Замена

Люди были повсюду. Их движения, их взгляды, их запахи сбивали меня с ног. Они говорили, держась за плечи, их рты были разорваны в крике. Они дышали друг другу в волосы — немытые, уложенные, просто растрепанные. Еще были головные уборы, а ниже все размывалось. Сплошная масса колышущейся одежды, горячей и упругой. Кожа — давно мертвая и еще живая, вся в разводах грязи и татуировок. Их руки дрожали — от возбуждения, от страха, от громкости, от избытка гормонов. Они дрожали сами. Казалось, я пытаюсь идти против потока, куда бы ни шла. Их передвижениями руководили течения, сути которых я не могла понять. Мне навстречу двигались глаза. Безмолвие подавляло — и радовало. Ноздри разъедал смрад толпы: я поминутно ждала никотинового удара. Я пасовала перед деталями, мир потерял краски, мир обрел страх, но глаза — глаза оставались глазами. Я видела в них отголоски мыслей. Это пугало. В немом кошмаре из взглядов и вони растворялось почти все: мне оставались только боль и Икари-кун. Мир вибрировал, потому что кожа тоже может слышать. Басы ритмично сдавливали меня в огромном кулаке, и в такт им содрогалась EVA. Снаружи хлестали удары спрессованной музыки, навстречу им — к нервам, к коже — стремились волны боли. Я ощущала все остро, замедленно и как во сне. Я действительно верила в нереальность происходящего: бесшумные крики, глаза, музыка, оседающая на кожу. Конечно, на самом деле все было просто — достаточно прикрыть глаза: в ослепительном мареве, в суперструктуре из узлов и паутины человеческих «я» просматривались синие нити. Ангел рос, медленно и неуклонно, его пьянил наркотик из личностей, которые распадались вокруг. В экстазе. В наркотическом угаре. В желании. В танце. Он не поглотил никого, его микрокосм сравним с микрокосмом человека — пока сравним. Он, вероятно, все еще похож на человека, иначе к нему уже летели бы ракеты. Он пока что не обвисает на реальности, как долг, как ворох неотжатого белья. Десятки «пока», десятки «недо». Но концерт совершал невозможное: я видела голубые нити, вплетенные в личности танцующих. И я понимала, что это не сон. Икари втискивался в невидимые проходы между телами, я шла за ним. Касания музыки, касания рук, бедер. Меня тошнило — болью и просто так. Икари-кун боялся идти впереди, но все-таки шел к сплетению нитей. Он продвигался сквозь толпу, которая смыкалась за ним, почти разъединяя наши руки. Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор — и все. «Аянами, не отставайте». Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться. Икари-кун боялся, меня тошнило. А Ангел… Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так. «Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?» Почему… Я поймала волну, поймала спешащий из желудка колючий комок, а потом без перехода наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу. Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней. Вспышка. Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция. Вспышка, волна баса. Его руки размывались, и скорость движений была не при чем. Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дурманящую дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками. Воздух стекленел. Я отпустила руку Икари-куна — долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное «порознь». Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом — все. На двоих у нас остался общий план в головах. Общее задание, общая цель. И EVA. Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе. На запястье в вену толкался механизм часов — замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар. Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры. Кадр: Ангел — это девушка. Угольное пятно шортов вымарывает из ее тела бедра. Белые гладкие ноги — в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка. Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела. Кадр: моими глазами смотрит EVA. Она видит синее древо, прорастающее в реальность. Видит, как дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках — и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов. Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде. На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма. Стало легче. За семь секунд до удара я увидела лицо Икари-куна по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче. «-…нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?  — Не напрягайся так, Икари. Рей, родная, покажи ему пару па.  — Простите, доктор Акаги, но…  — Успокойся. Проводник в „мертвой зоне“ Ангела. Пока не попытается атаковать». Ноль. Идем, Икари-кун. Пара легких па. Я тоже очень боюсь. *** <Впервые я поцеловалась в пятнадцать лет. Он лежал в соседней палате, и он умирал. Я точно знала, когда ему ставят капельницы. Между тремя и тремя тридцатью он плавал на грани сна и яви. «Он не поймет, реально ли происходящее». Четвертая стадия, из лекарств — только морфин. Верхняя ступень опиатной лестницы. «Привязаться не успею». Он сидел у окна. Я видела только левую руку под ящиком инфузионного насоса и громаду света, который рушился на меня из окна. «Не хочу, чтобы меня перевели в палату с таким окном». Я закрыла глаза, представляя палату. Восемь шагов. Мне нужно обойти кресло и сесть ему на руки, постаравшись не задеть прооперированный живот. У него должны быть сухие губы морфиниста — значит, мне нужно их увлажнить. Первое касание языка будет отвратительным. Не стошнить, следить, чтобы не вырвало его. Я знала, что положу ладонь ему на шею, под ухо. Я знала, что его слюна будет отдавать химией. Я знала, что будет противно. Я знала все о предстоящем первом поцелуе. Я ошиблась.> *** <…Я пытался влезть в брюки, не снимая кроссовки — глупая затея получилась. Мигала лампа, а в углу сопел Кейти. Плюс один класс. Плюс десять килограмм веса и пятьдесят процентов французской крови. Плюс я ткнул ему в спину средний палец, когда Ублюдок хотел переехать меня на велосипеде. Плюс при полной спортплощадке. Плюс, плюс. Один сплошной, одуряющий минус.  — Ахо втюрилась в тебя. Я кивнул. Кроссовок прочно застрял в брючине. Ахо?..  — Ты или скотина, или не пацан, Синдзи. Здоровенный, черт. Я смотрел в его поросячьи глаза, думал о переодевании, о гудящей неонке и о том, что Ахо красивая. Тупая, наглая и красивая. Откуда Кейти знает? Какое ему сраное дело? Почему я так туплю, почему он не треснет меня? Я смотрел перед собой, а Ублюдок дошнуровал свои кроссовки и ушел. «Ахо меня любит», — подумал я, дергая намертво застрявшую штанину. Послышался треск. Блядь, Кейти, лучше бы ты меня ударил.> *** Я не знаю, что увидел Икари-кун, поняла я. На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль. С низкого неба сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол — все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, — не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились. В их грудных клетках теплились лампы. Ангел не исчез — он просто был вокруг. Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Икари-куна. Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник. Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Икари-куна, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, не уверена, что. …Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят… Это была я. Незнакомый опыт, но это была я. Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи. Между статуями танцоров появилось еще много я. Рей, Рей, Рей, Рей… Я теряла из виду их — себя — рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала. Много. Скучно. Некогда. Одна «я» коснулась статуи, и она стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее. Плиты пола крошились под ногами. Я шла среди десятков меня самой и думала только о том, почему здесь кожаные юбки, почему — куртки. Почему высокие ботинки даже, но нет контактных линз. Я шла, ловя алые взгляды, я заглядывала в нескончаемые зеркала. «Бывает», — решила я. Ночные рубашки бывали, чаще — серый костюм. Теперь вот кожа — хруст, странный запах. Разное бывало, но красные глаза неизменны. Когда первая статуя танцора вернулась из-под изъеденной крыши, я поняла, что хватит. Игра начиналась. Я поняла, что слышу что-то: шепот, шорох звуков, музыки, нот игры. EVA отвечала, и я ощутила, как сводит лицо — лица. Мир менялся. Кусок стены встопорщился, стал гроздью дыбящегося металла. В металл прорастали ветви, и их бесцветье меня не