После любви

Я не думаю о том, могла ли бы ваша любовь сделать меня счастливым. Я знаю только, что она стала бы моею жизнью. «Она и он», Жорж Санд Чондэ ведет машину быстро, но неуверенно. В салоне тепло и пахнет жвачкой; тишина разбавляется бормотанием радио, которое на множество разных голосов вещает об одном и том же – какое доброе утро и как здорово жить на свете. Сложно представить что-то более раздражающее, чем фальшивый оптимизм: «хорошие» новости идут сразу после сводок о терактах, обвалах бирж и звездных скандалах. Чондэ морщится и уменьшает звук, пока не перестает разбирать слова. Совсем отключить радио он не решается. Боится, что эта пустынная дорога, затянутая черным льдом, обступившие ее деревья – кривые и голые – все это задушит его и заставит развернуть машину. Чондэ, наверное, никогда не привыкнет, не избавится от сомнений, что просыпаются в нем под действием унылого заоконного пейзажа. Он прибавляет скорость и проклинает свою слабость. В кармане тонкого пальто лежит телефон и жжет сквозь ткань сообщениями, прочитанными и нет. И все они от Бэкхёна – глупые, требовательные, обиженные, грубые и смешные. Всякие. Но неизменно перемешанные с одним и тем же повторяющимся словом: «приезжай». Приезжай, приезжай, приезжай. Бэкхён давит на жалость, действует на нервы Чондэ, выносит ему мозг и оправдывается тем, что болен. О да. Чондэ не сомневается, что Бэкхён правда болен. Самим собой. Отравлен своей наглостью, одержим никем непризнанной гениальностью и растрачен на ерунду. Ничего не выгорело из пожарами бушующих в нем амбиций, и теперь Бэкхён спрятался где-то на краю света и занимается лишь одним – бэкхёнит. Бэкхёнит целыми сутками напролет, варясь в собственном соку и выныривая раз в три месяца, чтобы вернуться к Чондэ головной болью. Приезжай. Машина движется бесшумно. Обычно Чондэ сосредоточен и чувствует ее, как продолжение себя, но сейчас – едва не вылетает на обочину. Неуверенность в нем от нежелания приезжать, которое пытается и не может победить желание приехать. А ведь прошло три года с тех пор, как они с Бэкхёном расстались. Чондэ поменял квартиру, продвинулся по карьерной лестнице, объездил пол-Европы, и все равно не смог избавиться от дурацкой власти, которую имеют над ним просьбы Бэкхёна. Приезжай. – К черту, – Чондэ раздраженно притормаживает и сдает назад – проехал нужный поворот. – Возьми себя в руки. Два глубоких вдоха; Чондэ выворачивает руль, и машина послушно съезжает с асфальта на проселочную дорогу, вчера – наверняка раскисшую от дождя, но сегодня – стянутую морозом. Полчаса назад радио бодро пообещало снегопад, и Чондэ, который давно не верит прогнозам погоды, отчего-то надеется. Слишком тошно на многие километры вокруг видеть лес, сбросивший листву и мигом ставший прозрачным, осиротевшим, неприкаянным. Пусть лучше его поскорее укроет снегом, выбелит и окутает светом – природа, или бог, или еще кто-нибудь неленивый и с хорошим вкусом. К Чондэ постепенно возвращается уверенность, больше напускная, чем реальная, но это уже кое-что. Выкрашенный дешевой голубой краской дом Бэкхёна яркими пятнами заполняет пустоту между деревьями. Поворачивать назад поздно. Чондэ паркуется у самого крыльца на небольшом пяточке жухлой травы – все, что осталось от образцового газона бэкхёновой тетки. И если мертвые могут наблюдать за живыми, то тетка наверняка жалеет, что завещала дом самому непутевому из своих племянников. Чондэ ловит эту мысль, ворочает ее в голове и пытается превратить в подколку, в язвительное замечание; он никогда не был в этом силен, но очень старается. Сегодня ему не хочется защищаться от Бэкхёна. Ему хочется нападать. Он громко хлопает дверью, выбравшись из машины, и осматривается по сторонам. Все одно и то же. Что он тут делает? Приезжай? Решимость нападать тает – Чондэ повержен еще первым сообщением. Бэкхён, услышав шум, выходит на веранду в одних носках, укутанный одеялом до самого носа, и Чондэ отвратительно-буднично говорит ему: – Привет. – Привет, – Бэкхён трет глаза мягким краем, намотанным на тыльную сторону руки. – Я приехал. – Я вижу. Повисает неловкая пауза, и