Недетское время

      В этот год лондонский февраль казался по-особенному невыносимым. Синоптики день за днём с неловкими извинениями откладывали обещанную оттепель, а дождь, не прекращающийся пятый день подряд, похоже, собирался затянуться в лучшем случае ещё на столько же. Впрочем, коренному британцу вроде представителя Высокого суда Англии, Гарри Харту, грешно было жаловаться и вообще обращать внимание на осадки. Всегда могло быть хуже. Тем не менее, чувствовалось в этом месяце нечто такое противное, что не позволяло мужчине взять себя в руки и прекратить внутренние монологичные завывания в унисон с северным ветром под дробь косого ливня.       – Гарри, ты помнишь наш последний секс?       Ах, да, вот же оно.       Харт презрительно ухмыльнулся и ощупью потянулся за кружкой: неосмотрительно отставил её на ближайший к Мерлину подлокотник кресла, пришлось бы встречаться взглядами и выбирать более определённое выражение лица. А он уже попросту не знал, какое теперь соответствует его эмоциям. Гнев покинул его минут десять назад, когда последний – в буквальном смысле – рокс звучно разлетелся гранёными осколками прямо над крышкой рояля. Гарри не играл с предновогодних празднований в суде, не повышал голос после поражающе далёкого свадебного путешествия и не матерился вслух по меньшей мере лет пятнадцать. Что уж говорить о вульгарном битье посуды, тем более ценной, что предназначена она была для алкоголя. "Манеры – лицо мужчины", – с ранних лет повторял он вслед за отцом, и в том была главная из его немногочисленных установок на жизнь.       С медлительным достоинством эстета Гарри бросил взгляд на дно кружки. Закончилось.       Он не так уж часто выпивал, но при данных обстоятельствах виски проявил себя лучше любого успокоительного и бонусом позволил не давиться дополнительными таблетками. Ему хотелось сходить за новой порцией неожиданно целебного коктейля, но, опять же, пришлось бы контактировать с обосновавшимся в арочном проёме кухни Мерлином. Кресло у лоджии, в свою очередь, было беспроигрышным вариантом, поскольку смотрело в большие панорамные окна с видом на Темзу. Бесконечно можно созерцать три вещи: огонь, воду...       – Помнишь, Гарри?       Если б только в этом кресле действовала полная звукоизоляция!       – Я перестал вести дневник в старших классах, – не отрываясь от степенного течения раздувшейся реки выдавил Харт, – но уверен, Хэмиш, ты был великолепен.       – Хэмиш? Да ты едва ли согласился назвать меня так в ЗАГСе. – Кажется, его это задело. Что ж, справедливо и даже хорошо, возможно, не всё потеряно. – Ты же понимаешь, я не об этом.       – Ежедневник у меня для технических вопросов, – не унимался Гарри, – а это... больше чувственный элемент, полюбовный и всегда добровольный, приятное разнообразие совместного быта, во всяком случае, мне так до сих пор казалось, – сорвался, затараторил. И почему самоконтроль вдруг оказывался такой непосильной задачей? – Так что, увы, но записи по-прежнему нет, извини.       Мерлин предлагал Гарри роман на стороне. Вернее, нет, интрижка предназначалась самому Мерлину, ведь он, знаете ли, невыносимо скучал по страсти в отношениях, был мужчиной сдержанным, но только внешне, сердце же его, безусловно охваченное почти мальчишеским волнением, готовило для близких чувства, раскалённые до предела, как говорится, с пылу с жару, да только получалось всё, как всегда, комом.       В качестве аргумента напоследок он решил козырнуть возрастом, дескать, ему 46, кто знает, сколько там лет-месяцев-недель осталось. Навряд ли он забыл, как сильно Гарри ненавидел подобный экзистенциализм с явным налётом постыдного нытья и жалости к себе. Однако сейчас (должно быть, сказывался накопившийся, но так и не сброшенный импульсивными репрессиями против стекла стресс) тема-триггер отозвалась в Харте лишь фыркающим смешком: он был на три года старше, и находился ощутимо ближе к границе шестого десятка, а значит, и поводов рассуждать о старости имел в теории больше.       Он прожил 49 лет, и ни разу в его местами поседевшую голову не приходила мысль завести любовника. А безукоризненно верного мужа от этой идеи, как оказалось, буквально распирало. Была ли в таком неутешительном контрасте заслуга Мерлина и вина самого Гарри сказать наверняка было сложно. Но, справедливости ради, с безотчётным рвением утопая в работе, в последнее время Харт и вправду совершенно позабыл о половых потребностях.       