Паранойя

Зонт Он стоял на краю тротуара. Поднял воротник плаща, расправил зонт. Холодные крупные капли оставили тёмные строчки на ткани брюк, полоске манжет из-под плаща, тронули сырым влажным прикосновением запястье. Шариф вздрогнул. Едва заметно – всего лишь поджались на мгновение губы да метнулись сломанным крылом ресницы. Уже несколько лет он не любил воду – стихийную, холодную, без контроля. И разлюбил такую, как эта – случайную, мазнувшую без его разрешения. Он покосился на прозрачный след, ощущая ползущий холод и следя глазами, как крупная капля затекает под тёмный рукав плаща и белый – рубашки. Ловить пальцем и оттирать не стал. Он перестал любить – но не начал бояться. Дождь крепчал, ветреный, серый. Ткань зонта превратилась в натянутую барабанную перепонку. Края брючин постепенно намокали. Дэвид поднял голову, глядя на металлические спицы и глухую непрозрачную ткань. Когда-то он не сомневался в защите. Теперь – всегда проверял, следил краем глаза, ждал – однажды подведёт, прорвётся, порвётся, и на голову рухнет ледяной каскад, как из водонапорной башни. И он будет барахтаться, как дождевые червяки вдоль сливных решёток. Такой же ослепший и беспомощный, несомый потоком в бездну. И нет неба, нет дна, нет буйка, нет ничего, кроме того, что Дэвид перестал вспоминать. Оно даже не снится. И не кажется. Он просто всегда проверяет на прочность зонт, не любит открытую воду – неважно, океан или речной пляж, насторожен даже в бассейне. Ему спокойно, только когда он сам открывает вентиль на кране и заполняет ванну. Или регулирует напор душа, подставляя лицо под горячие секущие капли. Или небрежно споласкивает чашку в раковине. Его машина подъехала мягко, но всё равно лёгкая волна лизнула гладкие носки туфель. Омыла холодом, тронула швы над подошвой, кончики шнурков. Дэвид сложил зонт, стряхнул несколько раз над краем асфальта. Ледяные ударные капли посыпались на макушку, потекли по вискам, склеили стрелками ресницы. Дэвид не спешил скрываться в душном щедром тепле. Он много чего разлюбил – жёстко, остро. И много чего помнил – жадно, страшно. И научился жить между беспамятством и настоящим, прошлым и нынешними страхами. Капли стекали скользкими щупальцами по шее, щекоча тёплые ключицы. Дэвид боялся не их – себя, того, что они могут напомнить. Он стряхнул в последний раз – размашистым резким движением, – открыл дверцу и сел в сухой салон. Бросил зонт-трость на пол, стекать в луже под самого себя. Сложенные спицы напоминали мёртвые паучьи лапы. Переключатели Дэвиду порой болит голова. Несильно, просто тюкает в висок и/или ломит затылок. И ощущения как переключатели света на стене в комнате, кнопки каналов на пульте: больно очень/терпимо, вроде плохо/нет, таблетка загасила. Дэвид прекрасно знает – ничего не бывает просто так. Все внезапные последствия – это упущенные причины. Уровень паранойи в последнее время/годы высок. Он никому не доверяет – даже себе. Ему не нравятся любые отклонения, он следит за каждым из них тщательно, внимательно, словно на поводу водит незнакомую лошадь. «Тише, тише, дать тебе сахарка?..» После разговора Адама – первого/второго/последнего – становится хреново как-то слишком. Голова болит ближе к вечеру, а до этого просто муторное тошное настроение. Словно нет зонта, а Мэри Поппинс обратилась чудовищем. Флюгера все на запад, звёзды из золотой фольги шоколада упали с небосвода. И, в конце концов, карусель не подняла к чуду, а убила мальчиков, как в другом рассказе. И то, что что-то грядёт, пришло страшным. Дэвиду не нравятся переключатели в его голове. Не привык за эти пару лет. И не собирается привыкать. Он снова проходит обследование. Как и в начале, после комы. Ему плевать на неизменные диагнозы врачей и медицинскую карту. Он должен всё держать под контролем. Проверять. Играть