Странный вы народ, художники! Из кожи вон лезете, чтобы добиться известности, но, как только она приходит, не ставите ее ни в грош.
Ацуши когда-то лишь смущённо улыбнулся этим словам своего близкого друга, Рюноскэ Акутагавы, продолжая писать. А что он тогда писал? Самого ли Рюноскэ? Быть может садовые розы, камелии, цветущую вишню?
Кого он хочет обмануть? Себя?..
Тогда он со всем трепетом, на который была способна его «душонка», делал эскиз.
Во всех этих плавных линиях, если хорошенько приглядеться, был виден юноша — высокий, благородно-худой, со счастливой улыбкой на губах. Свободная белая одежда должна была контрастировать с его вишнёво-карими глазами, волосами цвета горького шоколада, чуть загорелой кожей.
Протягивая вперёд хрупкую руку, он стоял в окружении цветущих камелий.
Каждая заря сопровождалась мыслями о нём: о его худобе, девичьих запястьях, яркой и светлой улыбке, сопровождающейся небольшими аккуратными ямочками на щеках. Каждый закат — горькими слезами на щеках и тихими всхлипами.
Ведь Осаму, будучи юношей из обеспеченной семьи, никогда не заметит такого бедного художника, как он.
Ацуши долго страдал, ища своё пристанище, свою
музу; и, вот чёрт пошутил, нашёл всё, продолжая страдать, страдать, страдать.
Желания Ацуши так и не научился загадывать, зато по уши влюбился.
В один прекрасный день, солнечный и безветренный, художник наконец-то окончил работу.
Ацуши осторожно, в последний раз, прикоснулся к полотну щетиной, покрывая картину остатками дорогого лака — она будет долго радовать своего владельца сочными красками. Затем — отложил кисть, чтобы устало вытереть рукой испарину со лба, зевнуть, подставляя лицо утреннему солнцу.
Ацуши трепетно оглядел своё творение, желая, чтобы оно понравилось Осаму
и чтобы он наконец-то заметил его.
Рюноскэ, пришедший получасом позднее, обрадовал художника радостными новостями, принисёнными из очередного салона. Но счастливое лицо обычно хмурого человека заставило Ацуши задуматься и усомниться — а всё ли так хорошо, как передаёт приятель?..
— Рюноскэ, ты ведь не врёшь мне? — Вклинился в длинный монолог мужчины Ацуши, до этого что-то вновь набрасывающий на новом полотне. — Ты подозрительно доволен.
Их понятия «хорошо» и «плохо» отличались кардинально, стоит заметить.
— Ах, что ты, Ацуши, — картинно усмехался оппонент. — Чтоб я — и врал? Уволь!
И мужчина продолжил что-то рассказывать, активно жестикулируя руками. На сей раз он говорил об успехах своей юной сестрички Гин, в которой он души не чаял, и расслабленная улыбка появилась на его мечтательном лице.
Монолог Рюноскэ об отбытии девушки на учёбу заграницу был прерван — раздался знакомый донельзя стук: три удара, недолгая тишина, ещё три. И Ацуши изменился в секунду — вот, вот тот момент, которого он ждал с нетерпением!
В глазах, до этого потухших, спящих, словно бы заиграла мечта.
— Рюноскэ, оставь меня на некоторое время, немедленно! — Потребовал взволнованный юноша, окрылённый предстоящей встречей, направился в прихожую и остановился у зеркала в золочёной тоненькой раме: взлохмаченный и уставший, бледный и тощий от голода… кому он будет нужен
такой?
Реалистичный голос в голове упрямо твердил, что никому, а наивное сердце стучало всё сильней в такт нерадостным суматошным мыслям.
Посмотрев на своё отражение, юноша что-то упрямо пробурчал себе под нос и открыл дубовую дверь. Он не заметил, что цепкие чёрные глаза начали за ним следить.
На пороге, держа в руке веточку белой камелии, стоял Осаму в извечной белой рубашке, любимом жилете оттенка бистр и светло-бежевых брюках. Глаза при виде Ацуши наполнились таинственностью и заблестели, словно его сапфировая брошь в свете луны.