обманывало. Иногда синий — это суть, а не спектр. Я занимала центр — свет, зону, охваченную вспышками несуществующего стробоскопа. Ангел пока что копил свой свет, не спешил его расходовать. Он еще сделает ход, сломает мою игру, мой рисунок. Сегодня я могу не думать об эндшпиле, потому что каким бы ни был Ангел, он получил двойной удар. Статуи шевельнулись, и одна соткалась из пепла прямо рядом со мной. Соткалась и исчезла, едва ощутив касания нескольких рук. Слабый пробный камень. EVA дрожала, боль перешла на какой-то высший уровень, затопила меня всю. Танцоры были настоящими игровыми фигурами: не шевелились, не гнулись, не шагали. Микрокосм сам двигал их, искривляя мою ткань светотени. Это был странный Ангел, который играл тенью. Я касалась фигур, возвращая их в дым, а дым — в израненный потолок. Плотные, теплые, тяжелые танцоры — как они танцевали? — их было много, и мои касания все чаще становились ударами. Шепот. Ноты. Слова. Микрокосм не поддавался, я задумалась — и потеряла себя. Обрывки кожи, кровавый пар. EVA вздрогнула, когда меня стало меньше, а я едва не впустила внутрь боль гибнущего тела. <Кто ты? > Он давил, он спрашивал, и я знала — что. Он хотел включить меня в свой мир, понять и включить. «Всегда будь не такой». Буду, Икари-сан, подумала я, и вспыхнул свет. Я ломала структуру светотени, я навязывалась, обращая происходящее в негатив. Огромный ангар был наполнен серыми тенями с угольями вместо сердец, черными тенями с алыми глазами. Стены поросли голубыми ветвями, крыша рушилась и истончалась, и над нею, за нею уже просматривался новорожденный зрачок. Ангел выделял себя, вырастал из человеческого разума, и я только помогала ему создавать перегной, уничтожая последние образы из прошлого. «У нее были белые ноги и черные шортики. Наверное, кожаные». Я остановилась, обхватила все тени, до каких смогла дотянуться. Горячий камень, нагретая смола. И запах духов — почему-то духов. Обнимая игровые фигуры, я изо всех сил думала о девушке. О той, которая любила музыку, которая танцевала, как богиня, к которой сбегались все, которой освобождали танцпол. Я лгала, давая пищу гибнущему человеку. Я испарялась, отдавала все больше себя, все больше человеческого. Зрачок дрогнул, сузился и потемнел. <Что ты делаешь? > Образы из прошлой, почти пережеванной жизни. Жизнь возражала мне, доказывала, что я не права. Я видела бесконечные, опустошенные коридоры, объединяющие живые пока воспоминания. «Это не танцы! Это дрыганье!» — завтрак в полутемной квартире — коктейльная вечеринка — машина, в которой пахнет плотью и спермой — сон о другой планете — «Я же сказала, что не буду курить!» Я отстранилась, осталось очень мало меня. Ангел затих, оказавшись один на один с искалеченным лабиринтом напоенной памяти. Девушка стала союзником, она не хотела умирать, отдавать себя, она не хотела становиться сверхчеловеком, и ей было безумно страшно. Воспоминания, «что со мной?», огрызки несовершенной воли — я видела это все изнутри, все это — и одновременно многое другое. Зал стал ветвями, плиты под ногами дрожали в агонии. Остались Ангел, я и девушка. Сколько раз я надеялась, что нас действительно трое? Ангел разорвал огромный призрак своего человека и мгновенно поглотил. Крик умирающего сознания, вопль падающего в бездну был громче моей глухоты. Я не успевала за изменениями, мне остался только эндшпиль — что может быть легче, чем убить новорожденного младенца? Я осталась одна. Мир стал алым, ослепительно-невинным алым, и в тишине я услышала первый удар сердца. Наверное, так получилось бы, если бы вместо соборного колокола кто-то ударил в сам собор. Удар. Удар. Слабость. Я очень слаба, почти невесома, меня трясет от каждого удара и нужно передохнуть. Я опустилась на серую плиту, глядя на свои колени. Боль трясла за плечи, подталкивала к действиям, но это подождет. Над головой расцветал сад. Ветви рождали новые деревья, каких-то циклопических паразитов. Весь основной спектр, море оттенков, никакой симметрии — вот что там росло. Цветы взрывались, выпускали облачка слизи и лепестки. В глазах зарябило от новых слов, от незнакомых языков. Ангел рождал сам себя, рождал новые знаковые системы, а я сидела у его