на ксилофоне чёткими ударами. Вот раз – тон, вот два – уже мелодия, вот три – ритм… Всё чисто, всё хорошо. Всё хорошо, дождь закончился, дождь прошёл. И в лужах снежинки, а над ними – тяжёлые тучи, и ни просвета, ни неба, ни дна. Просто иногда болит голова. Несильно – без кошмаров ночью, без мигрени днём. Таблетку на корень языка – и всё в порядке. Никаких встроенных в него, Дэвида, неучтённых имплантов, следящих программ, чипов контроля – это бы он просёк сразу. Когда Адам говорит – я полгода был в коме, Шариф безмолвно отзывается: я тоже. Когда мальчик обнаруживает, что в него встроены импланты Орлова, Дэвид вспоминает бессчётные проверки себя. Когда Дженсен признаётся, что ничего не помнит из того времени, пока находился на больничной койке без сознания – Дэвид смотрит в экран, не дрогнув ресницами, не сводя взгляда. А что ему остаётся? Сказать: я как ты, мой хороший, я не доверяю ничему, о чём мне рассказывают/навязывают? И была ли это просто кома после пережитого или – нечто иное, о чём не помним ни я, ни ты? Такие глупости, Адам. Кому мы нужны? Только в голове щёлкают время от времени переключатели. Вверх/вниз. Часовщики – Мистер Браун? – Мистер Шариф. Рукопожатие – лёгкое, крепкое. Они нравятся друг другу мгновенно. Рабия – звонкая, яркая. Будущее – надо спасать. Натаниэль раскупорил шампанское, когда они подписали сотрудничество. И снова – когда делился планами. Его любимый напиток – его не берёг, в отличие от воды. Браун не сомневался в Дэвиде Шарифе – человеке, который пострадал от Иллюминатов. Улыбчивом, спокойном, уверенном в себе. Такие не подводят. Такие выбираются из комы и всё равно – вцепляются зубами в хвост врага. Дэвид слушал внимательно, кивал. И лишь чуть-чуть касался губами игристых пузырьков в бокале. Он не хотел пьянеть, не стремился упиваться проектами. Под жёстким контролем шаг за шагом, каждый глоток и любая надежда. Отпустишь руку с вентиля – и сорвёт кран, шагнёшь в волны – и снесёт цунами. А потом – битая память. Без кошмаров – и на том спасибо. И спасательный круг, маячок-буёк для спасателей – ты сам. И никто не поможет, не отмотает назад, не скажет, что всё шутка, проверка на прочность, всего лишь репетиция или сон. Они подписали бумаги, не глядя. Ни долгой проверки, ни колебаний. Кто такой Дэвид Шариф? Человек, который играл и до сих пор играет против Иллюминатов. Успешный бизнесмен, на глазах которого развалилась его империя, и звёзды превратились в золотую бумагу. Он жил, он плыл, он боролся – до последнего, пока не включился сигнал. Он вызывает доверие и симпатию. Так изменилось время сейчас – но не изменилось прошлое. Мы знаем, что было, мы не собираемся его терять. – Дэвид? – Да, Натаниэль. Рукопожатие – крепкое, партнёрское. Волки собираются в стаю против шакалов. Часовщики чинят сломанные стрелки, чтобы начали свой отсчёт. – Натаниэль? – Конечно, Дэвид. Кто такой мистер Браун? Человек, который вовремя выкупил и заимел себе самый ценный ресурс – питьевую воду. И не захотел входить в Бильдебергский клуб. Натаниэль отхватил жирный кусок – и решил устроить свой собственный клуб, с аугами, Рабией и водой. Что мог предложить ему Дэвид Шариф в предстоящей – нет, уже развязавшейся – войне? Наверное, знание. Финансы. Связи. И то, о чём горланил Лазарь из каждого динамика: как проживёт Рабия без эн-поза?! Опомнитесь, люди, какие доставки, какие контракты с «Версалайфом» и налаженная логистика в самостоятельные закрытые города, переполненные жестянками после Инцидента? Вас ограбят, никто не доедет, собьют самолёты, обыденная практика во время корпоративных войн, до того, как «Тай Юн Медикал» стал монополистом на рынке имплантов!.. Дэвид Шариф знал формулу эн-поза. Он стоял у её истоков, когда двое мальчишек только сели на карусель, на лазурных сахарных коней, крепко