Замена

Класс таял. Окна выпадали вниз, но не успевали долететь до земли: тоже таяли. И дымной взвесью уходила в небо доска, и дверь сперва стала стеной, а потом, как и все стены — пылью. Дети пока еще существовали, они висели в серости — плотные, вязкие, целые — и они до сих пор сохраняли личности. Икари-куну не было дела до лицеистов: он целил в меня. Больше не было травы и городской окраины — не было хрупкого мира, мира нашего прикосновения. Было поле боя. Был вопрос «почему?» И я очень хотела ответить и — что удивительно — выжить. «Я — это я». И мне нужно выиграть время. Пусть немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы ответить на проклятое «почему». Я открыла глаза — десятки пар глаз. Я сделала шаг в сторону — каждая я. Я закружилась, и закружился фиолетовый вихрь Не умею. Не знаю, как надо, значит, буду как всегда. Как с Ангелом. Я подставлялась, отдавала одну себя за другой в надежде зацепиться за Икари-куна — и не чувствовала отклика: вихрь глотал меня, причиняя новую и новую боль, новую и новую, все более сильную. «Он убивает и себя», — поняла я. «Это бессмысленно», — решила я и опустилась на колено. Даже если я его удержу, даже если смогу ответить так, чтобы Икари-кун понял. Даже если все получится, я его потеряю, потому что Синдзи убивал не только меня — он и сам отправлялся вслед за мной. Поэтому я опустилась на колено и подставила вихрю лицо. «Я впервые сдалась Ангелу», — подумала я. И, кажется, умерла. *** Он стоял над горизонтом, как гора — белый, не похожий ни на что. Одинокий.  — Он одинокий, — сказала девочка. Икари Гендо кивнул. Они сидели на склоне холма, склон убегал вниз, склон убегал вверх, перерезанный оставленными траншеями. А к ногам Ангела — или вернее сказать «к подножию»? — жался город. Там улицами кипел молочный туман, а дома стояли как попало. Девочка присмотрелась: дома тоже кипели и даже двигались. Девочка наблюдала, потому что ее так учили. Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Икари Гендо накатывалась заунывная нота — накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь до них достать. Нота была настырной, небо — безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.  — Доедай, — сказал Икари Гендо. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой. Заунывная нота, шипение травы — и шелест оберточной бумаги. Ее край Икари Гендо придавил биноклем.  — Где-то там Юй, — сказал он. Девочка промолчала. Хотя и не знала, кто такая Юй и что она делает «там». От скрежета рации у девочки в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.  — Профессор Икари, — заскрипел динамик. — Профессор Икари, ответьте! Это полковник… Икари Гендо протянул руку и выключил рацию, потом повернулся к девочке и пояснил:  — Я и так знаю. Девочка не поняла его, но снова промолчала. Снова приходила боль, она была уже громче шипения травы, но еще пока тише настырной ноты. Девочка жевала и терпела, Икари Гендо молчал, а город у ангельских ног — или все же подножия — кипел туманом. И все изменилось. Над ними вдруг стало дымно, громко, и девочка вскрикнула от боли в глазах, от боли в ушах, просто от боли. Город вскипел с новой силой — огнем, а потом и дымом. Ангел начал меняться, но как — она рассмотреть не успела. Толчок швырнул ее лицом в землю. «Бутерброд», — подумала девочка и увидела вспышку. Даже сквозь землю и уж тем более — сквозь веки. В глубине холма как будто бы ударил колокол, потом все задрожало, и девочка уже не слышала своего крика. Больно было ей, земле — и Ангелу. Ангелу — недолго. Девочка привстала, опираясь на ломкие руки. В голове было даже не больно — пусто, и она смогла сесть на колени. Коленки выпачкались в соке травы. Ни города, ни Ангела не было: на их месте возвышался другой гигант — уродливый, огненно-черный и яркий. Его подножие раздувалось куполом, а вершина пачкала безумно-синее небо, которое вдруг выгорело до белизны. В ушах у девочки звенело, она оглянулась. Икари Гендо стоял, стиснув кулаки, испачканный землей и травой. «Гори», — прочитала девочка по его губам. И снова: «Гори». И еще раз. И еще. Гори, гори, гори, гори… Ей стало больно: Икари Гендо схватил ее за плечи и подтащил к себе:  — Обещай мне! Обещай, слышишь?! Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала — что бы от нее ни требовалось, потому что Икари Гендо плакал.  — Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай! И только сейчас до холма докатился крик. В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Икари, и слабый скрип рации — и тихий шепот первой и последней клятвы Аянами Рей. *** Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую под ветром стирку. Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями — парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту было кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети собирались. Они выходили из класса, который мы разрушили вдвоем. Я подняла голову. Последние лицеисты покидали кабинет: все меньше чудом уцелевших «я» оставалось между мной и Икари-куном. Стукнула дверь, и гомон перемены стал тише.  — Я дал им эссе, — сказал Синдзи и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. — Какой идиот ввел в программу «Лесного царя»? Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Икари-кун получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань. Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было падение, так что я осталась сидеть за партой. «Сидеть — не падать. Сидеть — не падать…»  — Видимо, все дело в антифашистском пафосе, — сказала я. Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит — не пойму как. Я вижу его как человека, как Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать. «Ну же», — поторопила его я. Синдзи молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.  — Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, — вздохнул Икари-кун и пошевелил пальцами в воздухе: — Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише… Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.  — Прошу прощения, что вмешиваюсь, — сказала Мари Илластриэс. — Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть. «Что-то настолько странное, — подумала я, — что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?» Мари щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Синдзи на меня, с меня на Синдзи — быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.  — Смеялись много? — предположил Икари и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.  — Maybe, — вежливо улыбнулась Илластриэс. — Но раз все в порядке — все в порядке. Она сейчас видит два «ложноположительных» сияния — каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Что-то привлекло ее к нам. Я собирала записи, перечеркнутые тенью рамы, я думала о том, что мнительность — это хорошо, а паранойя — плохо. Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам — в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались — и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была — следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью. И за Синдзи.  — Что ж, — сказала Мари. — Я к своим. У вас мел на волосах, Икари. При-по-ро-шило. Here. Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: «Bye!» — а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мари мне подмигнула напоследок. Синдзи, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Икари-кун касался спинок стульев — походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.  — Нам надо поговорить, Аянами. Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом.  — Поделитесь, пожалуйста, своими мыслями… Об уроке. Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда — хоть и недолгое «всегда», — что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить, а мел на его волосах — это совсем не мел.  — Да. У меня есть несколько предложений, — ответила я, протягивая ему ладонь. Мы вышли в коридор рука об руку. К счастью, у меня была трость. Синдзи прижимался ко мне сильнее, чем нужно было, — почти валился — и я отвечала тем же, и ученики, спешившие в класс, посторонились. Страшная, ломающая слабость выбеливала мир, заставляла щуриться, чтобы удержать все в фокусе. Мы подпирали друг друга, и, наверное, это смотрелось комично. Посторонние взгляды липли к нам, повисали на плечах.  — Мой кабинет ближе, — сказала я. «Мы сядем быстрее», — подумала я. Икари-кун кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом как-то сразу мы оказались в моем кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я — в своем, но это уже ничего не значило. *** Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты — настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и облака тянулись, хрупкие от ветра.  — Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов. Икари-кун заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.  — Был такой проект — «Майнд». Попытка заставить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, — Синдзи рассмеялся. — Ангел-даосист, представляете? «Нет, — ответила я. — Не представляю».  — Как-то раз дядя при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома — здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжали к своим дебилам. Я скучал, Аянами, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тозо, которого в восемь сдали в приют… В девять лет Икари-кун собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись. Пока я умирала от боли и лекарств, Синдзи умирал от горя. «Ты дитя человечества и Второго удара», — вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа». Щелчок: « — Ты хотела бы найти своих маму и папу?  — Нет, мистер Монтегю.  — Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Рей?  — Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти». Еще щелчок: « — Почему тебя никто не навещает? Эй, Рей! Я тебя спрашиваю!» И еще один: « — Ты ненавидишь своих родителей?  — Нет.  — Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?» Это все — мое, моя память: щелчки диафрагмы, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них. Икари-кун слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее. Осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия. Впрочем, я не очень старалась.  — Вы их совсем не помните?  — Нет. Небо двигалось, набирало красок, оно уже звучало по-новому — совсем как настоящее небо. Мы молчали, но неназванное ощущение росло, и мне больше не хотелось тишины.  — Икари? Он повернулся ко мне, лег на бок. «Как ребенок, маленький ребенок».  — Вы сейчас спросите что-то очень правильное, — сказал Синдзи с улыбкой.  — Правильное?  — Ну, да, — он пощипал кончик носа и сморщился. — Не берите в голову, простите: я вас перебил. Я помолчала. Мир прикосновения ждал, ждал Синдзи. Я села в траве и потянула носом воздух, пробуя его на вкус. Степь, ветер, немного йода — как от близкого моря, только воды не видно было.  — Икари, вы знаете, где мы?  — Э, в раю, куда уходят все Ангелы? Я оглянулась: он тоже сел, сильно сутулясь. Икари-кун оглядывался, словно попал сюда впервые — с любопытством и непониманием. Шутка получилась смазанной: он боялся.  — Это должен быть чей-то мир. Или ваш, или мой. Синдзи зажмурился, ущипнул себя и снова открыл глаза, невесело рассмеялся:  — Не получилось. Ладно, значит, или вы у меня в гостях, или я?  — Да.  — А уточнить никак нельзя? Очень хочется подробностей, — сказал Икари-кун. Я присмотрелась к нему: Синдзи прятал свое откровение за улыбками и шутками. Он по-прежнему шел по грани, он все так же не спешил на ту сторону.  — Можно.  — Как?  — Нужно постараться убить друг друга. Синдзи сжал губы и сощурился:  — Спасибо, я уже пробовал вас убить. Вместо этого узнал, что мою мать сожгли ядерным взрывом. Вы так защищаетесь, да? Я нахмурилась: он все видел, но ничего не понял. «А что он мог понять?» — подумала я. Я ведь сама рассказала ему, как убиваю Ангелов: их же воспоминаниями, замешанными на моей отраве. В небе стало темно. Я сидела под беременным небом, стискивая колени, смотрела в глаза Икари-куну и знала, что ничего не смогу объяснить. Просто слов не хватит. Всех слов мира.  — Знаете, здорово — так уметь, — зло сказал Синдзи. — Чтобы человек сам себя сожрал от одного твоего прикосновения. Это экономит ядерные бомбы. Вы всех так ненавидите? Я? Ненавижу?  — Или только меня — вашу замену? Думаете, я напрашивался на ваше теплое место? На вашу гребаную очередь в могилу?! Да я бы хоть умер от рака — как тридцать процентов людей, а не… Не… Он запнулся. Подбирая слова, а я чувствовала на щеках воду. Пошел мелкий дождь. Он был сразу повсюду — мелкая осенняя взвесь, — и в степи стало прохладнее. Синдзи мазнул по лицу и посмотрел на ладонь.  — Теперь еще и дождь, — обиженно сказал он. — И сны эти о вас дурацкие. Дождь, сны — и мне казалось, я знаю, в чьем микрокосме мы сейчас.  — Сны?  — Сны. Всегда вы, и всегда отвратительно. Больница, грязь, кровь, — он помотал головой, разбрызгивая крупные капли. — Боже, что за дерьмо у меня в голове! «Каору, — подумала я. — Каору, я тебя ненавижу». В небе что-то вздрогнуло, и я увидела гром.  — «Дерьмо в голове», — повторил Синдзи и рассмеялася, сжимая виски. — Не дерьмо — обычная опухоль, а я сам — обычный Ангел. Может, эти сны — они из вашей памяти, Рей? Может, это все было и в самом деле? Вас возили по полу, вытирая вашу же рвоту — было? Ноги раздвигали за таблетку — было? Вы вдвоем с каким-то говнюком мучали других больных — а это было?! Может… Он задохнулся и опустил взгляд. В его груди зарастала сквозная рана — нет, просто дыра: без крови, без обломков костей. Меня колотило, но я смотрела, как затягивается эта дыра. Смотрела поверх ствола пистолета.  — Это… Это что? — спросил он. Я едва слышала Синдзи сквозь дождь. Я едва слышала все за ударами своего сердца.  — Это значит, что я в вашем мире, — сказала я. Свой голос я тоже едва слышала. «Я стреляла в него». Я словно бы видела, как между нами — образы его снов, подарков Нагисы Каору. Я видела бледное спокойное лицо — всегда спокойное, какой бы ад ни творился вокруг. Свое лицо. Каору сводил с ума Синдзи, но достал меня. Капли дождя висели в воздухе, как подвешенные на лучах света, и вдруг стало ослепительно светло. День вернулся сразу весь, без перехода, без разбегающихся туч. День вернулся. Капли — остались.  — Вы… Вы в меня выстрелили!  — Да.  — Если бы я… — Синдзи сглотнул. — Если бы мы наоборот?.. В вас? Внутри вас?  — Нас вернуло бы в реальность, — сказала я, глядя ему в глаза. — Вам было бы очень больно. Я держалась за эту мысль — только она и была настоящей, только она и была надежной. Икари-кун не мог придти в себя, он смотрел, как я опускаю оружие, вел взглядом зрачок ствола, и я поторопилась развеять пистолет. Только тогда он выдохнул и сел — почти упал на землю.  — Я… Вы… — он потер грудь, поморщился. — Я наговорил лишнего, да? «Немного. Совсем».  — Просто, знаете, Аянами, нас тогда сняли с уроков и повели в бомбоубежище — за два дня до того, как приехал отец. Сказали, большая авария, но все уже тогда шептались, понимаете? Ядерный гриб, понимаете? Я сидел в бомбоубежище, слушал, как Китаро и этот, как его? Кейма, что ли? Я слушал, как они сговариваются сбежать, а сам думал, а вы в это время все видели… Он наконец поплыл — плакал по-настоящему. От жалости к себе, по матери, по непрожитым годам с нею и с отцом. Я все ждала, когда он обвинит меня в этом, когда вспомнит, на кого тратил время Икари Гендо, пока его сын собирал рюкзак и искал на карте интернат «для дебилов». Я смотрела на него сверху вниз, и снова шел дождь, он плакал со своим хозяином. Я ждала — непрошенная гостья в его жизни. То есть, прошенная, но не им. Он иссяк, он молчал и смотрел на меня, а я совершенно не знала, как поступить в этой ситуации. «Сядь рядом, Рей, — подумала я. — Сядь и обними его. Все ты знаешь». Мой внутренний голос напомнил мне Аску и Кадзи разом — а еще я подумала, что Икари-куну может быть гадко. Он видел то, что показал ему Каору.  — Икари, — позвала я. — Те сны, о которых вы говорили… Синдзи помотал головой:  — Я болен, Аянами. Я больной извращенец, простите меня, пожалуйста. Я, наверное, не так понял что-то из вашей памяти. Помните, у нас разные метафорические коды? Я кивнула. И я сама не верила, что собираюсь возражать.  — Помню. Это не сны. Точнее, не ваши сны. Ты не поверишь, Икари. А если поверишь, то я или стану прошенной гостьей, или уйду. Все просто.  — Аянами…  — Помолчите. Каору появился в моей жизни… *** Мы сидели в моем кабинете и смотрели друг на друга. В глазах Икари еще отражалась степь, а свет из окна казался тусклым, ненастоящим — как и весь мир по эту сторону.  — Спасибо за анализ урока, — сказал Синдзи. — И вообще, за все.  — За все?  — За то, что вы пришли. «Мне нужно много обдумать, — говорил его взгляд. — Мне тяжело с вами». Но я услышала главное — вернее, не услышала то, чего боялась: он не попрощался сразу, не сбежал, не ушел. «Если ты будешь хорошей девочкой, Рей, он тебя пожалеет». На этот раз я будто услышала Каору. Хватит. Я — это я, и только. Позже я пойму, что мы обменялись ужасными вещами: он показал мне обиженного и несчастного ребенка, я ему — безразличную игрушку, куклу. Позже я пойму, что мы, наверное, поторопились. Позже, пожалуйста. Пускай это будет позже. Он отпустил мою руку только у входа в медицинский кабинет.  — Вы уверены, что дальше сами?  — Да. До завтра. Икари-кун удивленно заглянул мне в глаза:  — До завтра?  — Я думаю, вам нужно время, Икари.  — Нужно, — согласился он и кивнул. — Очень нужно, Аянами. И мне, и вам. Только есть ли оно у нас?  — Есть, — сказала я. Я верила в слова его отца, Икари Гендо, как верила всему, что он делал. Верила — но имела в виду не это. Синдзи и я, я и Синдзи провели годы в его микрокосме, мы вылили друг на друга ведра воспоминаний, мы резали друг друга своим прошлым. Я даже выстрелила в него. В реальном мире прошло около полутора минут.  — Есть, — повторила я и пожала ему руку. — До завтра, Икари. Он без слов поцеловал меня в щеку, мир взорвался — и высвободил степь.  — Простите меня, я на секунду, — быстро сказал Синдзи. — Вы правы, я должен многое обдумать, но вы только не сомневайтесь: я не убегу.  — Не убежите? Щека горела, и я едва стояла на ногах.  — Нет. Вы прожили ужасную жизнь, да, мне страшно, но с вами что-то не так. Вы выросли слишком хорошей, Рей. «Слишком хорошей, — подумала я, стоя у двери кабинета Акаги — Я — хорошая». И, уже открывая эту дверь, я поняла, что Икари-кун сразу же нарушил свое обещание: он убежал, боясь того, что я скажу что-то в ответ на его теплое признание. Что-нибудь… Правильное. В кабинет Рицко Акаги я вошла с улыбкой. ***  — Мари совсем рехнулась на половой почве, — сказала Акаги. Сегодня она выбрала шреддер. Аппарат полосовал чистую бумагу. Доктор Рицко смотрела на тонкие ленты, терла висок и закладывала новый лист. Я не видела ее трезвой с того момента, как она прописала мне симеотонин.  — Майя совсем рехнулась на почве педагогики, — добавила Акаги, вытаскивая новый лист из пачки. Ноющий звук из шреддера делал свет в комнате желтым. Я застегнула блузку.  — А ты умираешь с улыбкой. Рада за тебя, родная моя. Пуговицы казались теплыми — теплее, чем должны были быть. «Я умираю», — повторила я про себя. Ничего: теплая пуговица, запах неправильного спирта и тоскливый взгляд — ничего не изменилось. Я слушала Акаги и представляла себе настоящий мир — тот самый, единственный, который продлевал мое время. Наше время. Микрокосм Икари-куна становился все ярче, все естественнее — или таким его видела я… «Аска приходила. Справлялась о моем здоровье. Акаги с удовольствием отказала ей в информации. Наверное, на самом деле Аска приходила за чем-то другим». …Я смотрела в окно, где все не кончался осенний день, где ветки облеплял снег, уже не желающий таять. Я ничего не могла с этим поделать, не могла изменить зимы, не могла выбросить чувство, что это последняя зима. Где-то за этой осенью был закрыт другой лицей, где-то там и те, кто начал это все — «Майнд», NERV, проекты Аски и Белую группу. Я ничего не могла с этим поделать — здесь. «Майя сидит взаперти и над чем-то опять работает, а на работе невнимательна. Лоботрясу из 2-А поставила кодеин вместо токоферола».  — Слушай, Рей, — Акаги подняла голову из-за шреддера и щёлкнула кнопкой. Желтый звук прекратился. — Сходи к ней, а?  — Хорошо.  — Хорошо? Я поправила манжеты и посмотрела в глаза Акаги:  — Да, доктор.  — Ты слышала, о чем речь?  — Да, вы предложили мне сходить к Майе.  — И ты ответила «хорошо».  — Да. Она склонила голову и будто бы ждала чего-то еще. Я смотрела в ответ и пыталась представить, сколько она выпила.  — Я вот все не пойму, Рей, — протянула доктор. — Тебе действительно все равно? Нет, конечно, я тебя знаю так долго, я помню твои тесты, когда я тебя принимала на учет… Ее слова уходили в звон. Я понимала, что Акаги Рицко себя накручивает. Что она почему-то поверила в мою уникальность, в то, что я не умру, что за одной моей картой видений будет следующая, а за ней — еще одна. Что Ангелы придут и уйдут, а я буду вписывать их данные в новые бланки. За окном снова шел снег, и я ничего не могла с этим поделать, но я могла сходить к Майе.  — Простите, — сказала я и указала в потолок. — Майя у себя? Наверное, я прервала Акаги: мне действительно было все равно.  — Да, — ответила доктор и опустила взгляд. Снова заныла желтая нота. — Скажи ей, что она должна мне за отчет по кодеину.  — Хорошо.  — «Хорошо». Следующий осмотр будет с гинекологией. Ты слишком безразличная для умирающей. «Она делает больно не мне», — напомнила себе я и пошла в глубину медицинского блока. Если я останусь, она доведет разговор до моих отношений с Икари. Не хочу, и мне не все равно. ***  — Еще чаю? — спросила Майя. Я посмотрела на часы. Время вело себя непослушно: я будто бы привыкла к размеренному времени микрокосма, и теперь не понимала, как движутся стрелки здесь. До семи еще оставалось сорок минут. Чашку чая назад — полтора часа. Ощущение получалось неуютным.  — Нет, спасибо. Экран ее компьютера был выключен, сам компьютер шумел, а Майя все время улыбалась. Мне казалось, что я вижу за ее спиной крылья, но она ни словом не обмолвилась о работе.  — Спасибо, что зашла, — сказала Майя. — Правда, здорово, что ты вот так запросто находишь время заскочить ко мне.  — В каком смысле? Она перестала улыбаться, и я все поняла.  — Я хотела сказать, что ты с Синдзи, и ты тратишь время не на него… — начала оправдываться Ибуки, но осеклась и вздохнула.  — Я с Синдзи, — сказала я. Я видела румянец, прикушенную губу и понимала, о чем речь, но я не хотела заканчивать наш чай на теме моего времени. Пускай и скомканной.  — И как он? — оживилась Майя. — Я в смысле — как человек? Я молчала. Икари-кун не убежит. Он построил себя на обломках детства, и он сын своих родителей — матери, пытавшейся вырастить сверхчеловека, и отца, которому почти это удалось. И я ему дорога.  — А ты улыбаешься, — сказала Майя. — Все здорово? Я кивнула, а она вдруг отвернулась, и стало ясно, что ничего не получится.  — Мне пора, Майя. Спасибо за чай. Ибуки кивнула. Она терла нос, пытаясь спрятать от меня взгляд.  — Ой, знаешь, так смешно получилось, — со всхлипом сказала Ибуки, — днем приходила Мари и составила отчет… Она говорит, чтобы говорить, думала я. Чтобы не видеть и не чувствовать своих слез, думает, что так все изменится. Время, которое пообещал мне директор, оборачивалось вот этим. …- Она сравнила ощущение с сексуальным возбуждением, представляешь, ой, — Ибуки снова потянула носом. — И вот она это все выкладывает доктору, ты можешь себе представить? «Это она о Мари», — поняла я.  — Что она сравнила с возбуждением?  — Ощущение от вашего открытого урока, — прыснула Ибуки и, уже не скрываясь, стерла слезу. — Вот дура, да? Я невольно притронулась к щеке, на которой еще горел поцелуй Синдзи, вспомнила тот урок. Я снова пережила тепло, воздушную ласку, умиротворенность — но возбуждение? Возбуждение, которое почувствовал медиум в соседнем классе? Нет. Все неправильно — и наши прикосновения, которые не приносят желания, и наша борьба, которая так повлияла на Мари. Я встала и поставила чашку ближе к стопке книг на столике.  — Я пойду. Спасибо, Майя.  — Это тебе спасибо.  — Мне? Она кивнула, а потом все же разжала губы.  — Мне начало казаться, что я где-то ошиблась. Что я рвусь учить других, но при этом сама уже забыла… Многое. «Ты боялась, что уже забыла, каково это — сочувствовать, — поняла я. — Ты почти привыкла к мысли, что можешь работать медсестрой в лицее, где учителя убивают детей». Я пошла к люку, включила тростью гидравлику. Я умираю, а все вокруг прозревают. Это начинало бесить. Я почти хотела встретиться с Аской — человеком, который не должен мне ни грамма откровений. *** <Двоеточие между часами и минутами как программный оператор. Ты задумывалась когда-нибудь над этим? Не, вряд ли, ты же филолог. Ты вот-вот откроешь двери, и будет какая-то ерунда на столе, ты что-то скажешь, а на часах все будет идти бесконечная операция, и в какой-то ее отрезок тебя не станет. Вот здесь-то и начинается загвоздка: для тебя эти часы всегда идут не так, как для других. Все смертны, но не каждому дано видеть это двоеточие как непреложность. Ты хорошая модель, Аянами Рей. Хорошая и неправильная модель не совсем человека. 19:00. Ты опаздываешь. Приковыляй уже скорее, однокрылый Ангел с ошибочными функциями. Скорее. Кажется, мне страшно. 22 окт.>