Выстрел

Грушницкий проклинал тот день, когда силуэт Печорина скользнул средь гостей на одном из многочисленных вечеров, где самого юнкера не особенно жаловали и любили, но куда звали все равно — из вежливости, и куда сам он приходил по той же причине. Он отдал бы душу дьяволу за то, чтобы гордо прозвучавшие слова некоего господина никогда не срывались с его уст, так сладко очеркивая «О, Григорий Александрович Печорин, познакомьтесь..». Никогда бы он не желал видеть более этого человека: ни на празднованиях, ни на водах, ни в Аду. Не поздороваться было бы невежливо и глупо: едва ли скрывающий неудобство Грушницкий при наступании раненной ногой на землю, быстро бы не ушел, да и сбегать, что, кстати, крайне абсурдно, было попросту некуда — его путь, к великому сожалению, совпадал с тем, который держал Печорин. А если б ему это и удалось, то встретились они б непременно завтра или двумя днями позднее, что сделалось бы еще хуже для Грушницкого, но намного веселее для Григория Александровича. Этот человек, при всей его проницательности и способности читать людей как открытую книгу, не способен был заметить, ласкаемый самолюбием, того, что покамест лежало на виду у каждого, кто только не кидал взоры то на ссутулившегося, то напротив, стоящего со слишком уж неестественно прямой спиной Грушницкого. Ответами на искренние порывы и тяжело дающиеся попытки юного юнкера понравится дворянину, были лишь презрение и злые, едва ли не острые до того, что можно было ощутить их на собственной коже шутки, коих Грушницкий хоть и прекрасно понимал, но старался делать вид, что это решительно было не так. Княжна Мэри не представляла собой никакого интереса для Грушницкого. Он романтизировал свой облик и свою обычно отталкивающую дам, схожих с ней, солдатскую шинель нарочно: попытки как можно скорее уйти от общества Печорина и не раскрыть при том этих своих намерений предпринимались им ежесекундно, но то едва ли заметное постукивание пальцами по костылю выдавало его, то почти что не видные, проступающие на лбу капельки пота. Григорий Александрович, однако, и этого старательно, будто бы нарочно, не замечал. Для него все было развлечением и поводом для очередной язвительной, хоть многие того и не видели, шутки. Из-за часто наступающей скуки, развеивать ее представлялось возможным только ломая судьбы других людей. Отнюдь не отрадно, что он не заметил вовремя, если и вообще заметил, как сломал ее Грушницкому. «Такое развлечение упустил». Ухаживания за княжной, точнее сказать их отсутствие, которое повлекло за собой и привлечение внимания уже, наверное, всего существующего мира к своей персоне, постепенно становилось последним ударом для Грушницкого. Этого, конечно, стоило бы ему ожидать — Печорин по натуре своей любит, когда на него обращены взоры порой непонимающие, но чтобы опустить себя до игры с чувствами не просто женщины, а так явно старающегося избежать отегощающих сознание мыслей приятеля, как Грушницкого звал сам Григорий, что искал спасения в княжне — это было жестоко. Противно. Унизительно. Так же унизительно, как и чувствовал себя Грушницкий, пуская грязные сплетни в обществе тех, кто еще мог его выносить. Ему было мерзко от себя и от того, кем он стал, стараясь безрезультатно угодить, подстроиться. Посмешищем он был теперь не только для Печорина, но и для всех, кто хоть в раз жизни имел несчастье встретиться с ним. — Какое тебе дело? — говорил капитан сидевшему против него юнкеру. Взгляд у того был тускл и мутен, казалось, что едва ли он бы смог что-нибудь различить, покажи ему какой-нибудь предмет и спроси, что это. — Я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю, как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай. Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться? Грушницкий поднял взгляд на окно. Ветви деревьев слегка покачивались от поднявшегося поутру и не стихшего до сих пор ветра, листья мелко дрожали, переливаясь на оставшихся лучах солнца ярко-зеленым цветом. Он взял костыль, лежавший под рукой, решительно и напоказ быстро встал, почти что сдержав невольно прошедшую по лицу судорогу, и, посмотрев серьезно, но оттого не менее опечалено на говорившего, коротко выдохнул. — Нет. — сказал он тихо, приковав к себе вопросительный взгляд, постепенно наполняющийся нескрываемой раздраженностью. — Я не смею стрелять в безоружного. Под гневный возглас капитана, Грушницкий смог лишь поспешно удалиться из комнаты, встретившись чуть ли не лицом к лицу с доктором, чье присутствие тут же заставило бросающего вслед юнкеру фразы, исполненные злостью, замолчать. Последних