Мечты сбываются

      Сева любил мечтать. Чаще всего о роскошной жизни мечталось. Об экзотических странах, морях, вилле под пальмами и белоснежной яхте. И чтоб рядом роскошный мужчина улыбался и все его желания исполнял. Последние два года, что Сева в клубе работал, роскошным мужиком из Севиных фантазий был Павел Егорович — хозяин клуба. Идеал, во всех смыслах этого слова.       Приезжая в клуб, Павел Егорович выдавал всем фирменную улыбку, с кем за руку здоровался, кого по плечу хлопал. Севе обычно улыбка доставалась. Он нежно улыбался в ответ и кофе подавал. Павел Егорович, или Павлуша, как в мечтах его Сева называл, пил только чёрный с лимоном*. Сева для него и нектар олимпийских богов приготовил бы. В лепёшку бы расшибся, а сделал. Но Павел Егорович брал чашку, забывал про Севу и начинал глазами по залу шарить — замухрышку свою искать. И тогда Севина улыбка в оскал превращалась.       Вся обслуга в клубе как на подбор. Все красавцы писаные. Один Сева чего стоил — блондин с изумрудными глазами. Фигура — закачаешься, и кожа нежная, ухоженная. Если бы Павлуша только дотронулся, обкончался б сразу, если бы вообще сознание от восторга не потерял. Но Павел дотрагиваться не спешил. Улыбался — да, премии выписывал, но смотрел исключительно как на хорошего бармена. И не только с Севой так. И с Андреем, и с Юриком, и с Сашкой, а ведь все до того хороши, ну просто для глянцевых обложек созданы. Да твою же мать! Даже Тимур-поломойка, узбек грёбаный, и тот на восточного принца похож.       А полгода назад Сашка, пидорас чёртов, своего дружка Витьку на работу привёл. Сева тогда чуть не обоссался от смеха и сразу кличку ему дал — замухрышка. Весь какой-то затёртый, занюханный, одет хуй знает во что. Волосы серые, словно пылью присыпаны, губы бледные, глаза вообще не пойми какого цвета.       А потом Севе не смешно стало. Павлуша Витьку, сукина сына, не только на работу взял, так ещё и смотрит на него с такой нежностью, будто прям сейчас и скажет: «Так вот ты какой, цветочек аленький». Сева за один такой взгляд на что угодно пошёл бы. Даже на убийство. О Витькином убийстве тоже мечтал. Сколько раз представлял, как яд в его чай подсыпает, и тот корчится и подыхает в муках, синий весь и распухший. Или с лестницы спихнуть, чтоб морда всмятку. Кипяток плеснуть или кислотой… И таким мечтам конца и края не было.       Но чаще Сева мечтал, конечно, о Павле. Жизнь свою с ним в грёзах своих до подробностей представлял. Да чего уж греха таить, и хозяином клуба себя видел! Павел в отъезде, а Сева такой приезжает, и все охуевают от его красоты. Часы у него платиновые, кольца бриллиантовые, шмотки откутюристые и только крыльев ангельских за спиной не хватает. Он со всеми здоровается, к Витьке подходит и по роже его, по роже… А потом выкинуть на хуй из клуба… голым. Или нет, лучше подкинуть ему в сумку пакет с герычем, ментов вызвать и с нежной улыбкой смотреть, как его увозят суровые дяди в форме.       Сева и в реальной жизни Витьке в сумку лазил. Не наркоту, конечно, а телефон Павла подкидывал. Да сучонок раньше времени в сумку залез и сам к Павлу пришёл.       — Вот, нашёл…       — Где нашёл? — удивился Павел.       — В сумке своей.       И морда до того глупая, что плеваться хотелось. Долго потом все удивлялись, кому понадобилось замухрышке телефон подкидывать. Сам Витька с разинутым ртом ходил и плечами пожимал. Сева, хоть и ржал втихаря, а всё равно бесился.       