Да и когда ему о них вспоминать? Зима для отделения по делам семьи в Высоком суде вышла насыщенной и богатой на события из ряда вон. Сразу после нашумевшего в прессе бракоразводного процесса скандинавской принцессы Тильды – всего год назад шумно сбежавшей от семьи и слёзно просившей о гражданстве ради своего безызвестного возлюбленного, Чарли Хескета, – Гарри торжественно поручили дело о лишении родительских прав четы Мортонов, где супруги заставили дочь пристрелить щенка, торжественного подаренного на Новый год ей, но, впрочем, быстро надоевшего радостным тявканьем им. С тех пор девятилетняя Рокси, необычайно одарённая для своего возраста отличница, едва ли владела собственными руками: она с трудом удерживала карандаши и столовые приборы, шнурки на ботинках без какого-либо подобия узла заправляла под язычок, отказалась от чтения, в попытках перевернуть страницу изорвав не одну книгу. А главное, девочка напрочь отказывалась контактировать со взрослыми, вплоть до истерик с покусанными и исцарапанными сотрудниками опеки.       И всё же наибольшее впечатление на судью Харта, имевшего за плечами примерно тридцатилетний стаж юридической работы, произвёл сказочно богатый, а потому в недоступности своей прекрасно скрывавший факт отбитого сознания, бизнесмен Ричмонд Валентайн. Точнее сказать, удочерённое им пару лет назад полуземное существо с причудливым не то именем, не то аналогичным с Мерлином прозвищем Газель.       Увлечённая любым незаконным экстримом, юная сорвиголова больше прочего обожала железнодорожные пути с их бродячей эстетикой истлевающих шпал и обшарпанными, кирпичного цвета товарняками, безучастно ползущими неведомо куда. Еженедельное паломничество к поездам на окраине города (сразу после звонка с четвёртого урока в пятницу) стало её доброй традицией, пока однажды не обернулось трагическим абсурдом: девчонка наизусть знала расписание каждого состава в любой из дней, а потому, в очередной раз вальяжно развалившись прямо на щебёнке и запрокинув ноги поперёк рельс, чувствовала себя до того комфортно, что, задремав, не успела среагировать на электричку, часом ранее задержавшуюся на вокзале из-за ложного сообщения о минировании.       На протяжении всей дороги от места происшествия и вплоть до операционной в самой больнице Газель, от боли еле осознавая происходящее, пугающе крепко, буквально мёртвой хваткой цеплялась не за стремительно приехавшего Валентайна, но за корешок "Приключений Тома Сойера" Марка Твена, вполне себе в духе авантюризма заляпав крафтовую обложку окровавленными пальцами. Позже следователи, сами не понимая зачем, отметили закладку на десятой главе и единственное чуть заметно выделенное в ней предложение: "Этот чертов индеец не задумается утопить нас, как пару котят, если мы разболтаем, а его не повесят".       Под неизменным покровительством попечителя-миллиардера Газель установили довольно-таки странные, явно выполненные на заказ протезы. Формой они напоминали популярные в нулевых джамперы, но в опорную ось было встроено нечто, подозрительно сильно напоминавшее боевые клинки. Уточнить по теме холодного оружия, разумеется, постеснялись, а вот спросить, почему такой богатый человек отказался от моделей, выглядящих куда естественней, всё же решились. "Пусть играется", – всякий раз шепеляво отмахивался Валентайн, расплываясь в добродушной улыбке. Там, где от обвинений в халатности на манер "как вы такое вообще допустили" не удалось откупиться безупречной репутацией, он откупился буквально.       И всё бы ничего, да органы опеки, посещавшие семью в завершающий период реабилитации, выяснили, что, согласно медицинским отчётам, у Газель пострадала лишь одна, левая нога.       Исход всего этого безумия угадывался безошибочно, и дело тут же перебросили из семейного отдела, не искушённого настолько пугающей жестокостью, в уголовный.       Но Гарри "повезло" включиться в процесс задолго до вскрывшихся и, мягко говоря, шокирующе кошмарных деталей, на самом раннем этапе, когда бизнесмен-садист, известный стране как щедрый филантроп, картинно и неизвестно теперь чего ради закатил скандал со школой, подав иск на якобы недостаточное обеспечение мобильности учеников с ограниченными возможностями. Саму ту школу Газель, к слову, ни разу не посещала, ведь предприимчивый приёмный папаша перевёл её туда сразу после трагедии, а об идеальной посещаемости не на бумаге и речи не было.       