курение
*«С красотой твоей не сравнятся океаны, Что плещутся в чужих глазах. Готов простить тебе твои обманы, Только, прошу, не утони в своих грехах. Ты красива, словно светло-серый пепел сигарет, Что в лёгких простаков так долго оседает. Возьми ж с руки моей тот черный пистолет, И выстрели в себя, разбив пустую тишину громким голосом металла. Потому что хватит мучать мое сердце, дама, Курение убивает — ты разве этого не знала?»
Глухой затяжной кашель раздирает горло в кровь, Юлиус задыхается от удушающих спазмов и рвотных рефлексов, словно выворачивающих его желудок наизнанку. Все тело болит так, будто вчера его избила парочка националистов. Из глаз текут соленые слезы то ли от боли, то ли от осознания того, что он скоро умрет от этого кашля. Слезы перемешиваются во рту вместе с горьковато-металлическим вкусом крови, которая разводами растекается по раковине в ванной. Юлиус вздыхает и, откашлявшись, принимается оттирать раковину от следов. Кажется, он все ещё плачет. Плевать. Так начинается абсолютно каждое его утро: как только Юлиус выныривает из мира кошмарных снов, его тут же изнутри разрывает кровавый кашель. — Доброе утро, — тепло улыбаясь, говорит Лизавета Юлиусу, когда тот тихонько заходит в маленькую светлую столовую, откладывает утреннюю газету и протягивает ему стакан с мутного цвета водой, в которой растворено обезболивающее. Лизавета — его личный помощник, русская девчонка со стальной волей, сильным чувством жалости и вечным желанием выпить чего-то крепкого. — Доброе, — скрипит в ответ Юлий, чувствуя, как сильно горло саднит. Он по привычке в два глотка осушает стакан с омерзительной на вкус жидкостью, садится в кресло напротив кресла Лизы и берет в руки газету, случайно касаясь руки девушки своей. Лизавета одергивает руку, сильно краснея, ее румянец мгновенно заливает и щеки, и нос, и уши. Юлиус, пытаясь не обращать внимания на реакцию девушки, быстро просматривает газету, читая только заголовки. Снова ничего интересного: восхваление националистических идей рейхсканцлера, очередные заказные критические разборы поэзии Юлиуса, а также куча рассказов про несчастную любовь читателей. Омерзительно. Внезапно он заходится очередным болезненным приступом кашля, заслоняет рот ладонью, размазывая по ней кровь. Внезапно Лиза перестает улыбаться и хмурит брови. — Может, ты обратишься в какую-нибудь клинику? — Встревоженно спрашивает она, вздыхая и закусывая губу. Юлий мучительно выдыхает, прикрывает глаза. — Ни одна больница Берлина не может вылечить меня, мне некуда обращаться. Всюду говорят: «Ждите». Только ждать чего? Того, что мой соулмейт перестанет курить или сразу смерти? — Юлиус давит позыв рвоты, сжимая кулаки и глаза. — Не говори так, — Лиза кривит губы от горести. — Я слышала, в Советском союзе в Ленинграде есть специальная клиника, где можно вылечиться от этого, у меня даже где-то ее номер есть, — говорит она, не скрывая жалости. — На носу война, а ты говоришь мне ехать в чужую страну, — Юлиус давит позыв рвоты, сжимая кулаки и глаза. — Тебе нужно туда обратиться, Юль! — Чуть ли не кричит она, на ее глазах выступают непрошенные слезы. Она встаёт с кресла, садится на быльцу кресла Юлиуса и прижимается к его руке. Он легонько хлопает ее по плечу, понимая ее чувства — Лиза до потери пульса влюбилась в него, невзирая на то, что он не ее соулмейт. Юлий неожиданно проваливается в тяжелые размышления о соулмейтах. Неужели его соулмейт ненавидит его настолько, что десятый год с остервенением выкуривает уйму сигарет в день? Почему он так жесток? Почему он до сих пор не умер? Он даже не замечает, как Лиза уходит.***