Замухрышка мало того, что страшный, так ещё и безрукий. Заказы путает, вечно разбивает что-нибудь. Сколько раз напитки на гостей клуба проливал. На одного важного мужика пепельницу полную опрокинул. Затрясся весь и давай окурки с мужика по одному снимать и обратно в пепельницу складывать.       Важный мужик в полном ахуе, друзья его памятниками застыли, а Сева за стойкой аж присел и рот зажал, чтоб во весь голос не заржать. И что? А ничего! За это и Юрку, и Сашу, и остальных выкинули бы в тот же миг. А Витьку оставили. Павел к важному мужику подошёл, пошептался, и тот в улыбке расплылся. А уходя, Витьке чаевых отсыпал больше Севиной недельной зарплаты.       Сева от ревности до крайности дошёл. Заплатил двум дружкам своим, и те замухрышку выследили. Сева велел только, чтоб не калечили сильно, так ведь придурок от первого удара улетел и об трубу какую-то ёбнулся башкой. Месяц в больнице. Жалость какая, что мозги не отбило и дебилом не стал, Сева с удовольствием посмотрел бы, как он слюни пускает и под себя ходит.       Павел весь этот месяц в клубе бывал налётами. Всё время в больнице проводил. Прилетит взмыленный — в руках по пакету, по клубу пронесётся, в кабинете пару часов посидит и обратно в больницу. Один раз Севе пакеты на стойку положил и, велев в кабинет отнести, куда-то снова умчался. Сева момент улучил, заглянул в пакеты — аж завыл. Пирожные, Севины любимые, фрукты, лотки из дорогих ресторанов. В один лоток харкнул смачно — немножко настроение улучшилось.       Витька из больнички вышел, на работу опять припёрся. Волосы ему там остригли, когда башку зашивали — ещё страшнее стал. Павлуша от него ни на шаг, домой предлагает каждый день отвезти, а долбоёб отказывается. Он не просто долбоёб, всё-таки крепко, видать, башкой об трубу приложился. На Павлушины знаки внимания полный ноль. Павлик и так, и эдак, а дебил не понимает. Чего-то бормочет себе под нос, глаз не поднимает и бочком-бочком от хозяина. Идиотина — другого слова не подберёшь. Иногда Сева думал, что, может, Павла тоже где-нибудь по голове стукнули, если на такую срань повёлся.       И Сева не выдержал. Должен же конец этому спектаклю наступить? Павел в отъезде, уже вторые сутки его нет, и Сева решился. Подкараулил замухрышку в коридоре и, прижав к стене, зашептал:       — Вали отсюда по-хорошему, говно собачье. Тебе по тумбочке дали? Так вот, это моя работа. Хуле уставился? Всё равно ничего не докажешь. Напишешь заявление и исчезнешь, как страшный сон, или с тобой ещё раз мои друзья встретятся. Только Паша уже не в больницу, а на могилку к тебе приезжать будет. У меня такие знакомые, что даже хоронить ничего не придётся, на кусочки разрежут и собакам бродячим скормят. И Паше пожаловаться не успеешь. Понял меня, уёбок? Время твоё на исходе. Думай до вечера.       Витька испугался! Задёргался, глазами захлопал. Закивал быстро и по коридору побежал. Заявление тут же написал и исчез. Даже конца смены не дождался.       Как камень с души упал! Сева на крыльях летал. От радости всем ребятам коктейли дорогущие за свой счёт сделал. Да что угодно бы ещё сделал!       Павел, приехав, мрачный ходил. Орал на всех, злился. Севе тоже прилетело, но он улыбался. Пускай Павлуша бесится! Отойдёт, успокоится — главное-то сделано!       И он не ошибся. Ещё два дня прошло, и Павел угомонился. У замухрышки такое лицо — отвернись, и тут же забудешь, как он выглядел. Вот и Павел забыл.

