***
В музее безлюдно. Там и тут слоняются одиночки не от мира сего и парочки, пытающиеся произвести друг на друга впечатление. Робин смешит всех, отпуская плоские остроты возле картин с обнаженной натурой. Кэтрин спрашивает про няню, которую они наняли для Генри, но Регина почти ничего о ней не знает. Учительница начальных классов местной школы. Не замужем, своих детей нет. — Честно вам скажу, — присвистывает Робин возле одной из картин. — Такое и мой сын нарисует, если дать ему краски. Регина морщится, глядя на висящие в ряд холсты. Действительно, просто мазня. Странно, но картины одновременно и раздражают, и кажутся чем-то естественным, как яркий ковер в гостиной. Что-то отзывается внутри. Регина замирает возле одной из них и пытается прислушаться к себе. Неуловимо тянет в груди. Отчётливое ощущение, какое бывает, когда смотришь на самого себя в записи. — Здесь написано, — говорит Кэтрин, утыкаясь в программку. — Что это коллекция, привезенная из Франции. В годы войны её чудом удалось спасти. — Мда, было бы что спасать, — тянет Робин. — Кто-то же всё это собирал, тратил большие деньги. Мне такого никогда не понять. — Эта картина просто уродлива, — громко и с раздражением шипит Регина, отходя подальше. Вся компания с непониманием такого резкого перехода смотрит на пятящуюся назад женщину. Всегда такая сдержанная, Регина выглядит так, будто вот-вот начнёт срывать картины со стены и ломать деревянные рамы каблуками чёрных туфель. — Робин, я хочу уйти. Мне душно, — она хватается за ворот собственной блузки и нервно тянет его, будто он душит. — Пойдём отсюда. Хватит на сегодня. На улице становится легче. Камень внутри перестаёт давить на лёгкие. Регина делает несколько глубоких вдохов. В голове замирают обрывки фраз, которые она никогда не слышала. Что-то о судьбе. Что-то об изгнании. Красный кровавый туман. Красные люди, идущие по её следам. Убийцы. — Регина, ты в порядке? — Робин подбегает и быстрым движением хватает жену за талию. Поддерживает. — Да, всё уже хорошо, — говорит она, отталкивая мужа от себя и поправляя ворот блузки. — Милая, да у тебя настоящая аллергия на искусство, — неловко шутит Робин, делая шаг назад. Искусство убивает жизнь. Искусство и есть жизнь.***
Просторная гостиная пахнет шампанским и пудрой. Стены мягко пружинят голоса и кашляющий мужской смех. Тут и там на диванах и креслах сидят уважаемые джентльмены в щегольских костюмах. Их важные рожи лоснятся от самолюбования. Они говорят о войне и свежих сплетнях. Мужчины всегда прикрывают сплетни политикой, считая их женской, а значит, недостойной чертой. Регина учтиво улыбается, следя за тем, чтобы напитки и закуски не заканчивались. Её муж в своём любимом кресле ручной работы, как всегда окружён свитой из доброжелателей. Он постукивает тростью о подошву ботинок, насмешливо и ядовито отпуская реплики. Сухопарая фигура выглядит угловатой в чёрном костюме, которые он так любит. Муж хвастается своим новым приобретением — картинами, написанными русским авангардистом ещё на Родине. Регина просто ненавидит эти «произведения искусства». На стене они смотрятся вызывающе, похабно цепляя взгляд, выбиваясь из прекрасно подобранного интерьера. Аляповатые яркие мазки, будто тюбики с краской вырвало на холст, а художник лишь придал им более чёткие направления кистью. Конечно же, если бы она призналась в своей тайной ненависти, её бы назвали ограниченной. И Регина молчала. Давилась желчью, глядя, как двое мужчин водружают рамки одну за другой поверх прекрасных дорогих обоев, уродуя её безупречную гостиную. Регина пригубила ещё шампанского, с отвращением наблюдая за своим мужем, лопающимся от надменности. На старости лет он ударился в искусство и теперь разливался соловьем о набирающих обороты направлениях, тенденциях и прочей блажи. «Дорожающих» — говорил он, потому что банкира из себя вытравить было так же невозможно, как его дружку генералу в отставке подбирать слова, чтобы похвалить похабщину, застывшую на стене разноцветными плевками. Оба они ни черта в этом не понимали. Регине игриво подмигнул проходящий мимо молодой офицер. Муж больше не ездил в командировки из-за проблем с коленом, и потому Регине пришлось стать держательницей этой ярмарки тщеславия под благодушным прикрытием светского общества. — Милая, подойди, — попросил муж, даже не посмотрев в её сторону, а лишь сделав жест рукой. Регина, еле заметно закатив глаза, приблизилась, встав за спиной свиты. Муж тоже поднялся, опираясь на трость. Хитрая улыбка обнажила мелкие, кривые зубы. Он расставил руки в стороны. — Мой дорогой, вы, наконец, дошли до нас! Регина обернулась, окинув взглядом невысокого мужчину средних лет в потёртом костюме-тройке. Светлые волосы с проступающей рано сединой на висках. Гладко выбритый. Прямой, но с будто сломанным одним позвонком. Будто держать осанку приносило ему страдания. «Нищий» — презрительно хмыкнула Регина. — Добро пожаловать, — вслух процедила она. Мужчина протянул руку её мужу, и Регина заметила разноцветные пятна на манжетах белой рубашки, скрытые рукавом пиджака.***