подножия, между слабостью и болью, и это тошнотворное великолепие… Я видела торчащие в нем клинки. Сколько раз я воображала себя рыцарем? Сколько раз я позволяла вьюнкам оплести меня? Гибкие плети, цветущие словами и неслышимой сегодня музыкой были уже близко, с небес новорожденного мира спускались клейкие нити. Пахло сывороткой и немного — перегретым камнем. «Хватит», — решила я и протянула руку за первым клинком. Порыв ветра коснулся моего лица, и нити взорвались облаками. Я повернулась, чтобы увидеть крушение сада. Новый мир обнажал иглы, в его вершинах шевелилось что-то грозное, вернулась холодная синева — и все впустую. Ледяной вихрь сминал Ангела, я на мгновение увидела скрытый ветвями зрачок его глаза, а потом все закончилось. Без треска, без грохота — всхлипом. *** Я стояла на четвереньках, глядя в затылок Икари-куна. Вокруг темнели ноги, надо мной пульсировал свет прожекторов. Я помнила эхо всхлипа, но ничего не слышала. Снаружи были мощные, но пока безопасные басы. Все кончилось. Мне помогли встать, помогли встать Икари. Мне что-то кричали в лицо, толкали — не со зла, пытаясь привести в чувства. Я видела уродливые пасти, в нос набивалась тухлятина из чужих ртов, а потом закончилось и это. Кто-то приобнял меня, поднося ко рту небольшую дыхательную маску. Кому-то дали в живот, чтобы не мешал, кому-то ткнули удостоверение. Все приходило из кисельной тишины, ватной и плотной: басы, прикосновения и даже укол. Запястье мгновенно потеплело, горячая волна достигла головы, груди, паха. «Стимулятор. Быстрый». Меня вели в ритме накатывающих ударов музыки. Толпу впереди раздвигал кто-то очень большой, и я не сразу поняла, что на проводнике бронированный костюм. «Проводник проводника. Смешно». Люди мелькали, отшатывались. Я смотрела кино в обратной последовательности и невольно сжала пальцы, ища руку Икари-куна. Его вели где-то сзади, и каким-то последним излетом охоты стала отчетливая чужая мысль — обрывок его разума. Я не успела ничего понять, но точно знала: Икари жив, с ним все в порядке. Стимулятор работал: картинки понеслись в оглушительной последовательности. Какая-то подворотня, какие-то люди, мраморная шипастая глыба с трубой на плече — кто-то из Белой группы. Я остановилась, я опиралась обеими руками в стену, смотрела в битый асфальт и тяжело дышала. Сердце колотилось между голосовых связок. Стена была мокрой и холодной. Звуки начали приходить разрозненно: будто что-то хрипело, настраивалось. В глазах зарябило: на картинку ложился привычный второй план.  — Рей? Я открыла глаза. Потолок, доктор Акаги, какой-то источник света слева. Я лежала на чем-то мягком, а грудь и живот сдавливала влажная ткань.  — Родная моя, сколько секунд в минуте? Губы слиплись, говорить не хотелось.  — Шестьдесят.  — Очень хорошо. Поднимайся. Давай переоденемся, вытрем тебя. Я провела рукой по животу, по груди. Коснулась волос. Всюду влага, словно меня облили.  — Пот, — сказала Акаги, прежде чем я поднесла палец ко рту. — Ты кошмарно пропотела, я такого еще не видела. Боль? Я прислушалась и ненадолго прикрыла глаза. Болело как всегда.  — Как все выглядело?  — Великолепно, — сказала доктор, помогая мне сесть. Кроме головы боли нигде не было, но промокшая одежда сковывала зябкими ремнями.  — Великолепно?  — Именно! — подтвердила Акаги, отбрасывая куртку. Попутно она задержала руку на моем запястье. Видимо. Пульс ее устроил, потому что она быстро отстала. — Вы с Синдзи столкнулись лбами, и прото-Ангел аннигилировал между вами. Семь сотых секунды. А субъективно сколько?  — Около семи-восьми минут. Я раздевалась. Меня мутило: Акаги курила, пока мы убивали Ангела. Много курила, пыталась зажевать запах мятной жвачкой. Отвратительно.  — Картину видений заполнишь потом, — махнула доктор, подавая полотенце. — Но успели вы очень вовремя, родная моя, очень. Судя по косвенным признакам, вот-вот должна была начаться витрификация. Я представила себе, как стеклянные нити, возникшие из пустоты, пронзают зал. Несколько десятков людей повисают на полупрозрачных вертелах. Некоторые нити ломаются, некоторые — нет. В любом случае, их становится все больше.  — А иди-ка ты в душ, Рей, — сказала Акаги.  — Душ?  — Душ, душ. Это вагончик кого-то из приглашенных звезд, — без улыбки пояснила она. — Все удобства. Я осмотрелась, заметила зеркало с подсветкой, какие-то костюмы, среди которых пятном выделялся мой собственный: на тремпеле, в прозрачном целлофане. Среди блесток и металлических заклепок он смотрелся как труп. Пропитанные потом волосы больно кололи шею, плечи. Полотенце тоже оказалось колючим.  — Вон двери, — подсказала доктор и уселась на диван. В ее руках материализовался лэптоп. — Зови, если что. Шок миновал. За дверцей в душевую осталась Акаги со своим сокровищем: у нее наверняка уже есть все данные наблюдения. Я сидела под душем, пытаясь разогнать облако перед глазами: то ли пар, то ли усталость. Шипела вода, из памяти всплывало неприятное сравнение с дождем из пота — там, в микрокосме Ангела. «Удалось?» — спрашивала я себя. Ангел исчез, не успев прорости. Люди выжили, ничего не поняв. Теория вошла в практику, как рука в перчатку. И все же, я ощущала досаду. Первое: я ничего не поняла из объединения микрокосмов. Какие-то отрывочные видения, обломки ощущений — они были пусты, словно прошли тысячи километров. И я до сих пор не знала, что ощутил Икари-кун. Я не хотела, чтобы ему досталось что-то большее, чем мне. Второе: Ангел погиб до того, как я его уничтожила. И снова Икари-кун. Я закрыла кран и начала вытираться. Вопросы были сильнее боли. *** Он сидел в гримерном кресле и вертел в руках электрогитару. Заметив в зеркале движение, он вздрогнул и поднял голову:  — Аянами? Я кивнула и подошла ближе. Икари-кун поставил гитару к столику и встал. От него пахло чем-то сладко-мягким: он тоже принял душ, и там не было мужского мыла.  — Дичь какая-то да? — одной рукой он потер шею, а другой обвел рукой комнату. Его движение будто бы подчеркивало аляповатость интерьера. Икари безошибочно попадал по стыкам, по эклектике передвижной гримерки. Безликое, цветастое, пустое, по сути, помещение. «Да еще и на колесах вдобавок», — подумала я и сама удивилась: «Почему „вдобавок“?»  — Я и к лицею не привык, а теперь это вот, — пожаловался Икари-кун и спохватился: — Э-э, может, присядем? Вы вообще как? Я пожала плечами, а потом вспомнила слова Кадзи-сана.  — Ого, хм, — улыбнулся Икари. — А вы улыбаетесь… «…после всего этого», — без труда закончила я, проследив за сменой его мимики. Улыбаться расхотелось.  — И вы, и я целы. Никто не пострадал.  — Кроме этой девушки. Ее уже было не спасти. Никого из них спасти нельзя — обнаружить можно, убить можно. Спасти — нет.  — Да понимаю я, — махнул он рукой. — Но как-то так… Исчезла она, да? А все это, что мы пережили? Весь этот лес, чудо это. Я чуть не свихнулся, когда вы с ним обниматься стали. Я нахмурилась.  — Обниматься? Вы меня видели?  — Да, разумеется, — удивился он. — А вы меня нет? Я хотела покачать головой, но потом вспомнила ледяной шквал, в сердце которого мне померещилось что-то. Шквал, который совершил почти невозможное: скомкал и раздавил такой прочный и такой хрупкий микрокосм Ангела.  — Не уверена. Можете описать, что именно вы видели? *** …Лес из видения Икари-куна был похож на мой: уродливый, неземной, лес, полный символов и цветущий словами. Гноящиеся деревья расцветали под небом, которое одноглазо смотрело вниз. Чаща завивалась вокруг статуи… ***  — Как это?  — Не понимаю. К ней сходились все слова, все… Ну, черт, — он пощелкал пальцами, облизывая губы. — Не знаю. Я воспринимал это как радиусы какие-то. Ну, силовые линии. Я кивнула, ничего не понимая.  — Вы… Вы появились, обняли статую… Он замолчал, откашлялся и закончил:  — Вы словно вжимали себя в нее. Выглядело это… Мерзко. Извините. Что вы делали? Метафора, поняла я. Он просто все не так увидел.  — Я отравила Ангела собой.  — Отравили?  — Да. Ангел очень прочен и даже при самосоздании — устойчив. Я влезла в воспоминания человека, прото-Ангела. Отравила их ложью, своими выдумками. Я додумала то, чего не было — и, дождавшись, пока он проглотит яд, встроила себя в Ангела. Ассоциации, образы, зацепки, кластеры памяти… <Я иду по улице, разглядывая витрины> <Книга. Меня тошнит от таких сюжетов, но я читаю, восхищенная поразительным, ни на что не похожим языком> <«Это средство от насморка мне не подойдет!»