***

      Сева стоял у стойки и мечтал. Как всегда: о будущей красивой жизни, пальмах на морском берегу и Павле, конечно.       — Рожа у тебя, словно сгущёнки обожрался, — сказал Юрик.       — Отвали, — лениво ответил Сева. — Я мечтаю.       — Ты бы стойку лучше протёр. Смотри — пятна.       — Отвали, говорю. Всё равно пока никого. Вот Павел приедет…       — И пизды даст, — ввернул Юрик.       — Ну, тебе, может, и даст, за то, что съебался вчера пораньше. А мне нет.       — Ты у нас особенный? Да ты ему нужен как собаке пятая нога.       — Нужен, — улыбнулся Сева. — Ничего ты, Юрка, не знаешь.       Вчера он, попросив постоять за стойкой Эльдара, Павлу Егоровичу кофе в кабинет принёс. Хозяин весь в бумагах, глаза красные — устал, бедный. Сева скользнул Павлу за спину и плечи помял. Павлуша аж застонал, до того приятно. Сева наклонился уже, чтоб в шею поцеловать, но тут хозяину позвонили. Сева обозлился, но Павел улыбнулся ему как-то особенно ласково, по щеке погладил, и юноша растаял. Даже после ухода Павла всё стоял и щёку трогал.       — Ничего ты не знаешь, — повторил Сева. — Он теперь мой, Юрка, со всеми потрохами. И мне так хочется, знаешь… Вот открывается дверь, и входит он, а в руке синие орхидеи, целая охапка.       — Почему не розы?       — Банально, — отрезал Сева. — И вообще, я орхидеи люблю. Подходит ко мне, отдаёт цветы и коробочку с кольцом достаёт. А потом билеты на стойку кладёт, на Бали или Мальдивы.       — А Туркиш тебе не подходит?       — Иди в жопу.       — Ну-ну, и дальше что?       — Кольцо мне на палец надевает и мы уезжаем, — мечтательно ответил Сева. — А вы, мудаки, нам вслед ручками машете.       — Губа у тебя не дура, — засмеялся Юрик. — Только…       Что «только» Юра не договорил, потому что на пороге возник Павел Егорович — собственной персоной. С орхидеями.       — Синие, — ошарашенно пробормотал Юрик.       А Сева просто рот открыл и застыл. Павел неторопливо прошёл к стойке и положил цветы на поверхность. Сунул руку во внутренний карман пальто и вынул билеты. Сева охренел окончательно.       — На Бали? — хрипло спросил он.       Павел удивлённо поднял бровь:       — А как ты догадался?       — Э-э-э…       Сева жадно смотрел, как Павел снова лезет в карман и достаёт чёрную коробочку. Внутри, на бархате, узкое колечко из белого металла. Павел улыбнулся, по кольцу пальцем провёл любовно и… захлопнув коробочку, положил назад в карман.       — Глупо, наверно, парню цветы дарить, — сказал он, обращаясь к Юрке. — Но вроде положено, да и красиво. А эти синие, такие необычные. Вите понравятся.       — Кому? — хрипло спросил Сева.       — Предложение ему сделаю. Он хочет, чтоб всё как положено. И полетим отдыхать, подальше отсюда.       — А я? — прошептал Сева.       — Ах да, чуть не забыл… А ты уволен, — и поворачиваясь к Юрику, кивнул на Севу: — И ведь эта гнида думала, что я ничего не узнаю. Витю, правда, пришлось к стенке припереть, пока не рассказал всё. Я не понимал, чего он со мной говорить не хочет? А оказывается, что у́рок, которые на Витю напали, этот гадёныш нанял, да ещё и потом угрожал.       Взял в руки цветы, улыбнулся Севе своей ослепительной улыбкой и добавил:       — Ты, мразь, ему ещё в ножки поклонишься, за то, что он заявление на тебя писать отказался. Пожалел тебя, непонятно за что. Одевайся и чтоб духу твоего здесь не было, или я сам тебя на кусочки порежу. И сам сожру — собакам ничего не оставлю.