на Чондэ отчетливо давит груз каждого дня из этих бесконечных трех лет, которые после. Он сжимает в руке ключи, остывший на воздухе металл холодит кожу и напоминает о том, что надо бы отмереть, отвернуться и заняться чем-нибудь. – Ты не выглядишь больным, – Чондэ достает из багажника пакеты с продуктами – по два в каждую руку. – Но если ты продолжишь ходить босиком, то заболеешь по-настоящему. – Я и так болен по-настоящему, – невозмутимо возражает Бэкхён и спускается с крыльца, чтобы помочь Чондэ. Их руки встречаются, когда пакеты перекочевывают из одной в другую, и Чондэ не чувствует ничего, кроме усталости. Ему надоело жить в сплошной дешевой мелодраме, но иначе не получается. Бэкхён – словно застрявшая в горле кость. Его ни выплюнуть, ни проглотить. – Здесь опять ничего не изменилось, – говорит Чондэ, проходя внутрь. Он не спеша раздевается в прихожей и идет через длинный, широкий коридор в кухню. По пути заглядывает в комнаты. Отмечает привычные детали, штрихи одинокой бэкхёновой жизни – разбросанную по полу одежду; испачканный краской, глиной и, черт знает, чем еще, ковер; рассыпанную вдоль стен деревянную стружку, потемневшую и свернувшуюся забавными пружинками; гору посуды в раковине; пыль на подоконниках и тысячу других свидетельств неисправимости Бэкхёна и его непризнанной гениальности. Он ведь спрятался (Чондэ уверен, что именно спрятался, спрятался, спрятался) в этом доме, чтобы сотворить шедевр, не обращая внимания на условности и «такие отвлекающие бытовые мелочи». Вся беда в том, что Бэкхён до сих пор не определился с тем, в чем же он гениален – в скульптуре, живописи, литературе? Чондэ пытался помочь ему найти себя, пока не понял: себя Бэкхён нашел давно и возвел в культ. Ему на самом деле ничего не нужно. Только возможность бэкхёнить – доводить всех, кто окажется рядом, до нервного тика или депрессии. – Что ты привез? – Бэкхён вываливает содержимое пакетов на массивный деревянный стол и роется в ярких упаковках. – Чипсы взял? Я просил. – Взял, – Чондэ деловито заглядывает в холодильник, чтобы оценить, чем питался Бэкхён последние три месяца и питался ли вообще – вон, сбросил одеяло, и сразу стало видно, насколько острые у него ключицы, обнаженные широким воротом растянутой футболки. Чондэ волнуется, хотя не должен. – Ищи лучше. – Есть, – Бэкхён победно демонстрирует шуршащий блестящий пакет и тут же открывает его, забирается на высокий табурет и принимается самозабвенно хрустеть чипсами. – Вкуснятина. – Мне не готовить лапшу? – усмехается Чондэ. – Готовить! Усмешка превращается в смешок. Неловкость спадает с Чондэ, он уверенно раскладывает продукты по шкафчикам и полкам холодильника, ставит кастрюлю на плиту и принимается мыть овощи. И десяти минут не провел в доме, а словно не уезжал. Словно не было никакого расставания, никакого разрыва. Какая предательская мысль. Чондэ выкручивает кран с холодной водой до упора, превращая ее в ледяную, обжигающую руки и прочищающую мозги. Минутой позже, нарезая капусту чуть непослушными, замерзшими руками, он разглядывает фигурки из глины, выставленные неровными рядами на подоконнике. Все они на редкость уродливые – неудавшиеся шедевры Бэкхёна, призванные прославить его в веках. А еще каждая из них высокая, массивная: что-то между Пизанской башней и истуканом с острова Пасхи. Фалличненько. В этом можно было бы усмотреть намек на половые комплексы, но Чондэ знает (слишком хорошо), что Бэкхёну не о чем переживать: с его телом все в полном порядке (если, конечно, не считать растущих не из того места рук). – Над чем ты сейчас работаешь? – спрашивает Чондэ, отправляя покрошенную капусту в большую миску и принимаясь за морковь. – Я решил взять перерыв, – Бэкхён легкомысленно помахивает блестящей от жира чипсиной перед тем, как отправить ее в рот и тщательно облизать пальцы. Чондэ следит за ним взглядом, непроизвольно ведет языком по потрескавшимся губам и почти чувствует солоноватый вкус бэкхёновой кожи, и… нет-нет-нет. Только не это. В этот раз их встреча не закончится тем, чем заканчивается обычно: Чондэ не собирается поддаваться на провокации