Злосчастная рифма к банальному стиху про любовь к неизвестной несуществующей женщине который день никак не лезет в голову Юлиуса, забитую явно не благородством звучания рифм. Он десятый год страдает от обжигающего пепла, оседающего в легких, и это далеко не удачный художественный прием, вышедший из-под пера истинного мастера литературы, а черствая реальность, которую никак не исправить. Разве что эфемерной поездкой в больницу в Ленинград, о которой с упорством твердит Лиза, но Юлиус сомневается, что она увенчается успехом, и ему не скажут: «Извините, вы слишком долго больны, мы ничем не можем вам помочь». Сомнения, словно паук, обвивают его мысли и мозг паутиной и липкими лапками скептизма. Мысли сбиваются в кричащий комок воспоминаний про детство, когда ничего в жизни не было понятным, жутких снов про смерть от болезни, обрывках ненависти к соулмейту, который о нем не думает, мечт про счастье и любовь, тайных сексуальных желаний, надежд, что все будет хорошо, страхов потерять все и разъедающих изнутри фобий. Периодически кашляя, Юлиус забрызгивает бумагу в печатной машинке. В конце-концов ему это страшно надоедает, он с раздражением отшвыривает от себя машинку и буквально несётся к телефону, чтобы позвонить в клинику, номер которой для него услужливо узнала Лиза. С горем пополам объяснив глупой старушке, взявшей трубку, что ему нужно на прием, он записывается на сеанс к англоязычному доктору на *пятнадцатое мая. Сборы в другую страну проходят быстро: Юлий кидает в чемодан несколько своих рубашек и штанов, а также берет с собой печатную машинку, хоть и сомневается, что к нему внезапно прийдёт вдохновение, как только он пересечет границу Германии. Лиза провожает его на вокзал и с улыбкой прощается, а Юлиусу совсем не до улыбок: у его соулмейта, похоже, плохой день, потому что сегодня сжимающий горло кашель не отпускает его с самого утра. Поезд, кажется, едет невыносимо долго, а за окном нет вдохновляющих видов: одни леса и темные деревушки.вредит
Когда поезд прибывает в Ленинград, Юлиус, кажется, на секунду забывает, как дышать. На улице настолько много изысканных предметов искусства, статуй, архитектуры в разных стилях, что у Юлиуса разбегаются глаза. Суетливые люди словно сошли с фотографии какого-то умельца, умеющего искусно передавать весь этот традиционный русский колорит. Тут и впрямь очень красиво. Даже беспрерывные приступы кашля прекращаются на то некоторое время, что он осматривается, неспешно бродя по вокзалу и близь лежащим улицам. Все равно ему спешить некуда: запись к доктору только через три часа. Едва разобравшись с надписями, он садится на, возможно, нужный ему трамвай. Как раз в транспорте чертова болезнь снова дает о себе знать, и он жутко кашляет, давясь собственной кровью. Вместо привычных сочувственных взглядов немцев Юлиус чувствует на себе кучу презрительных взглядов отвращения. Русские. Онешкер лишь пожимает плечами про себя. Он со вздохом вытирает с подбородка старой тряпкой разбавленную кровью слюну. Какая-то бабулька что-то недовольно кряхтит ему в лицо, а Юлиус кривится, чувствуя себя унизительно. Он, черт возьми, не последний по значимости поэт Германии, но в Советском союзе ему прямо в лицо всякие безликие старухи говорят гадости. Наконец он, с горем пополам, доезжает до здания, которое он уже видел на фотографии. Вполне себе примитивный и убогий отель. То, что надо. Юлиус тут же кидает свои вещи прямо на старую плитку пола и устремляется звонить Лизавете. — Mein liebe, я на месте. Как погодка в Берлине? — Как можно радостнее старается сказать Юлиус, чтобы девушка лишний раз не волновалась. Но она все