Харт поначалу оказался до глубины души тронут показушной заботой Валентайна и – главным образом из уважения – не поленился лично встретиться с его воспитанницей. "14 лет, по меркам суда, возраст достаточный, чтоб считаться с мнением человека", – объяснял он коллегам, а у самого из головы никак не шёл образ этой черноволосой девочки с самым мудрым и вместе с тем печальным взглядом из всех, с кем он когда-либо пересекался. Сущая банальность, когда выражаешь впечатление словами, но даже из-под полуопущенных ресниц в тёмно-коричневой радужке улавливалась несколько отрешённая и обречённая самодостаточность, а голос, пускай с резкими интонациями, вопреки логике казался бархатным.       После того визита Валентайн, кстати, несколько раз настойчиво приглашал Гарри на званый ужин, и как же он теперь благодарил вселенную за то, что прийти так ни разу и не получилось.       В отличие от околокоролевского развода, тон одинаково шумевших по обоим поводам СМИ здесь был на порядок сдержаннее, будто пристыженный самим фактом случившегося. Небезызвестное издание, материалам которого можно было доверять не более чем в тридцати процентах (но каждая убедительно доказанная правда имела эффект разорвавшейся бомбы), вбросила информацию о сексуальных домогательствах в отношении Газель со стороны Валентайна, но Гарри и без того спокойно спалось сутки через трое, так что он даже вникать не стал.       Господи, и Мерлину хватало наглости в этот адски тяжёлый период поднимать тему интимных отношений! Отношений, всегда складывавшихся до того естественно, что говорить о них вслух за долгие годы совместной жизни не было никакой нужды, и Гарри почитал это за высшее благо и верный признак полной гармонии друг с другом.       – Семь недель и шесть дней назад. – Такая пугающе чуткая точность показаний, а судья, толком не отошедший от мысленного погружения в себя, и бровью не повёл. – С того самого концерта в "тесном правовом кругу". Это прошлый год, милый, – на обращении Мерлин осторожно понизил голос, придав интонации нежный оттенок.       – Чего ты от меня хочешь? – Гарри наконец поднялся, раздражённо сжимая кружку и втайне опасаясь, как бы она от напора пальцев не треснула, и, со свистом вдохнув, направился мимо мужа в кухню. Тот неловко попытался ухватить его ладонь, чтоб остановить, но инстинкты Харта, хоть и застигнутого этим движением врасплох, сработали безотказно, и Мерлин лишь по-кошачьи дёрнул расстёгнутый, затёртый до едва уловимого серого манжет пижамной рубашки. – Не трогай меня.       Не истерично, на вполне родной громкости, но всё же с надломом. Слегка, но катастрофически заметно для родного человека голос Гарри всё же дрогнул.       – Ты просишь развода?       – Нет, что ты, прекрати, – поспешно закачал головой скупой на жестикуляцию Мерлин. – Я бы никогда не смог добровольно отказаться от нашей с тобой маленькой семьи.       – Зачем тогда этот разговор? Для чего ты все эти темы поднял? – "И почему, чёрт возьми, хотя бы не на неделю-другую позже?"       – Я хочу и дальше оставаться честным с тобой.       – Это нечестно по определению, ты и сам знаешь.       – Да нет же, – Мерлин звучал так, словно пытался объяснить безнадёжному дошкольнику-раздолбаю логарифмы. – Общепризнанно, что в длительных отношениях представления супругов о муже или жене сливаются с восприятием брата или сестры. Помнишь, как всё начиналось? Какими мы начинались? Ты был угловатым мальчишкой с пушистым гнездом вместо причёски, слишком скучным, как сам уверял, чтобы задержаться среди моих друзей. Ты и не задержался, – довольная улыбка на долю секунды прервала поток сознания. – Курирующий барристер не допустил тебя до практической части стажировки, потому что в последний месяц заседания суда ты посещал реже, чем пары на моём факультете. А я, прекрасно понимая, что даже после случившегося ты не сможешь не согласиться, продолжал придумывать поводы для встреч.       Это Гарри, в отличие от даты последнего секса, помнил.       Им и 25 не было, но Хэмиша уже тогда называли Мерлином за чудеса изобретательности, которые он вытворял с домашкой по диффурам и, по слухам, обсуждаемым в его компании с особым смаком, в постели. Их, как бы занудно не показалось, познакомила библиотека родного для обоих Кембриджа: Мерлин только-только поступил на математический факультет, а Харту, уже получившему бакалаврскую степень по праву, вот-вот предстоял переход от учёбы к вполне реальной практике. Решительно быстро впустив нового человека в свой круг общения, Мерлин и ему поспешил дать рыцарское прозвище – Галахад, за образцово правильное поведение и целомудренный вид неискушённого поборника нравственности. Прозвище не особо прижилось и почти перестало использоваться, когда скандальный по тем временам гомосексуальный подтекст их отношений стал угадываться даже посторонними.       