Мальчик с солнечными глазами

      — Как же я ненавижу эту землянику. Зато земляника любила Славу, оставляла свои кровавые поцелуи на его длинных пальцах, которые он часто облизывал, потому что ягода очень вкусная и сладкая, невозможно было удержать и рефлекторно не слизать вкусный сок. Вокруг — почти ни души. Одна тонкая береза, под ней — полянка грибов, которую Карелин давно приметил, чтобы всегда было грибное место под рукой, и огромное пространство колокольчиков вокруг, которые отражали в себе необыкновенно голубое небо. Наверное, Славе было привычно среди своих: голубыми глазами он смотрел не только на синеватые цветы, но и на окружающих, например, на одного патлатого и закомлексованного подростка, который постоянно приезжал на каникулы в деревню к бабушке и дедушке. Слава даже научился ждать: завел календарик, чтобы осчитывать дни прибытия мальчишки, и потом таскать его по полянам и опушкам, рвать цветы, смеяться, улыбаться друг другу, переплетая пальцы. А Гена любил землянику, любил алый и рубиновый, любил жару и теплые пледы одновременно. Он всегда носил смешную кепку набекрень, мешковатые футболки и самую красивую улыбку на свете, которой делился со Славой, разливая по его телу приятное и солнечное тепло. Такой яркий и искристый, у него даже в зрачках сияли звездочки, которые всегда загорались при виде худощавого и никому не интересного Славы Карелина, который выглядел, как замызганный колхозник, но зато у него были милые веснушки. Слава замечает его издалека: на их поляне они встречались в полдень и уходили оттуда на закате, потому что Гена начитался Тургенева и не любил ночевать у леса. Он вообще не любил лес, но не потому что отпрыск урбанизации, а потому что ему было не понять природы: вечно в четырех стенах, на погулять — в красивом парке с велосипедными дорожками, никакого простора для птиц и растений, все слишком организованно и загнанно в рамки человеческих желаний. — В городе нет настоящего, зато у нас — есть, приезжай почаще, а? Слава всегда уговаривал его оставатьcя подольше, но у Генки — частная школа, отполированные парты и рюкзак, набитый книжками по подготовке к олимпиадам. Он плюхается рядом, прямо на траву, пока мальчишка сидит на пледе — безумно боится муравьев, да и живности вообще, поэтому даже пальцы ног лежат на мягком покрывале. А еще Генка любил плести венки. Он даже и не замечает Славу, аккуратно выворачивая и огибая стебелек за стебельком, вплетая специально сорванные для этого ромашки и немножко колокольчиков в травяную основу. За все лето приноровился, научился, стал искусным мастером, зато после таких сеансов плетения все пальцы были желтые, иногда даже кончик носа, который Гена мило утирал ладонью, потому что шмыгал из-за кружащей вокруг пыльцы. Слава хмыкнул и тут же увидел поднятие на себя глубоких серых глаз. В них — гроза, дождь, гром, вся красота природы, окаемленная цветочным венком на голове, — своеобразная принцесса — все настолько гармонично, что Карелину иногда хочется думать, что он отрыл свою золотую середину в этой жизни, ему ничего больше и не надо — а это так и было. — Ты сказал, что не придешь. Генка опять молчит и понуро опускает голову, продолжая перебирать пальцами зеленые прутики. Огонек в глазах затмился тучками, перестал гореть так ярко, как горел несколько секунд назад. — Я уезжаю сегодня, Слав, я… — Я знаю. Вечером. — Слав, я уезжаю через несколько часов, маме надо заехать по делам. Опять этот пустой взгляд. — Оу. Время между ними странно останавливается, дышать становится легче, потому что нужно меньше кислорода: Генка рядом, рядом последние несколько часов. Слава переводит взгляд на бегущий рядом с ними ручей. — Только не находи себе кого-нибудь другого, а? Я буду тебя честно ждать. Гена снова улыбнулся искренней улыбкой, не отрываясь от венка. Он получился самым красивым из тех, что когда-либо плел: разноцветный, но в то же время голубоватый, с кое-где обильными желтыми пятнами от запыленных пальцев. Аккуратно приподнимается на коленках и становится со Славой одного роста: он такой высокий, даже сидя на траве, приходится привставать, чтобы потянуться до Его Величества и не упасть, но Фарафонов слишком привык, слишком приноровился, что опять отвыкать совсем не хочется. Травяные бусы аккуратно ложатся на патлатую голову, Генка смеется, убирая с со Славиных глаз налетевшую сразу челку, пачкая его лицо в желтой природной краске. — Тебе идет. — Ты красивый. Гена мгновенно краснеет. Он еще не научился стойко принимать милые слова в свой адрес, поэтому всегда волновался, и на щеках расцветали розоватые пятна, пока он чувствовал родную ладонь поверх своей. Взгляд скользнул по Славкиным слишком белым рукам, которые все были в каких-то царапинах и синяках, но это была природная синева, которая так прекрасно гармонировала со всем образом Карелина. — А ты вредный. — А я тебе землянику принес. Раскрывает накрытую ладонь и вкладывает в нее душистый кустик земляники, который так трепетно собирал на опушке. В глаза как-то и несразу бросились эти милые пятнышки, которые, будто с теплых ладошек, перешли Генке снова на лицо. — Спасибо. Срывает с веточки