Бэкхёна. Пора приложить усилие и разом избавиться от дурной привычки, вытравить которую из себя не получалось так долго. – Ясно. Перерыв так перерыв, – Чондэ замешивает салат – убойную дозу витаминов. Может, это добавит немного красок побледневшему лицу Бэкхёна, который, Чондэ готов поспорить, почти не выходит из дома. И что ему дались эти подгнившие полы и вечные перебои с электричеством? Почему ему не вернуться в город, не зажить нормальной жизнью, не перестать бэкхёнить и мучить Чондэ? Едва-едва начинает казаться, что все действительно прошло, что три года легли между ними пропастью, а потом – снова короткое «приезжай» и содранная короста с поджившей раны. – Когда ты вернешься в город? – с деланным равнодушием спрашивает Чондэ, сосредоточенно стуча ложкой по краям пластиковой миски и перемешивая салат, и без того тщательно перемешанный. – Я не думал об этом, – весело отзывается Бэкхён и шумно комкает опустевший пакет. – Мне нравится тут. Да и дух моей тетки наверняка еще не успокоился до конца. Пусть видит, что я… счастлив. Вроде бы, – Бэкхён щелчком отправляет пакет в мусорное ведро и промахивается. – Вроде бы или счастлив? – фыркает Чондэ. – Вроде бы. – И чего тебе не хватает для счастья? – голос у Чондэ ровный, насмешливый, но внутри он произносит тот же вопрос с совершенно другой интонацией, подразумевающей: «чего тебе не хватает, чтобы ты отстал от меня окончательно и бесповоротно? Чтобы я, наконец, научился без тебя?». – А чего не хватает тебе? – передергивает Бэкхён, улыбаясь одними уголками губ. – Разве я сказал, что несчастлив? – Не сказал, но подумал. Чондэ молчит. Откладывает ложку в сторону и разглядывает разводы на темном дереве столешницы. – Когда я объявил своей семье, что гей, тетка расстроилась больше всех, – вдруг говорит Бэкхён. – Она так хотела породниться с семьей подруги… А я все испортил. Она ругалась громче матери. И слова подбирала… самые злые. Я тогда, чтобы досадить ей, сказал, что встречаюсь с тобой. Знаешь, что она ответила? Чондэ разворачивается и упирается бедрами в край стола, складывая руки на груди. Качает головой и ждет. Бэкхён смотрит ему прямо в глаза. – Она ответила: «Чондэ хороший». С такой интонацией, ну, словно это я тебя развратил. Испортил невинного мальчика. Загубил две жизни вместо одной, никчемной своей. – А разве все было не так? – усмехается Чондэ. – Конечно, не так, – Бэкхён встает и подходит близко-близко. – Это ты меня свел с ума. Тем, как смотрел на меня. Ну, Чондэ… Чондэ слабо упирается ладонями ему в плечи и отворачивает лицо. Бэкхён ловит его пальцами за подбородок и прижимается губами к губам. Коротко и быстро. Затем – такими же поцелуями-касаниями ведет цепочку от подбородка и до уха. – От тебя пахнет чипсами, – протестует Чондэ предательски севшим голосом. – А от тебя шампунем. – Не надо, слушай… – Ты ведь сам хочешь. И – черт-черт-черт – Чондэ правда хочет. Он был дураком, если думал, что сможет сопротивляться Бэкхёну. А отвратительнее всего то, что на самом деле, что бы Чондэ себе ни говорил, в чем бы ни пытался себя убедить, – он ждал. Ждал пальцев Бэкхёна на своем лице, его языка в своем рту, бедер, потирающихся о бедра. Может, он и приехал только ради этого. Секс без обязательств с бывшим. Как жалко. Но сейчас, снова оказываясь с Бэкхёном в одной кровати, Чондэ почти не жалеет. Где-то внутри него еще бьется мысль о том, что надо все прекратить, и он пытается уцепиться за нее, но безуспешно. Бэкхён, обнаженный и горячий, прижимается к нему сзади, целует в плечо, жадно гладит ладонью по животу, боку и бедрам. Шепчет вкрадчиво: – На несколько километров вокруг – никого. Шторы плотно задернуты, и в маленькой спальне царит полумрак. Слова Бэкхёна обжигают кожу, пускают по ней мурашки. – Только ты и я. И они. – Они? – Чондэ судорожно выдыхает, когда Бэкхён проводит ногтями по внутренней стороне бедра. – Волки. – Тут не может быть во- – Т-с-с-с, – Бэкхён влажно лижет его в основание шеи и кусает. Не больно, но ощутимо. – Здесь могут водиться волки. – Твои ролевые игры меня бесят, – неискренне говорит Чондэ. На самом деле – они его заводят, просто