их оседлав. И, уверенно задрав носы, готовы были взлететь в небо. Он знал, как строится цепочка. Все её ошибки и решительные ходы – на бумаге, в черновиках, а потом – в экспериментах, в лабораториях. Стоял за плечом гения, видел его провалы, слушал пьяные слёзы, разделял торжество: «Я смог! Я добился!..» Формула «Версалайфа» была стерилизованной, вычищенной от лучшего, – один укол раз в неделю, не больше, а дальше – платите. Дэвид Шариф знал и помнил иную формулу – когда одна инъекция раз в месяц-два. Да, больная, да, неприятная. Но без бизнес-плана, расчёта прибыли, а на одном вдохновении, крыльях открытия. До пятнадцатого года так и было. Потом – патент приобрёл «Версалайф». И постепенно доза уменьшалась, как и её действие. Часовщики могли починить сломанное время, покорёженное. Не Инцидентом – гораздо раньше. Даже если бы Дэвид не знал, не помнил, забыл про Адама – он мог завести стрелки на старое, тщательно стираемое. Без формулы, потопившей надежду, открытия, включившего Панхею. И Браун ценил это. И ценил Дэвида. Он слушал про Дженсена и с любовью рассказывал про Рабию. Они оба любили детей, ими самими созданных. Хуже – обожали. Города, подобные Рабии, могли возникнуть друг за другом всё дальше и дальше. Не «Утулек» – провальный и отобранный правительством проект, а города-эйдосы. Полисы со своим правительством и правилами. Водой и эн-позом. Химическими лабораториями, энергоблоками и аугами, которым можно в один момент сменить модификации. Чертежи «Тайфуна», «Василиска» и щита-невидимки хранились в памяти Дэвида, как отчерченные гуашью. Он хорошо руководил не только верхушкой своей компании, он знал её всю насквозь. – Мистер Шариф. – Мистер Браун. – Мы можем… давайте просто, Натаниэль. – Дэвид. – Хорошо выглядите после комы. – Благодарю. Стараюсь. «Выживаю». Вы, – время ржавым механизмом, – жи, – часовщик в падении с лестницы, – ваю, – на циферблате дрожью в напряжении стрелки. Проверка Вверх/вниз, и голова вроде болит, и вроде не больно. Шариф больше не проверял себя в ведущих клиниках. Никому не доверял после того, как очнулся. Соглашался, улыбался, проводил физиотерапию. Он давно научился лицемерить. Независимую проверку прошёл в самом сраном, загаженном, с кучерявым лохматым гением, подполье. У того были разноцветные импланты и выбритый затылок. И умные руки. Дэвид лежал на кресле и боялся – сейчас отключится, а потом не придёт в себя. Страх накатывал волной, выламывающей запаянные железные двери, мембраны, запаянные рассудком. Если он утратит сознание – он будет мёртв. Захлебнётся, перестанет дышать, не найдёт выхода, не выберется из тоннелей обшитых пластиком коридоров и гулких ангаров. Мальчик принёс воды, держал за запястье, успокаивал, хотя Дэвид и ложился с каменным лицом, устраивая затылок на жёстком подголовнике кресла. Мальчик обожал импланты и восхищался Дэвидом. Это утихомиривало и подкупало. Дэвид надеялся, что это на один раз. Первый и последний. Он не хотел находиться в Праге после Инцидента. Ни в подвале с умничкой-доком – ни где-либо. «Всё ровно, как ваш пульс на шее, – возвестил мальчик после вспышки темноты. – Ничего такого. Воды хотите?» Дэвид послушно взял лёгкий стаканчик и долго, тупо на него смотрел. Прозрачные капли дрожали внутри на ребристой пластиковой поверхности мелким бисером. В основании шеи, под затылком, саднило. И сам себе он казался расплавленным, горячим. Знакомое чувство – так он помнил свою кому. Мальчику – тот попросил расписаться на буклете книжного магазина – ничего говорить не стал. Вспомнил – после Брауна. Паранойя Когда дождь начинается – Дэвид раскрывает зонт. Когда приходят злые, хмурые мысли – щедро отсыпает паранойи. Ему не жаль репутации, мнения себя о самом себе, боязни, что страхи осуществятся. Когда Адам говорит с ним – впервые за два года – после сеанса Дэвид глухо, глупо, долго пялится в погасший экран. В его квартире начинается дождь. Долгий, холодными касаниями, студит кожу, напоминает паранойей. И нечего противопоставить, нечего, нечего, кроме надежды и веры. Ни того ни другого нет давно. Дэвид снова тянется к контактам на мониторе. Мышка кажется сырой и влажной под пальцами. – Афина, – бодр и спокоен. – Я пришлю запись видео моей квартиры за сутки. Отсмотри ещё раз, ладно? Он знает: придет сухое «ДА». Верное и преданное. Так уже было пару раз. Он поставил камеры во все углы, даже в туалет. Заснял себя со всех сторон, круглые сутки, чем занимается, как спит, как ест, вялый и сонный в поведении, или нервный и сосредоточенный; как слоняется туда-сюда, включает телек, а, упившись сока, шляется в туалет. Ничего не упустил. Запер себя в клетку наблюдения. Отсмотрел заснятый день с волнением. Потом позвонил Афине. Пояснил и попросил. Она не отказала. Её даже туалет босса не смутил. Железная женщина. – Всё в порядке, Дэвид. Ты не бесновался и не терял сознание. И не беседовал с унитазом. Был человеком. Шариф обдумал, пересмотрел снова. И поставил на компьютер следящие программы. Погуглил и поставил. Вот это, вот то. Что набирает, не потёр ли историю, не убил ли кэш? В такие моменты ему становилось страшно, и холод касался кончиков пальцев. Чёрных, с тиснением, с золотыми фалангами. Всё было чисто. Идеально чисто. Просто иногда болела голова. Не сильно, так, развлекаясь. А потом, оказывается – мы оба в коме на полгода. А потом – оказывается! – оба обросли новыми имплантами. И потом, оказывается, история Дарьи Мышки как-то жмёт в темечко, и кажется, что у кого-то… если ты видел этот старый фильм, мальчик, – прошла «Идентификация Борна». Мы не помним, не знаем, что внутри нас ловушка, взведённое курком сознание. Ты внедряешься в «Джаггернаут» и настойчиво ищешь Януса. Я становлюсь акционером «Санто Груп» и доверенным лицом Брауна. Две руки – правая, левая. Обе заменены на манипуляции, махинации Иллюминатов, их щупы, удобные функции. Вызываем доверие. Парень, у кого зуб на Иллюминатов, сложная история, открытия, путь до Инцидента, личная месть. Босс, у которого полетела компания, дружил с первооткрывателем, противостоял монополии, но всё похерилось во время Инцидента, остались личные мотивы до сих пор. Две руки – правая и левая – как хирургические перчатки на обнажённой груди прикосновением. Два лезвия – бесшумных, бесшовных – всё ближе к сердцу. Шариф не знает, может, это просто паранойя. А может и нет. За мальчиком следят – кто-то, постоянно, в ОГ29, задавая и задавая бесчисленные нескончаемые вопросы, контролируя, как вентиль под рукой – с каким напором памяти течь из крана. И вряд ли единственный наблюдатель. Может, кто-то следит из окна в телескоп, может, неизвестные фоткают постоянно – встречи, прогулки, любое движение. А он, Дэвид, очередной крючок – тот, перед кем мальчик откроется, доверится. Расскажет о больном, о том, что тревожит. Что заставит корректировать память. Шариф так боится, что отворачивается, не может смотреть в глаза, избегает ответов на прямые вопросы. Не знаю, подумай сам, догадайся, я тут ни при чём. Зонта не хватит на двоих, Адам. Под ним и мне нет места. И иногда, не знаю почему, спицы неприятно напоминают паучьи лапы. Если я прав, если догадываюсь верно… нас не убьют, озарённых догадкой. Нас просто обратно перепрограммируют. И выпустят как гончих псов – ловить неуловимых, быть маячком на тех, кто ушёл на дно. Джаггернаут. Санто Груп. Их планы, их амбиции. Их решения, их надежды на иные, переворачивающие с ног на голову события. Ты уверен, что ты не записываешь всё? Я не могу поручиться, что не стал живым диктофоном. Ты ауг, я ауг, в этом наша слабость. Раньше – сила, теперь – кома, провалы, мир, в котором каждый