> <Я люблю закаты, когда видно…> Мои клинки, которыми затыкались его жилы, его вены. Лишние нервы в нервных узлах. Нужно их только вытащить.  — А потом? — зачарованно спросил Икари. «А потом — „Я — это я“».  — Потом я покидаю Ангела, и он рушится, не в состоянии жить без этих фрагментов.  — И… Как вы поняли это?  — А как вы поняли, что можете его уничтожить? Икари помолчал, и в его упрямом взгляде зрел очевидный ответ. Убивать — это как дышать. Или, если не быть такой поэтичной — как срыгивать.  — Ничего не помню. Увидел вас с этой статуей — и все. Очнулся уже с кислородной маской на лице. Зато помнила я. Вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела. И — всхлип. Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Икари сейчас невольно высвободил что-то из способностей EVA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Икари. Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.  — Аянами, простите… Я хотел спросить… «Сейчас».  — Что вы увидели обо мне? Икари удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина: «Неправильный прикус», — поняла я, прозревая.  — Меняемся, Аянами?  — Да. Очень хотелось добавить: «Я спросила первая», но он и сам все понял. Понял — и улыбнулся виновато.  — Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.  — Все?  — Н-нет, — Икари покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. — «Мой ангел». Кажется, я все-таки вздрогнула.  — «Мой ангел»?  — Да. Так он сказал. Простите, Аянами, я… Это был кто-то близкий вам? Я молчала — даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Икари говорил. Он не мог не говорить.  — И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот… «Нет, — подумала я. — Бесчувственный идиот — это я».  — Ничего. Я видела раздевалку. Мне очень хотелось сделать ему больно. Я искала ту единственную интерпретацию своего короткого видения, которая смогла бы утолить резь в глазах. Помогла бы удержаться.  — Это был разговор о любви. В вас влюбилась девушка. Я видела, как расширились его глаза: он боялся этого воспоминания, и звенья начали сходиться со звоном стеклянных нитей. Такой маленький колючий Ангел, которому было тесно во мне.  — Она вас возбуждала, но вы ее ненавидели. За ее интеллект. За ограниченность. Вас взбесила эта новость…  — Погодите, вы… Я, Икари-кун. Я.  — Вас больше беспокоила застрявшая в штанине обувь, чем ее чувства. Он вцепился в подлокотники кресла и отвел взгляд. Я считала свой пульс и удивлялась: мне понравилось причинять ему боль. Очень понравилось. «А ему — нет. Он не хотел делать тебе больно».  — Вы прощались с кем-то близким, а я себя ненавидел. Какой-то идиотский обмен. Я увидел вашу боль, а вы — мое ничтожество столетней давности. Вот где справедливость, а? Он с горькой ухмылкой изучал свою ладонь, и это было уже слишком.  — Я приходила к нему целоваться. Он считал меня чем-то вроде галлюцинации. Икари-кун смотрел на меня, не понимая. Ему очень хотелось уточнить, но какая-то часть его понимала — не надо, и этой его часть я готова была поклониться в ноги.  — Вы видели мое ничтожество, Икари. Что-то отпускало меня. Я сейчас ощущала на себе смысл расхожей фразы: «чувствовать себя дерьмом». Да, я ненавидела себя за признание, Икари-куна — просто за то, что он вошел в меня, не сняв обуви, не спросив. Да, я хотела еще раз вымыться. Все — да, но мне становилось легче, меня отпускали глаза умирающего, вызубренная наизусть медицинская карта и жаркий день, когда я слышала шум и суету в соседней палате и до боли закусила указательный палец, чтобы не слышать, не видеть. Не быть там. Даже сквозь стену я видела, как он уходил. Я просто не умела контролировать другое зрение — увы, не умела. И вот сегодня это покидало меня. Я провела пальцем под глазами. Веки были сухими. Наверное, нужно было сказать: «Когда захотите, расскажите мне об Ахо».  — Э, Аянами? — прошептал Икари-кун. — А мы-то с вами Ангела убили… Я кивнула: он и так все понял.  — Нужно обязательно спросить у Акаги, почему мы все увидели по-разному. Я снова кивнула. Икари-кун все понял лучше меня, и он улыбался — вымученно, но искренне. И, если не лгало зеркало, я примерно так же улыбалась в ответ.