поощрять лишний раз Бэкхёна не хочется. – И твоя болтовня бесит. – Почему ты тогда так дрожишь? – усмехается Бэкхён. – Потому что я трогаю тебя здесь? – Он с нажимом проводит пальцами между ягодиц Чондэ. – И вот так, – мучительно медленно трет гладкое, чувствительное место. Чондэ шумно дышит и выгибается. Бэкхён подхватывает его ногу под бедро, тянет ее выше и раскрывает Чондэ до предела. Дразнит головкой члена. – Тебе нравится? – выдыхает в самое ухо. Чондэ ничего не отвечает, лишь цепляется пальцами за руку Бэкхёна, которой тот обнимает его поперек груди. – Нравится? – повторяет Бэкхён, покачивая бедрами. – Просто заткнись, – все-таки отзывается Чондэ. – Ты вообще не умеешь держать рот закрытым. Если тебе интересно, то болтовня во время секса – одна из причин… нашего расставания. – Твой рот тоже было сложно заткнуть, – не остается в долгу Бэкхён. – Членом. Если тебе интересно, то- Чондэ возмущенно сопит и пытается развернуться, чтобы пихнуть Бэкхёна локтем в бок, но Бэкхён быстрее: одним плавным толчком он лишает всякого сопротивления. Как ни мучительно это, но тело Чондэ в очередной раз признает над собой чужую власть. Чувствовать, как горячо и быстро двигается внутри член – чуть больше, чем просто приятно. Чондэ пока не слишком распален, но связь с реальностью постепенно теряет. С Бэкхёном всегда так. Чондэ есть, с кем сравнивать: у него были другие, более нежные, чуткие и ласковые, но все они – не Бэкхён. Не были им и никогда не будут, поэтому любое сравнение теряет смысл. – Еще, еще, – сбивчиво просит Чондэ и подается бедрами назад, навстречу члену, чтобы глубже и резче насадиться и поймать то особое удовольствие, что вспышками расцветает под веками. Бэкхён послушно подстраивается, движется грубее и интенсивнее, почти не дышит. С ним не требуется громких стонов и непрекращающихся подстегиваний в тот момент, когда наслаждение подступает, и все тело мелко трясется в предвкушении. Бэкхён владеет всем Чондэ, разбивает его на мелкие осколки и собирает заново. Кончив, резко и ярко, Чондэ сжимается и жарко выдыхает, позволяет толкнуться в себя еще несколько раз и жмурится, ощущая, как стекает по бедрам семя Бэкхёна. Ресницы влажные от пота, и Чондэ с трудом разлепляет их, перекатываясь на спину и ловя ртом воздух. Бэкхён прячет лицо в подушку и додрачивает с тихими ругательствами, комкая пальцами простыню. У них нечасто получается кончить одновременно, но это ни разу им не мешало: после секса с Бэкхёном Чондэ не только приятно устает телом, но и опустошен морально. В голове – звенящая пустота, и минуты, за которые он приходит в себя, кажутся потрясающе бесконечными. – Тебе понравилось, – самоуверенно констатирует Бэкхён и звонко шлепает Чондэ по бедру. – Отвали, – Чондэ лениво разглядывает потолок, забрызганный краской: год назад Бэкхён был подающим надежды дизайнером. Пару недель. Пока не надоело. – Ты обещал лапшу. – Сам вари. – У меня разварится. Да и вообще, – Бэкхён подкатывается поближе и целует Чондэ в шею. – Я болен. – Старая песня, – Чондэ все-таки отпихивает его и встает. Тащится под прохладный – горячей воды нет – душ, смывает чужие касания, поцелуи, и идет на кухню. Прячет салат в холодильник, варит лапшу – есть хочется больше, чем пререкаться с Бэкхёном – и греет чайник. Бэкхён вылезает из спальни спустя полчаса, бодрый, терпко пахнущий потом. Он садится на любимый табурет и предусмотрительно молчит, наблюдая, как Чондэ накрывает стол. После ужина, молчание во время которого продолжается только потому, что Бэкхёну с набитым ртом проблематично разговаривать, они перебираются на диван в гостиной и смотрят телевизор. Тот показывает плохо, некоторые каналы вообще не ловит, поэтому приходится смотреть сопливую романтическую чушь – исключительно по причине сносности картинки. Чондэ и Бэкхён сидят по разным сторонам дивана: одно дело потрахаться по старой памяти, и совсем другое – нежничать вне постели. Для Чондэ это дико и неправильно. И губительно, совершенно губительно. Он-то привык считать, что еще чуть-чуть, и излечится от Бэкхёна, перестанет приезжать по первому зову и уступать его желаниям (и своим тоже). У него обязательно получится. Не сегодня. Ложатся спать они в одну кровать. Так теплее. Чондэ не позволяет обнимать себя, но плечами они соприкасаются, сталкиваются ступнями под одеялом и дышат в унисон – пошлое клише, но, господи, когда-то Чондэ этим гордился. Когда-то он называл это любовью. * Просыпается Чондэ один, ежится от холода и нехотя открывает глаза. Черт бы побрал Бэкхёна, который распахнул окно и оставил штору колыхаться от морозного сквозняка. Чондэ встает босыми ступнями на пол, и дерево холодит их, заставляя поджимать пальцы. Набравшись смелости, он сбрасывает одеяло и подходит к подоконнику, замирая около него и не решаясь отдернуть шторы. Он знает, что увидит за ними; отблеск детства, слабое ожидание чуда теснятся в груди, смущая наивностью и вопреки всему – радуя. Помедлив немного, Чондэ раздергивает в стороны тяжелую, пыльную ткань и улыбается. Белизна природы ослепляет. Кто-то бесконечно мудрый исполнил его желание: голые деревья укрыты снегом, под ним же спрятана мертвая трава, черная земля и поросшие мхом камни. Абсолютное белое ничто, сливающееся в одно слепое пятно, действует на Чондэ успокаивающе. Он, переминаясь с ноги на ногу, смотрит за стекло, пока глаза не начинают слезиться, и только потом плотно захлопывает окно. Бэкхёна нигде нет. Чондэ растерянно оглядывает кухню, замечает на столе чашку с остывшим чаем и хмурится. Все это очень по-бэкхёновски. В доме тишина. За окном шумит ветер, отдаваясь свистом в щелях чердака, и Чондэ вздрагивает. Здесь могут водиться волки. Глупость. Бред какой-то. Но иррациональная, ничем не подкрепленная паника подступает к горлу, Чондэ ходит из комнаты в комнату и не знает, что делать. Куртка Бэкхёна висит в прихожей – не мог же он выйти без нее? Вот и ботинки его стоят, рядом с ботинками Чондэ. Тогда где?.. У Чондэ стучит в висках. Тяжело и медленно. Но сделав несколько глубоких вдохов, он понимает, что стучит не у него внутри – стук доносится снаружи. Чондэ накидывает пальто, кое-как залезает в ботинки, нещадно сминая задники, и выходит из дома. Торопливо обходит его вдоль веранды, пока не замечает Бэкхёна. Тот всего в десятке метров от него – у самой кромки подступающих к дому деревьев. Стоит в старом свитере, обут в разваливающиеся кроссовки. Улыбается, как ни в чем не бывало и… рубит дерево. – Ты чудовище, – Чондэ бредет к нему по снегу, чувствуя, как промокают носки на пятках и облегчение волной пробегает по телу. «Он чудовище» – так подумал Чондэ про Бэкхёна в первую их встречу. Неуемный, шумный Бэкхён поражал и пугал. В старшей школе он был настоящей катастрофой. Чондэ соврал бы, если бы сказал, что не именно это в итоге и привлекло его к Бэкхёну, заставило обратить на него внимание и рассмотреть поближе. Изучить и привыкнуть, а, привыкнув, – полюбить. – Ты чудовище, – повторяет Чондэ и качает головой. У Бэкхёна весь свитер в затяжках. Давно-давно Чондэ научился ловко орудовать крючком и иглой, чтобы прятать их, и до сих пор не потерял навык. Даже спустя три года. Ах, блин, дались ему эти три года. – Что ты делаешь? – Чондэ из последних сил противится желанию покрутить пальцем у виска. Бэкхён шмыгает носом, покрепче перехватывает топор и наносит еще один удар по раненному стволу. Сока почти нет, но рана блестит, хватается изморозью. – Я ищу вдохновение. – Для чего? – Для моей книги, – Бэкхён, с раскрасневшимися щеками и лихорадочно блестящими глазами опускает топор и приваливается плечом к дереву. – О канадских лесорубах. Теперь он писатель, понимает Чондэ. На ближайшие пару недель. Пока не надоест. – Это будет настоящий шедевр, – Бэкхён кивает своим словам. – Ты очень самонадеянный. – Раньше ты говорил, что я гениальный. «Раньше я любил тебя», – хочет сказать Чондэ и молчит. Но Бэкхён понимает. Улыбается и снова поднимает топор. – Подожди, – Чондэ подходит к дереву и ведет пальцами вдоль сруба. Нюхает их. Во рту становится горько. – Ты его убиваешь, знаешь? Весной оно засохнет. – Что поделать, – пожимает Бэкхён плечам. – Все писатели – убийцы деревьев. * К вечеру Бэкхён сопливит и кашляет. Чондэ заставляет его