Капает вода. Кто мог знать, что их подвал так плохо отделан? Регина не опускалась до такого уровня никогда. Но жизнь заставит пойти и не на такое, чтобы выжить. Здесь под покрывалами лежат предметы, напоминающие о былой роскоши, в которой варилось её холеное тело. Далеко не все. Все отобрали ещё в начале оккупации. И всё это о добре. Чего стоит один добрый поступок? Если есть рай, то там он стоит любого желания. Архангел хмуро комкает в руках список твоих деяний, пока ангелы ведут тебя к нему на ковёр. Он надевает очки и сверяется с ним. Говорит, что ты был плох во многом, но безупречно хорош единожды, а значит спасен. — Чего ты хочешь? — благодушно интересуется он. Робин входит в подвал, внимательно осматриваясь. Он хозяин здесь. Он может взять всё, что только пожелает. Регина сидит на покрытом простыней диванчике ручной работы, закрывающем спинкой несколько упакованных в бумагу больших прямоугольников. Сумасшедшая седая старуха, она ненавидит их всех: диван, Робина и, наконец, замолчавшие под толщей бумаги холсты. Заткнувшие свои уродливые пасти, кричащие о её предательстве. — Пришёл, — свысока констатирует Регина, кривясь от отвращения. Но Робин выглядит растерянным. На нем темно-синяя форма. Он похож на ребёнка, которого назначили дежурным по школе. Он подавлен и растерян. И наделен властью. Регина не запомнит его, а стоило бы. Потому что добро возвращается, наплевав на то, ждут ли его вообще. Добро считает себя правым по умолчанию. Желанным всюду. Регина царственно перекидывает ногу на ногу. Она готовила себя к этому моменту долгих несколько часов. Долгих несколько недель, когда он и ему подобные только вошли в город. Но Робин смотрит не на неё, а сверлит глазами открытый портрет, прибитый к стене обиталища опустившейся светской леди. Смазанный сине-фиолетовый фон. Синяк, на который наложена царственно прямая женская фигура. Подземный замок, куда сослали злую ведьму, коротать вечность в одиночестве и нищете. Наедине с чувством вины за чужое разрушенное счастье, из которого не вышло собственного. Истинно говорят: «не возжелай ближнего своего». Робин смотрит в осунувшееся, запруженное дряблой кожей лицо старухи, будто пытаясь сопоставить сказку и реальность. Смотрит долго. Она напоминает ему мать. Женщина на картине же напоминает ему о запрятанных глубоко внутрь тайных желаниях иметь то, что ему не по силам. Поэтому он и пошёл на войну. Кто был никем, тот станет всем. Отобрать целый мир у плохих людей и раздать хорошим. Прекрасная благородная идея. Сейчас перед Региной и красный человек с ножом, и чёрный человек с пистолетом, и белый человек со счётом по её жизни в руках. Все слилось воедино. И что-то надломилось в Робине. Треснуло за три месяца до его собственного конца. Он вспомнит и этот подвал, и старуху, и портрет, глядя в узкое чёрное дуло перед собой. И за то ему воздастся. Он поднимается наверх и говорит, что ничего интересного не нашёл. Регина выдыхает с облегчением, не зная ещё, что стала призом на небесных торгах. Регина не верит в карму, и потому оборачивается и нежно касается кончиками пальцев упаковочной бумаги. Если бы кто-то спросил, она бы сказала, что не хотела добра. Она представляла, как бумажная кожа картин лопается под лезвием штыка, обнажая яркие внутренности. А потом обнажили бы её и её кожу проткнули бы штыком. Разорвали бы на куски сначала её, а потом и эти чёртовы холсты. Ведь если на картины смотрят, то и сами картины могут смотреть. Так пусть видят, насколько она не стоит больше ни любви, ни жалости. Простили бы они её тогда? Но они, ослепленные, так и простояли всю войну в сыром подвале. Регина, пробирающаяся через груды перевернутой мебели некогда идеальной своей гостиной, приносила сюда хлеб и воду. Консервы и прочее, чем жив пропащий человек. Садилась на диван возле закрытых холстов. Говорила с ними. Смеялась над ними. Желала им смерти. Плевала в них. Осыпала проклятиями. Наконец, называла по имени, прижимаясь лбом к шершавой бумаге. Шептала в забытьи. — Прости меня. И за то ей воздастся.