шаг – наискосок. Упасть или удержаться, всё же верить или – перестать. Янус, Браун. Прежде чем выдернуть зуб, для начала исследовать зону поражения. Контакт в мониторе мигает зелёным. Натаниэль. Дэвид отвечает на автомате. Конечно. Да. Безусловно. Память Ты веришь своей памяти? Ты знаешь точно, что происходило на Аляске, пока ты был в коме? Ты уверен, что ничего плохого не произошло? Даже теперь, когда ты прошёл хранилище «Версалайф» и его контейнеры? Я не могу утверждать, всё ли в голове, мыслях – моё или внедрённое? И пора бы успокоиться, расслабиться, раз всё прозрачно и любые проверки просвечивают руины до дна. И стоит признать себе, что нет чужого вмешательства. А эти напряжение, ожесточённый поиск доказательств и паранойя на ровном месте скоро доведут до психушки. Что такое наша память? Разноцветные воздушные шары. Нам кажется, что всё знаем, а потом люди, которым верим безоговорочно, предают. Несмотря на уверенность: «Да он никогда!». А потом выясняем, что сами такие же: «Да как вы могли использовать меня?!». И уверенность в трещины, в щебень, и всё такое, Адам, такое – зыбкое… Особенно память. О чём говорили мы на Панхее – ты уверен? Что случилось в комнате с кнопкой отключения сигнала, ты помнишь? Переключатели вверх/вниз, легко, звонко. Ты знаешь, кто я, я не сомневаюсь, кто ты. А может, зря. Может, мы перепрограммированы, и теперь как дождевые черви. Целенаправленно уходим с поверхности на дно. Внедряемся, вгрызаемся в ил, чтобы найти потерянное, то, что успокоит. Чтобы потом взорвать. Что ты помнишь о себе, Адам? Что я знаю о прошлом? И кто спрашивает тебя раз за разом на сессиях в ОГ29, отслеживая перемены? И к кому хожу я, злой, но улыбчивый и лёгкий? И расправляю потом от дождя над головой зонт? И что если наше подсознание наша же ловушка? Держит нас прочно, крепко? Зашифрованное за полгода, как чип контроля, внедрённый железкой в нежную мякоть мозга? Только гораздо удобнее и безопаснее, с рельс не сойдёт. «Дарья Мышка» версия 2:0 – корректируем не личность, а память. Так, что ничто не обнаружит, не собьёт контроль. И не заснимут видеокамеры, сканеры-рамки, не поймают засады на компе. И мы… и ты… и я… Мальчик мой, давай на расстоянии монитора, обиняками и намёками. И я как Элиза Кассан – останусь таким же фантомом. Не приезжай в Лондон. Не приезжай – это мне, мне, мне туда очень надо. Очень. После этого болит голова. В эпицентре Дэвид идёт к чёрному входу. Показывает пропуск и проскальзывает мимо охраны, как павлин: золотые узоры, запонки, прямая осанка, небрежные жесты. Таких павлинов здесь, на собрании, много. Он спокойный, без нервов. Так же, без нервяка, отключает сигнализацию, открывает двери. И уходит прочь, за зону поражения. Золотые Маски бесконтрольным потоком вливаются в подсобки и кухню. Поворот вентиля – и сносит. Много-много шампанского, целые ящики – Дэвид им не удивлён, они не противоречат посланным им данным. Он не помнит, что отправлял, он ничего не вспомнит – после. Только лёгкая, остывающая головная боль. Ни кошмаров, ни приступов. Просто отослать сообщение из слепого для камер угла – на телефоне. Просто отключить следилки на компе, прежде чем начать отчёт в конце дня – с кем встречался, что говорили, что запомнил. А потом врубить заново – без кукис и истории. Просто стать на несколько мгновений функцией, человеком, пойманным в полгода обработки и паучьей программы, а потом снова быть самим собой. «Всё чисто, – сказал озабоченно мальчик в подвале в Праге. – Разве что попробовать вас взорвать, чтобы точно понять. Но без экстрима – вы идеальны на любом сканере, даже если попадёте в тюрьму». «Почему именно тюрьму?» – усмехнулся Дэвид, раскатывая рукава обратно к запястьям. «Там лучшее оборудование. Как в Интерполе, если не выше. Знаете, какие бывают у бандитов