсмотр. Такой вариант — самое разумное, но поможет ли? Будущее неизбежно, Матвиенко это понимает, но жуть как хочет спасти Арсения, пусть даже это стоит за гранью реальности. Оборачивается. Сердце снова уходит в пятки. Сглатывает. Какие чувства нужно испытывать, когда твой лучший друг буквально в состоянии клинической смерти лежит на кушетке больничной палаты вот уже месяц? Спросите у Сергея, к его несчастью, он знает. Боль. Наверное, ему не так больно, как самому Арсению, но он уж точно не готов с этим мириться. Как бы сложно в этой стране ни было добиться эвтаназии, но он д о л ж е н справиться. Ради Арсения. И ради Антона тоже. Возможно, когда-то доктор придёт в эту палату, зачитает все права и свои последующие действия, а затем буквально одним движением отключит мужчину от аппарата поддержания жизни. Но это будет не сегодня. В другой день, в другой жизни, как будто с другим человеком. Но не с ним и не сейчас.