равно тяжело дышит в трубку и дрожащим голосом отвечает, не забывая упомянуть омерзительные на вкус таблетки и растворы. — Юлиус, ты приехал лечиться! Если ты не будешь пить таблетки, в чем вообще смысл? — Кричит она, определенно, сильно жестикулируя. Онешкер грустно улыбается до боли в скулах. — Я уже труп, Лиза, — поддавшись отчаянью, говорит он, сглатывая горькую слюну с металлическими привкусом. С той стороны слышатся рыдания. Молодец, Онешкер. Не расстроил бедную девочку, так держать! Гнев на себя плавно перерастает в гнев на Лизавету, которая вообще не должна его любить, и, тем более, она не должна сейчас рыдать в трубку, вынуждая Юлиуса чувствовать себя ещё отвратительнее.***
Он тихонько ступает по хрупкому полу старой больницы, построенной, наверное, ещё при царях, стараясь не тревожить молчаливый покой столь жуткого и атмосферного места. За поворотом он видит далеко не самую приятную картину. Возле пары кабинетов на лавке сидят совсем нищие люди от мала до велика. Старый дед, которому давно уж место в могиле с такой болезнью, хрипит в сочающуюся кровью тряпку, а рядом девочка, совсем юный ангел, плачет в плечо своей матери, заходясь оглушительно громким мокрым кашлем. На другой лавке сидят курцы. Видимо, во второй кабинет. У них у всех дрожать пальцы, но они продолжают держать в руках сигареты, зная, черт возьми, что причиняют кому-то страдания. На сердце Юлиуса, кажется, с громким хрустом образовывается огромная рана. Вот они, отбросы общества в Советском союзе. Никому не нужные, больные и бедные люди с безразличными соулмейтами и безграничным отчаяньем. И Онешкер один из них. Юлиус садится на полупустую лавку курцов, рядом с довольно высоким, рыжим парнем, не выпускающим сигарету из зубов. Онешкер достает лист и перьевую ручку, надеясь что-то написать про уныние, но ему в лицо прилетает дым: Юлиуса начинает рвать изнутри кашель в пять раз сильнее, чем обычно. Из глаз начинают градом литься мучительные слезы, он складывается пополам и чуть не падает в обморок от боли. Тот самый парень приходит в ужас и кидается Юлиусу на помощь. Он трясет его за плечи и что-то в панике говорит по-русски, пытаясь всунуть ему в руку желтоватый платок. Юлиус невероятным усилием поднимает голову, чувстуя, как кровь и слюна, стекающие по подбородку, пачкают его рубашку. Он смотрит на парня, и ему прямо в сердце, кажется, бьёт ток силой в двести двадцать вольт. Серые глаза, словно две льдинки, сияют в скудном свете ламп. Тонкие сухие губы так и манят к себе, а россыпь бледный милых веснушек вызывает чувство приятного покалывания где-то там, в животе. Волнение на лице парня только придает ему красоты, какой женщина даже не имеет права обладать. Онешкер застывает, а на его лице проливается яркой краской предательский румянец. Неправильно…вашей
— Я не говорю по русски, — немного отойдя от странного ступора и вытерев лицо, отвечает Юлиус по-немецки, искренне надеясь, что парень его поймет. Его лицо вытягивается от удивления. Несколько секунд он стоит в задумчивости, видимо, подбирая слова. — Я никогда не видеть настоящего немца, — по слогам говорит он, чем умиляет Онешкера. Приятный русский акцент делает речь незнакомца довольно несуразной, но все же до одури сексуальной. — Юлиус Онешкер, — представляется он и протягивает парню руку. Тот жмёт ее, обжигая прикосновением. Нет, дурная твоя голова, неправильно. Нужно любить немецких женщин, а не русских мужчин. О, Боже правый! — Даня Кашин, — с лёгкой улыбкой отвечает ему парень. — Что приводить тебя сюда? — Пытаюсь лечиться от пепла в лёгких, — медленно, акцентируя внимание на каждом слове, говорит