— Здравствуй, Ацуши! — прощебетал он звонко и растянул губы в улыбке. — Как же я рад тебя видеть! Comment ça va? — Осаму передал Ацуши цветок и, что-то радостно напевая, вошёл в прихожую.
— Ça va bien, mon Miel, — решил поддержать тон друга Ацуши, мысленно усмехаясь — будь проклят Рюноскэ, знал чему учил! — Il fait très beau aujourd’hui, n’est-се pas?
Осаму чуть рассеянно кивнул, всё ещё улыбаясь и посмотрел на неловко стоящего у арки хозяина дома-мастерской, теребящего покрытый тоненькими, еле заметными шипами стебель цветка. Он казался смущённым и зажатым, что совсем не походило на всегда расслабленного и улыбчивого художника.
На белом фартуке подсыхали липкие и блестящие пятна от лака; веточка камелии уже была готова сломаться на две части. Несколько алых лепестков плавно опустились на пол.
— Что-то случилось? — Шёпотом поинтересовался Осаму, подходя ближе к Ацуши, отрывисто вздохнувшего: чуть было не сказал, как Дазай сегодня красив.
Они стояли напротив зеркала, молчаливые и будто бы отчуждённые. Осаму приобрял своего друга и обеспокоенно сощурился, пытаясь вытянуто правду из золотистых глаз напротив: от былой радости на лице не осталось и следа.
Сердце Ацуши забилось сильнее. Стало невыносимо жарко, неприятно из-за того, что Осаму волновался за него. И, будучи в том состоянии, когда откажешься не то что от трапезы, но и от стакана хорошего французского вина, Ацуши зарделся и попытался отвернуться. Дышать становилось всё сложнее от этой приятной близости.
— Я думаю, что… не должен этого говорить, mon Miel, — Ацуши попытался улыбнуться, но на его лице эта неискренняя улыбка выглядела жалко. Осаму чуть вздрогнул и опустил глаза, скрывая разочарование.
— Скорее, проходи. Ты, наверное, замёрз? Хочешь глинтвейн? — Заботливо поинтересовался он, мягко беря Осаму за руку.
Ацуши позволил себе маленькую вольность и заправил забавно топорщащуюся прядь волос за ухо, нежно заглядывая в блестящие глаза Осаму. Тот хитро улыбнулся и приблизился прямиком к лицу оторопевшего художника, что-то неразборчиво прошептал и осторожно, словно спрашивая разрешения, прикоснулся к покусаным в волнении губам художника.
Ацуши вздрогнул и всхлипнул, моргая всё быстрее, чтобы, не дай бог, не потекли слёзы, не испортили этот чудесный момент, который он представлял
совсем по-другому: где-то на берегу реки, может быть во время цветения вишен. Но никак не со сломавшейся веточкой камелии в руке!
— Ацуши? Я не думал, что ты так удивишься, ведь это заметно даже незнакомым с тобой людям! — отстранился Осаму, приподнимая округлые брови. Он отрывисто хохотнул, обнимая Ацуши, вдыхая идущий от его рубашки запах растворителя и корицы. — Я же знаю тебя гораздо лучше, мой горячо любимый друг, чем кто-либо другой…
Ацуши пристыженно замолчал, чувствуя, что его щёки горят. Все глубокие и нежные чувства, оказывается, были видны с самого начала.
— Я хочу увидеть свой портрет, скорее же! — радостно произнёс он и крепко сжал руку смущённого художника в своей. — Хотя давай сначала зайдём в сад, там такая погода! А потом… может быть сходим в театр? Сегодня моя знакомая отыгрывает на сцене Джульетту. Стоит сказать, что отыгрывает она её просто замечательно…
Рюноскэ усмехнулся и вновь перевёл взгляд на пожелтевшие книжные страницы. Видно, он был неправ, и Ацуши всё же нашёл того человека, что будет с придыханием смотреть на его шедевры.