неучтённые модификации? – парнишка усмехнулся, чуть грустно, зажато. – Любой комендант отвечает за безопасность головой». «То есть, мои все перечислят?» «Ваши да, а вот остальное… – парень развёл руками, разноцветными, словно вытатуированными, даром, что приращения, – или вы чисты, мистер Шариф, или вас надо поместить в эпицентр взрыва, который всё переебёт и вскроет». «Обойдёмся без взрыва», – миролюбиво отшутился Дэвид. И тщательно застегнул манжеты. Под взрыв – через полгода – попал Адам. Шариф видел, как схватили и скрутили в три узла начальника Адама. Узнал – по фотографиям в досье, по редким выступлениям европейского отделения ОГ29. Так периодически светили лицом все руководители – и ЦРУ, и АНБ. Приходилось выходить и пояснять за работу, расследование терактов прессе. Этот, высокий, с запавшими щеками, выглядел при этом несколько неуверенным и терялся без пресс-секретаря. Дэвид посмеивался и испытывал симпатию. Мягкий славный акцент заставлял улыбаться и немного сочувствовать: господи боже, ну куда полез, в эту клоаку, подставляет себя под удар прежде чем… Его, этого австралийского идиота, схватили за шиворот и заволокли мгновенно. Выбили пистолет, уронили на колени, пнув жестоким ударом, врезали крепко в челюсть и висок. Не торопились вязать, затыкать кляпом, прятать. Если вообще это было в планах – оставлять в живых. Дэвид судорожно моргал, запоминая. То, что сейчас, – не его настоящее, принадлежит не ему. Под ногами разбитая скорлупа и золотая фольга с бутылок игристого вина. Не он открыл дверь, не он стоит за углом, шершавым и тёмным, не его отправляют подальше, чтобы не пострадал рядом с Брауном, отхлебнув отравленное шампанское… Он ещё понадобится. Щелчок, и стрелки обратно, на новый отсчёт. Дэвид жадно дышит сырым тяжёлым воздухом. На левом ботинке, гладком чистом мыске – липкий след от яичного желтка. Дэвид поднимает голову – начинается дождь. Он смотрит на него тупо, устало. Так заебался. Доходит до СВВП, забирается в кабину. Потолок сверху – сухой, непроницаемый. Спина пилота – легко представить Малик. Трап уходит в пазы, железная круглая мембрана с шипением запаивает вход, чтобы не уходило тепло, не влетали ледяные мелкие капли мороси. Дэвид поворачивается к посадочной площадке, дышит на окно. Узоры на стекле – чужими случайными отпечатками. Нет послания или кодовых слов. Голова болит – несильно, нудно. Как обычно, когда он всё сделал, как надо, но устал. А потом бы кофе, чаю, сока. И снова здравствуй паранойя. И хмуриться, глядя на заляпанный носок ботинка: где-то же вступил так неаккуратно. И не вспоминать, как, перехватив за шею, после короткой отчаянной борьбы, одним ударом без замаха ставили на колени высокого человека в чёрной водолазке и с запавшими щеками… На губах вкус не выпитого шампанского. Дэвид раздумывает, как предупредить Адама. Так, чтобы не спалиться и чтобы тот понял. Он не может поручиться за себя. Но знает: Дженсен уверен, что охотится за Марченко ради справедливого правосудия. Он записывает в блокнот на телефоне всё, что помнит. Маятник Шариф сотрёт все лишнее как спам потом. Всё, что противоречит основной памяти, – одним движением. Фигня какая-то. Каждый субъект-коматозник поступит соответственно программе. Полгода работы над сознанием, характером, упрямством… Дженсен расправится с человеком, который ему не нравится – кроваво ли, пощадив ли, но. Все факты обернутся против аугов. И КПА, и Сокол, сам Марченко и его бомбы. И репортажи Элизы о случившемся, и… Мир раскачивает огромным маятником. Память с каждым разом – вверх/вниз, подключение/сопротивление. Часовщики всем весом налегают на стрелки на своей стороне – и висят другие на противоположных. А может мы. А может, вы. А может, новый кто-то … Дальше свет и рассвет. Или глуше и тьма. Время – полдень. Или – полночь.