пить сироп и глотать таблетки, что дается ему непросто: Бэкхён окончательно обэкхёнивается, нудит, язвит и показательно страдает. Электричество гаснет, загородная, первобытная темнота окутывает дом плотным коконом. Чондэ неуютно, но зажечь свечи в деревянном доме, который в случае чего вспыхнет за считанные минуты, он не решается. – Выпей, – Чондэ садится на край кровати и тянет за одеяло. – Останься, – просит вдруг Бэкхён, отталкивает стакан с раствором противопростудного порошка и заглядывает Чондэ в глаза. – Не могу. – Не хочешь, – поправляет Бэкхён. В темноте сложно разобрать выражение его лица. Чондэ отворачивается, ставит стакан на тумбочку и говорит: – Я тебе не нянька и не сиделка. У меня теперь своя жизнь. – Тогда почему ты здесь? Приезжай. Запрещенный прием. Бэкхён давит на больное. Задает вопрос, на который Чондэ не знает ответа. Может, им не нужны три года после, а нужны – три тысячи километров между. Чондэ не сторонник радикальных мер в любой сфере собственной жизни – особенно личной, – но сейчас впервые задумывается о том, что легче собраться с духом, отрезать – любым, в том числе самым отчаянным, способом – и забыть, чем долго пилить по живому. – Мне тебя жаль, – медленно произносит Чондэ и сжимает пальцы в кулак, впиваясь ногтями в ладонь. – Ты спрятался тут, но от себя не убежишь, Бэкхён. Ты всегда свой главный враг. Никто не мешает тебе больше, чем ты сам. И никакой другой причины, кроме этой, не было. – Если я был таким всегда, то зачем ты согласился быть моим? – Я хотел тебя исправить, – впервые в жизни Чондэ признается в этом, в первую очередь – себе. И это неожиданно больно. – Хотел помочь тебе измениться и стать тем, кем тебе так горело стать. – Звучит отвратительно. – Знаю. Пей, – Чондэ кивает на стакан. – И ложись спать. А я поеду. Завтра рано вставать. – А… – начинает было Бэкхён. – Да. Я напишу, как доберусь. Пока. Язык жжет «прощай». Чондэ глотает горячее, приторно-драматичное слово, не в силах произнести его, и уходит, пока хватает решимости. Бэкхён больше не останавливает. * Вернувшись домой к полуночи, Чондэ пишет Бэкхёну «все в порядке». Бэкхён отвечает «ок». И больше не добавляет ничего три недели. Короткое «ок» так и остается висеть в диалогах, то и дело привлекая внимание. Только когда беседа сползает все ниже и ниже, скрываясь за пределами экрана смартфона, Чондэ перестает цепляться взглядом за две дурацкие буквы и заносить над ними палец – то ли чтобы написать какую-нибудь глупость, то ли за тем, чтобы удалить все к черту. Было бы здорово стереть Бэкхёна не только из электронной переписки, но и из своей головы. Молчание, так несвойственное Бэкхёну, растягивается на пять недель, и Чондэ начинает беспокоиться. Порывается написать, позвонить и одергивает себя. Разве не этого он хотел? Отделаться от Бэкхёна раз и навсегда. Наверное, этого. Три, мать их, года. * Зима приходит и в город. Жаль, снег тут не залеживается, быстро теряет свою белизну и уже на следующий день лежит на тротуарах чавкающей кашей. Чондэ движется привычным маршрутом квартира-офис-магазин-квартира и привыкает к свободе, не внешней, но внутренней. Без Бэкхёна пусто и легко. Радио по утрам исправно сообщает хорошие новости, и к ним, нарочито-радостным, Чондэ тоже привыкает. Телефон больше не разрывается от сообщений, не агонизирует дурацким «приезжай». А потом один звонок – не телефонный, дверной – сводит на нет хрупкое, только-только установившееся спокойствие. Чондэ открывает дверь и видит Бэкхёна. – Привет, – говорит Бэкхён и протискивается внутрь. – Я тут по делам заехал в город и подумал, что неплохо заодно и к тебе заскочить, а то все ты ко мне и… Что? Бэкхён смотрит на Чондэ в недоумении: – Ты злишься? – Да. Бэкхён всегда делает из Чондэ дурака. Их отношения не были спокойными и гладкими, а постотношения – тем более. Сплошная глупость. Бэкхён здесь, в его квартире, и Чондэ собирается сделать дурака из него. Откуда берется это безрассудное отчаянье? Пузырится внутри, щиплет и раздражает. Чондэ дожидается, когда Бэкхён снимет куртку, и толкает его к стене. Бэкхён коротко и удивленно охает, округляя