Юлиус, чтобы собеседник точно понял, — Fräulein посоветовала сюда обратиться. Парень загадочно вздыхает, чем привлекает на себя десятки посторонних хмурых взглядов. Наверное, люди подумали, что они оба шпионы. — А я прийти, чтобы избавиться от курения, — понизив голос, говорит Даня. — Курю много лет, не могу бросить. Стыдно перед… — он запинается, но Юлиус все понял и кивнул. Пронзительные голубые глаза бесстыдно разглядывают Онешкера. Таких глаз Юлиус даже во сне не видел. Своей невидимой грацией и, черт, веснушками он притягивает на себя все внимание. Сердце бьётся все чаще, а румянец льнет к щекам. Время как-будто остановилось для них, пространство испарилось, а земля ушла из-под ног.***
Мягкая дымка обволакивает мозг, заставляя смеяться над несмешным, подходить к этому русскому все ближе, говорить что-то и видеть в ответ лишь нахмуренный лоб, пытающийся понять. Отчаянье на пару секунд теряется в этом терпели чувстве — влюбленности. Он вместе с Даней прогуливался по центру все того же Ленинграда, который, не смотря ни на что, показался Онешкеру приветливым. За те три дня, что они провели вместе, Юлиус окончательно убедился, что обожает русскую культуру, русский язык и одного парня. У б и в а ю щ е г о| е г о| м н о г о| л е т. Им двоим даже удается побыть в номере Юлиуса, где он зачитывает Кашину свои стихи, где они пьют коньяк, а в пьяном бреду… неправильно. Неправильно-неправильно-неправильно. Да, они целуются, да Даня в полной темноте и под тихую мелодию из граммофона срывает с Юлиуса дорогущую рубашку. Да, онилюбви
но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день. и билет на самолет с серебристым крылом, что, взлетая, оставляет земле лишь тень. 1989. Юлиус давно потух, перегорел, истлел, превратившись в кучку пепла, словно сигарета в руках бога. Лишь его поэзия, посвященная неизвестной даме, осталась жить на посеревших от старости листах.
Обещания — ложь. Любовь — брешь. Как можно жить, доверять, любить, когда кругом одна чертова война? Юлиус не знает, и никогда бы не узнал. Германия напала на Польшу, на Советский союз, на его Даню. Юлиус приезжает обратно в Берлин — Лизавета знает, что он не был в больнице. Вопрос больше не поднимается — она сбежала к новой любви. А ведь клялась, рыдала на плече. Юлиус не винит ее, а винит себя за все. Как же он ненавидит тоску. Эти горькие слезы отчаянья, щемящее чувство в сердце, заставляющее всхлипывать все сильнее. Он бьет пол, ломает пальцы об стену. Боль мучительно расплывается по телу, вытягивается в тонкую трубочку, рвется на мириады бусин ожерелья из крови. Онешкер харкает кровью, упивается ею, глотая по литру в день, наверное. Не сигареты убивают. Даня его убивает, зная или не зная — плевать. Мудак И вообще, Онешкеру все равно на любовь, на кровь, на войну. Он поэт, он выше этого. Он живёт не в тусклой реальности, а в высокой поэзии, на желтовато-ветхих страницах произведений. И жить его душа так будет вечно, неизменно вещая о любви к безымянной несуществующией даме. Пусть хоть потом люди утопического будущего будут считать его не сумасшедшим грешником, а высокоморальным и девственно-чистым. Юлиус так и умирает, возле печатной машинки. Лёгкие забиваются настолько, что дышать становится невыносимо. Тонкие стенки органов натягиваются и трескаются под тяжестью осевшей пыли. Пепел разносится по крови, окрашивая ее в черный. Стих неизвестному Дане так и не был дописан.it's just a cigarette and it cannot be that bad honey don't you love me and you know it makes me sad? it's just a cigarette like you always used to do i was different then, i don't need them to be cool.