слов, сказанных Грушницким перед появлением на пороге комнаты, Вернер тогда не расслышал. Секундант учтиво поприветствовал пришедшего так не вовремя человека, провожая взглядом уходящего юнкера. Их разговор занял около четырех часов. — Мы давно уж вас ожидаем. — сказал драгунский капитан совершенно не стараясь скрывать своей ироничной улыбки. Доктор Вернер, явно переживающий слишком сильно уж с самого утра, подошел к стоящему чуть поодаль от своего секунданта Грушницкому. Тот смотрел на раскинувшийся перед ним лес, отрывисто дыша и не скрывая своих чувств теперь уже совершенно, перебирая пальцами по костылю, отстукивая лишь одному ему знакомый ритм. — Мне кажется, — сказал доктор, — что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно. Печорин лишь подался слегка вперед с желанием выразить к тому свою готовность. — Мы будем стреляться. — небрежно отрезал Грушницкий, переведя взгляд на стоявшего против него человека, которого он теперь так сильно ненавидел. Настолько же сильно, насколько смог презирать себя самого. Удивление в его глазах отразилось на мгновение, а после выражение его лица приняло спокойный вид, настолько холодный и безразличный, насколько он за всю свою жизнь был способен показать. — Подумайте, что один из нас непременно будет убит. — сказал Григорий Александрович, слегка заметно пожимая плечами. — Я желаю, чтоб это были Вы. — это была очередная его ложь. За всю свою недолгую жизнь Грушницкий имел наглости лгать и себе, и людям вокруг него, казалось, нескончаемое количество раз, но эти слова, сказанные нервно, так, будто бы их обдумывание случилось только после произношения, были главной из всей неправды, что покоилась на его душе. — А я так уверен в противном. Они условились уйти на площадку, где смерть могла бы быть списанной на черкесов. Дорогой до нее была лишь узкая тропинка с обломками скал, что представляли собой некоего рода лестницу. Грушницкий не имел возможности должным образом опираться на костыль, отчего выражение лица его менялось часто, отражая только боль при очередном шаге. Когда мелкие камни вдруг с грохотом покатились вниз, а хруст ветви, за которую держался юный юнкер, так резко разрезал тишину, и только благодаря секундантам он еще остался на этой тропинке, Печорин, идущий последним, крикнул: — Берегитесь! Не падайте заранее; это дурная примета, вспомните Юлия Цезаря! Грушницкий мог с точностью до мельчайших деталей вообразить эту издевательскую улыбку, эти снисходительно и презрительно одновременно опущенные на него глаза, этот сошедший с его уст смешок — он просто издевался над ним уже не только находясь рядом, а пробираясь в сознание и занимая собой все мысли. Занимая собой весь мир. И юнкеру, будто бы насмехаясь тоже, судьба подарила шанс стрелять первому. Он поднял оружие, рука его слегка подрагивала. Вернер обеспокоенно смотрел на своего друга, видя, как тот постепенно выходит из себя, но старается не особенно показывать это кому-нибудь. Они с доктором полагали, что заговор, о коем говорил драгунский капитан все же состоялся и в оружие Печорина пули не положили. Грушницкий опустил руку, тяжело выдохнул. — Не могу. — глухим голосом сказал он своему секунданту. Тот одарил его презрительным взглядом, выкрикнув злобно: «Трус!». Юнкер вновь поднял руку. Заметно было, что дается ему это действие с трудом и казалось, что Григорию доставляло особенное удовольствие смотреть, как мучается он и от физической боли в ноге от долгого стояния, не имея под рукой костыля, так и от душевной. Он не мог убить человека, даже не безоружного. Совсем не мог. Раздался выстрел. Пуля оцарапала колено дворянину и тот поспешно сделал пару шагов вперед, чтобы не сорваться с края. — Я вам советую перед смертью помолиться Богу. — сказал Печорин медленно. — Не заботьтесь о моей душе больше, чем о своей собственной, стреляйте. Его голос не дрогнул. Дворянин насмешливо улыбнулся, демонстративно поднимая пистолет и, особенно не целясь, направил его на юнкера. — Вы не примете предложений о том, что мы могли бы кончить этот поединок? — Нет. — Тогда должен Вам сказать, что Ваш заговор был неудачным. — Печорин спустил курок, несмотря на понимание, что перезарядить оружие, хоть оно по его мнению и было не заряженным, по правилам будет нельзя. Он, удовлетворенный от осознания собственной победы, прокручивал в голове фразы, которые скажет после глухого стука, означающего отсутствие в пистолете пули. Послышался выстрел. Его удивленный взгляд цеплялся за доктора Вернера в поисках ответа на немой вопрос. Оружие упало к ногам. Когда дымка рассеялась, Грушницкого на площадке не было.