В студенческие годы Мерлин носил длинные чёрные волосы, всегда строго зачёсанные назад, а идеально выглаженные рубашки под костюмом застёгивал на все пуговицы. И пускай распространённое в адрес юного Харта замечание о "пушистом гнезде" из его уст задевало и вынудило-таки подстричь будто бы детские кудри, довольно скоро Гарри с тщательно скрываемым удовольствием стал замечать в укладке друга постепенное сокращение геля, а после и вовсе отметил небрежно-сонную растрёпанность, когда, в очередной раз пробравшись на чужую лекцию, украдкой любовался неосторожно оставленным на шее Мерлина бледно-розовым пятнышком, торжественно выглядывавшим из-под воротника лишь потому, что на схваченной в спешке утра вчерашней рубашке после ночных посиделок не оказалось верхней пуговицы. Но даже тогда Гарри толком не верил своему счастью и, несмело касаясь возлюбленного под партой и невинно вырисовывая узоры то на ладони, то на бедре, чувствовал, как сладко и взволнованно тянет где-то внизу живота от банального нахождения рядом.       – Это был восторг, от которого сносит крышу, когда почти забываешь дышать и кажется, что можешь потерять сознание – так остро и... живо воспринимаешь каждый момент происходящего, – выверенность длинных предложений об эмоциях выдавала, с какой тщательностью и как заранее Мерлин их готовил, пусть и сказано всё было с блестяще отыгранными драматичными паузами на якобы подбор нужного слова. Но Гарри было бы ещё больнее, обрати он на это должное внимание. – Это было незабываемо, но это прошло. Я стал тебе братом.       "Но я всё ещё люблю тебя".       – Это тоже здорово, мило и, что куда важнее, комфортно, я искренне благодарен тебе за каждую мелочь в нашем совместно созданном уюте, но тянет меня к другому. Хочу ещё раз испытать те американские горки, понимаешь?       Гарри вдруг подумалось, что им бы служить в разведке, быть спецагентами, работать кем-то, способным не менее эффективно раскрывать полный спектр профессиональных навыков, но чья должность в самой сути синонимична нескончаемым страстям и бурлению адреналина в крови.       – Я дал тебе договорить весь этот бред лишь потому, что уважаю тебя, – "Хотя брошенные в твою сторону бокалы могли намекнуть на обратное, но я всё уберу и мы об этом забудем. Пожалуйста, только не уходи". – И это не братское. А теперь послушай меня.       Первую и вторую стадии принятия – отрицание и гнев – Гарри преодолел с молниеносной быстротой. Торговаться не хотелось, и он искренне не понимал, откуда берутся силы, не дающие перейти сразу к четвёртому этапу – депрессии, – чтоб попросту рухнуть перед Мерлином на колени и разрыдаться.       В отсутствии других идей придя к выводу, что не последнее влияние на его выдержку оказывает алкоголь, Гарри решил несколько подзарядиться перед предстоящим монологом; возможно, самым значимым в его жизни, даже если сравнивать с той громадой зачитанных решений по всевозможным семейным разбирательствам.       Поменьше виски, побольше колы, примерно 1 к 5. В конце концов, он сегодня не только спонтанно страдающий муж, но и планово дежурный судья: в любой момент могли позвонить по неотложному делу, – а завтра всё равно возвращаться в зал заседаний, где твоё личное состояние даже и на капельку не должно просвечивать из-под мантии слуги закона.       Сделав разом три маленьких глотка и представив себя за написанием судебного постановления, Гарри с мучительной неохотой начал:       – Свободные отношения следовало предлагать до брака. То, что ты называешь честностью, ни что иное, как жалкая попытка оправдаться хотя бы в собственных глазах, а само это "желание", брошенное мне в лицо... – свободной ладонью он изобразил кавычки. Речь его, хоть и пестрела негативными оценками, не переходила к озлобленности и оседала в комнате с почтительной неторопливостью. – Это признание нашей с тобой некомпетентности в качестве супругов и полного, после стольких лет, пожалуй, даже грандиозного провала возвышенной миссии "брак".       – Ваша честь, – от Мерлина не ускользнуло намеренное отстранение Гарри к формальному пафосу, – вы слишком консервативны.       – Замолчи.       – Я мог бы сделать это у тебя за спиной.       Лучше бы он его ударил.       – Ты изменял мне раньше?       – Нет, как ты вообще...       – А теперь?       Пауза, незначительная, короче мгновения, повисла в воздухе, готовая следующей отведённой ей секундой добить Гарри, но тут зазвонил оставленный в гостиной телефон.       – Нет, не изменял, – почти агрессивно отозвался наконец Мерлин одновременно с тем, как Гарри с глухим "ха" неопределённо взмахнул руками, то ли сдаваясь, то ли самоустраняясь, и развернулся в сторону рингтона, – и не смей сейчас брать трубку.       – Это рабочий, Мерлин.       – Мы не договорили.       – О, я согласен, – закатил глаза Харт, забирая несмолкающий аппарат с кофейного столика и оборачиваясь к партнёру, буквально всем своим видом кричащему "только попробуй". Гарри, не отводя от него глаз, мысленно досчитал до трёх – дольшего не позволяли обстоятельства – и поднял трубку. – Да, я слушаю.       – Простите, что поздно...       Харт не успел взглянуть на определитель номера, но голос подтвердил ожидания. Альтернативное "приветственное слово" Честера Кинга, его секретаря, сбило с толку, вынудив сместить взгляд с агрессивно багровеющего мужа на часы за его спиной. Внезапная выходка Мерлина совершенно выбила из колеи, а между тем время близилось к полуночи.       И действительно, не так уж, по большому счёту, давно они начали ругаться. Как раз, когда Гарри окончательно исписался по поводу последнего дела и, довольный результатом, но смертельно вымотанный, собирался уже привычно без всяких мыслей и разговоров зарыться под пуховое одеяло и уснуть, но после душа не свернул сразу в спальню, а заглянул на кухню попить воды. Волосы его до сих пор оставались влажными.       – Ничего, Честер, я сегодня для того и работаю, – на этой фразе Мерлин неосознанно повторил недавний жест с поднятыми руками и, забрав бутылку с остатками виски, направился прочь. Гарри сентиментально казалось, что вместе с ним из комнаты уходит последнее его счастье в этом мире. И нет, на этот раз дело даже не в алкоголе. Во всяком случае, уж точно не в нём одном. – Что у тебя?       – Примерно полчаса назад поступило обращение из клиники Royal Marsden, она по...       – Онкологии, да, знаю, – торопиться Харту, скорее всего, некуда, но он на автомате перебил, подгоняя вечно начинающего издалека помощника.       – О, точно, здорово... То есть, конечно, рак это не здорово, но хорошо, что вы поняли...       – Честер.       – Да, простите. Семнадцатилетнему мальчику срочно требуется переливание крови. Родители не дают согласия. Больнице нужно...       – Родители как-то объяснили свой отказ?       – У них там какая-то секта.       – Свидетели?       – Нет, что-то другое, – и вправду, глупо и в некотором роде оскорбительно было думать, что Кинг не знал и не запомнил бы, иди речь о "Свидетелях Иеговы". – Я уточню, если хотите.       – Да, пожалуйста. Как срочно нужно переливание?       – После двадцатого будет совсем опасно.       Это не слишком помогло сориентироваться, но Гарри помнил, что завтрашний его выход приходился на четверг. Технические нюансы о предварительном уведомлении участников процесса упорно не вспоминались, но он подумал и заключил, что в данных обстоятельствах трёх дней было бы более чем достаточно.       – Суббота подойдёт?       – Да, мы могли бы назначить слушание в первой половине дня.       – Отлично, тогда постарайся устроить его к часу. В срочном порядке оповести всех, включая родителей, так они будут иметь возможность подать ходатайство о немедленной правовой помощи. Интересы самого мальчика должен представлять отдельный человек, его необходимо назначить через CAFCASS*, – шестерёнки в голове завертелись, частично успокаивая. Всегда легче отдаваться чужим проблемам, нежели решать свои. – Очень желательно, чтобы уже к завтрашнему обеду больница выслала мне подтверждающие документы, включая письменное заявление, составленное по всем правилам, от лечащего онколога. На заседании я захочу в подробностях знать, на что повлияют препараты крови в случае с лечением конкретно этого мальчика. Ну и, естественно, родители тоже должны постараться звучать убедительно.       – Вас понял.       – Весьма обязан, – мягко и уже не по-деловому. – Спасибо, Честер.       Повесив трубку, Гарри опустился во всё то же кресло с видом на Темзу и из чистого любопытства открыл календарь. Минуту назад, в добавок к прочим недостаткам прошедших суток, на экране значилось 14 февраля. И наверняка Мерлин помнил об этом лучше него.       Дождь за окном всё не кончался.