одну ягоду, аккуратно разжевывая и проглатывая: сладкая и сочная, окрашивает сухие губы в красный цвет, а внутри начинает что-то клокотать, когда Слава сам срывает ягодку и кладет себе в рот, слегка дотрагиваясь до родных пальцев. — Ты же не любишь особо? — Ради тебя полюблю. Колокольчики задрожали в такт Гениному сердцу, под оркестр начала петь какая-то неизвестная птичка. Все вокруг вдруг стало таким ярким и настоящим, он почувствовал в первый раз, наверное, природу со всем ее совершенстве, так, как описывал ее Слава: подлинную, торжественную и по-знойному летнюю. У них оставался час, не больше, поэтому кустик аккуратно ложится на плед, а Фарафонов двигается поближе, ладошками опираясь на мокроватую от влаги землю и немного даже морщится, но тут же забывает обо всех своих страхах, когда видит, как на него смотрят: с настоящей лаской, обожанием и любовью — на Гену еще так никто не смотрел, да и вряд ли посмотрит. Теплые ладони ложатся ему на спину, притягивая ближе к себе, и Фарафонов поддается этой странной силе — подлезает и грудью прижимается к Славе, обхватывая руками. Он весь будто соткан из природы, от него даже пахнет водой, воздухом и немного полынью, но это все настолько родное, что Гена просто утыкается носом в шею и закрывает глаза, отдавая свое солнечное тепло. — Я плавать не умею, Слав! — Научим, залезай, придурок! — Ну Слава! Гена мило брыкается, пока Карелин обхватывает его за пояс и тянет за собой в воду, животом прижимаясь к нагретой спине, носом щекоча детскую и немного полную шейку, от чего парень заливается громким смехом, трется щекой, пытаясь выпутаться из сильных рук. — Перестань, а? Ну Славка! Громко хохочет, хватая Карелина за запястья и сводя их пальцы вместе, чтобы немного так понежиться, без единого слова, только широко улыбаясь от всеобъемлющего солнца, греющего их теплые сердца и холодную воду под ногами. Генка очухивается ото сна, когда Слава ладонью начинает гладить его по спине, водя медленно и успокаивающе. Он бы все отдал за эти руки рядом, за Карелина в нескольких сантиметрах от себя, потому что только с ним мог быть самим собой, без манерности и жеманности, без строгости и высоко задранной головы, рядом с ним мог быть солнечным мальчиком с серыми глазами. — Ты там не уснул, а? — Задумался. — Не хочешь уезжать? — Не напоминай. Поднимается, опираясь ладонями на уже горячие плечи и смотрит прямо в глаза, пока в уголках своих чувствует холодную воду, но смахивает ее пушистыми ресницами, притворяясь, что все это от солнца, к которому он вообще спиной сидел. Но Славка поймет, Славка, просто по голове погладит и проведет большим пальцем по белесой прядке, широко улыбаясь, излучая в своем инфракрасном диапазоне.  — Я хочу, чтобы ты остался. — Это невозможно, ты знаешь. Слава поднимает взгляд на палящее солнце, такое далекое и яркое, что просто невозможно удержаться и не заплакать, жмурясь и продолжая упорно смотреть, до черных кругов перед глазами. — Славка… Гена кладет измазюканные ладошки на щеки, притягивает к себе, чтобы последний раз ощутить дыхание на своих губах, потерется носом о нос и просто удержать рядом с собой на последние мгновения перед бесконечным расставанием до осени, вот только тогда они вряд ли смогут так мило усесться на солнышке и наслаждаться друг другом. Мягкие ладони накрывают Генкины, он улыбается, пока видит перед собой привычную ласковую ухмылку, которая несет за собой самые лучшие воспоминания, и Слава сокращает расстояние. Время сразу тормозит, относительно них оно перестает идти, замедляется, давая больше несчитанных секунд на то, чтобы быть вместе, дышать друг другом, и Гена чувствует теплые и сладкие губы на своих, прикрывает глаза, поддаваясь каждому движению, чуть смазанно целует, потому что до сих пор еще не научился толком, но время будет, они снова встретятся и насладятся вдоволь, где-нибудь на самодельных качелях в лесу, которые Слава обещался сделать к Гениному приезду. — Я люблю тебя. — Я тоже, Ген. Слава чуть отрывается, опуская родные руки с его горящих щек. — У меня есть подарок. Гена улыбается, чуть поджимая губы, чтобы не быть таким уж счастливым мудаком. — Дай ладошки. Слава долго роется в кармане, конечно же, портит момент, но только не трепетную атмосферу, подкрепляемую душевной теплотой — такое разрушить нельзя, только если сам заведомо не хочешь. Он наконец-то находит то, что искал, — грубая и простая бечевка с надетыми на ней бусинками и странными кубиками, на некоторых гранях которых красуются по букве самого любимого и дорогого сердцу имени, вкладывает в раскрытые руки и аккуратно закрывает их, будто передавая самую ценную вещь на свете, такую, которую никто, кроме Гены, видеть не смеет. Фарафонов поднимает влажные глаза. — За что ты мне такой колхозник? — За все хорошее в жизни. Ты же приедешь еще, да? — Обязательно. А ты подождешь меня? — А что мне еще остается? Гена смеется и обхватывает Славу за шею руками, сжимая в одной из ладоней ту самую веревку, которой он себя к Карелину за горло привязал и развязывать никогда не собирается. За спинами, на пледе, жужжит телефон с самым ненавистым сейчас контактом на экране.