глаза: Чондэ опускается перед ним на колени и расстегивает его джинсы. Стягивает их вместе с бельем и замирает. У Чондэ и впрямь были проблемы с тем, чтобы взять в рот. Не потому, что ему было противно, а потому, что он думал – противно будет Бэкхёну. От того, какой Чондэ неумелый, слюнявый и вяло ворочающий языком. – Ты чего? – Бэкхён проводит кончиками пальцев по макушке Чондэ, и тут же отдергивает руку, когда тот вскидывает голову. У Чондэ глаза безумные. Он облизывает губы, умышленно медленно – от одного уголка к другому – и трется щекой о член Бэкхёна. И смотрит. Смотрит Бэкхёну прямо в глаза, впервые перехватывая власть. Поза унизительная, неудобная, но никогда еще Чондэ не чувствовал такого воодушевления. Бэкхён сдается – чуть позже, чем его тело. Покоряется и стонет, когда Чондэ мокро и горячо втягивает в рот головку. Порывается зарыться пальцами в его волосы, но Чондэ не позволяет, отталкивает руки и берет глубже. Это странно и действительно слюняво, но, судя по реакции Бэкхёна, не так уж неумело. Чондэ перестает воспринимать чужие стоны и сосредотачивается на тихих звуках, которые издает собственным ртом. Все заканчивается быстро. Чондэ едва успевает отпрянуть. Бэкхён пачкает его собой – беззащитную шею, воротник футболки. – А теперь уходи, – Чондэ утирает ладонью рот, поднимается и сует в руки едва приведшему себя в порядок Бэкхёну куртку. – Убирайся. – Ты мне только что отсосал и вот так прогоняешь? – Бэкхён пытается дотронуться до щеки Чондэ, но снова получает по руке. – Да. – Ты сумасшедший? – Я хороший. И больше не позволю тебе портить мою жизнь. Уходи. Бэкхён сводит брови к переносице, собирается что-то сказать, но Чондэ выталкивает его за дверь и захлопывает ее. В груди гулко стучит, коленки подкашиваются, в голове крутится «что я натворил» смешанное с ликованием: у Бэкхёна было совершенно идиотское выражение лица. Радость победы омрачает одно: Чондэ обманул себя, когда решил, что стал свободным. * Раскаяние и стыд настигают его на следующее утро. Чондэ больше не считает себя победителем, а содеянное – насмешкой над Бэкхёном. Скорее – концом света. – И ты его выгнал? – деловито уточняет Минсок, размешивая в кружке сразу два пакетика растворимого кофе. – Ага, – убито отзывается Чондэ. Они прячутся у офисного кулера за кадкой с огромным фикусом. Минсок – единственный, кому Чондэ может доверить историю своего позора, потому что ему, по большому счету, плевать. Он слушает Чондэ и смотрит на него усталыми, покрасневшими глазами, которые от этого не теряют свой выразительности и прожигают взглядом насквозь. Чондэ ежится и поспешно отпивает из чашки. – Я думал, ты решил порвать с ним, – Минсок задумчиво нюхает содержимое своей. – Совсем порвать. Вот вообще. – Я решил. Но не получается. – Тогда вернись к нему. – Чего? – Чондэ думает, что ослышался. Он битый час рассказывал Минсоку о том, как Бэкхён вынул из него душу и вынес мозг, а теперь получает такие вот советы. – Ну, типа начните заново? – Ну, типа я его больше не люблю? – И катаешься к нему, как по расписанию, из ненависти, – Минсок скептично приподнимает брови. Чондэ трет переносицу большим пальцем и часто моргает. Крыть ему нечем: что-то к Бэкхёну в нем еще осталось. Ноет внутри, не отпускает, не дает быть счастливым без. – И что мне делать? – вопрос звучит неприлично жалобно. – Иди и люби его. Делай, а не думай. И, самое главное, не тупи, Чондэ, – Минсок покачивает чашку и смотрит, как плещется по стенкам кофе. – Если ничего не получится, найди в себе силы реально все закончить. Не тупи, окей? * «Не тупи» – пишет Чондэ на стикере и лепит его на зеркало в ванной. К тому утру, когда клейкий слой отсыревает и несчастная бумажка падает за раковину, слова отпечатываются на подкорке мозга. * Бэкхён выходит его встретить – замотанный в одеяло и босой. – Ты чудовище, – говорит он. – Я оставил тебе миллион сообщений. Почему не предупредил, что приедешь? – Я хороший, – улыбается Чондэ, доставая пакеты из багажника. – Думал сделать сюрприз. – Слишком много сюрпризов за последний месяц. В следующий раз решишь наброситься на меня с порога – предупреждай. – Это был минутный порыв. Чондэ проходит мимо Бэкхёна, слегка задевая его плечом, раздевается и заносит пакеты на кухню. Сразу вынимает две пачки чипсов и высыпает их в большую миску. – Я знаю, – Бэкхён замирает в дверях кухни, стоя в сползшем с острых плеч одеяле. – Ты приехал дать мне еще один шанс. Сейчас отправишь меня в студию – творить. Будешь таскать мне еду и ждать, когда я оправдаю твои надежды. Когда я исправлюсь. – Я приехал посмотреть кино, – Чондэ невозмутимо демонстрирует несколько дисков, спрятанных на дне одного из пакетов. – У тебя антенна паршиво ловит, поэтому я со своим. – Мне плохо. Бэкхён сползает по дверному косяку и всем своим видом выражает огромное душевное потрясение. Ловит пытающегося пройти в гостиную Чондэ и обнимает его за ноги, утыкаясь лбом в бедро. – Ну ты чего? – мягко смеется Чондэ. – Я знаю, – говорит Бэкхён. И все-то он знает. Чондэ треплет его по волосам. – Я знаю, – упрямо продолжает Бэкхён. – Что бы ты там ни решил, за чем бы ни приехал, ты все еще сомневаешься. Поэтому я кое-что тебе покажу. Он встает с пола, чисто символически встряхивает одеяло и укутывает в него Чондэ. Отводит его на диван. Усаживает, рассматривает получившуюся гусеницу несколько секунд – словно не до конца верит тому, что Чондэ здесь, – и уходит. Возвращается быстро. Кидает на колени выбравшемуся из кокона Чондэ стопку листов. Чондэ берет их в руки, гладит грубую нитку, которой они сшиты, листает. Вглядывается в напечатанные слова и в свою очередь не может поверить: – Это?.. – Да, – Бэкхён садится рядом и кладет голову ему на плечо. – Я написал ее. – В те пять недель, что молчал? – Нет. Год назад. – Год… что?! – Чондэ роняет распечатку и отстраняется, потрясенно глядя на Бэкхёна. Тот разводит руками: – Я не хотел говорить. Наше расставание… оказалось горьким лекарством. Было легко оправдывать собственные лень и слабость, пока ты был рядом. С тобой я все равно казался себе… важным, что ли. Значимым, даже если не создал ничего выдающегося. А потом ты ушел, и я понял, что валял дурака. – Ты ужасен. Правда ужасен, – Чондэ растерянно переводит взгляд с рукописи на Бэкхёна и обратно. – Ты имел меня три года! Во всех смыслах! – Я не специально. – Все равно. – Прости, – у Бэкхёна по щекам расползается румянец. – Я боялся. Я, блин, чертовски боялся, что если ты узнаешь, что я не такой уж бесполезный, то решишь, что с чистой совестью можешь оставить меня… Совсем. Что однажды ты не приедешь, когда я напишу приезжай. А я, вообще-то, не переставал тебя любить. Все это время. Вот. – Бэкхён неловко заканчивает и трет горло. Чондэ сползает по спинке дивана и упирается взглядом в потолок. Подумать только – три года. Чондэ тупил, Бэкхён – бэкхёнил, и оба задыхались друг без друга, привыкнув друг другом дышать. Бэкхён – это образ жизни Чондэ. С ним не становишься много счастливее, но без него – никак. Проверено тремя годами. – Ты – мое проклятье. Я хотел улететь на Марс или хотя бы в Австралию, чтобы избавиться от тебя, – бормочет Чондэ. – Мне тоже нужно извиниться? – Ага. Можно не словами. Бэкхён наваливается на Чондэ и целует в шею. – Ты горячий, – Чондэ обхватывает его за щеки. – Ты болен? – Нет. Я просто успел нафантазировать. – Что именно? – В какой позе твои извинения будут самыми глубокими, – Бэкхён прижимается носом к носу Чондэ и выдыхает ему в губы: – Самыми искренними. – Ты… – Чудовище? – Идиот, – Чондэ улыбается. – Ты будешь встречаться с идиотом? – С гениальным идиотом. – Я польщен. И, кстати, – Бэкхён ловко пробирается ладонями под свитер Чондэ, гладит его живот, – в тот день, когда ты выгнал меня, я заезжал в издательство. Подписал контракт. Я, кажется, реально гений. Хотя редактор назвал меня поскромнее – подающий надежды новичок. Чондэ прикрывает глаза. Впитывает кожей тепло бэкхёновых пальцев. Три года после еще имеют над ним власть, но отныне он отказывается о них думать. Он здесь, чтобы делать – быть рядом с Бэкхёном и учиться принимать его таким, какой он есть, каким стал и каким станет. Не тупить и не ломать – его или себя. Пожалуй, Чондэ готов влюбиться в Бэкхёна заново.