***
Чертов будильник. Он ведь специально проставлен так, чтобы считывать фазы быстрого сна и не будить заранее, только если это не кошмары... да, кошмары... ну конечно... Чонгук двумя хлопками вырубает систему сна, и вроде бы неплохо было вырубить ее вообще навсегда — один хрен толку мало, вот только его лечащий врач считает, что ему нужно стараться запоминать свои кошмары, особенно если они касаются Юнги. Ему, возможно, нужно еще несколько лет, чтобы окончательно пережить утрату, а сны помогают лучше понимать, на каком этапе он сейчас находится. Вот только просыпаться Чонгуку всегда дается слишком сложно. И сейчас, сидя встревоженный в холодной кровати, он думает как бы вернуться обратно в сон, развернуть состав на добрые сто восемдесят градусов... или даже просто на лету выпрыгнуть и, запыхиваясь, своим ходом добежать, но с отчаянием сжать Юнги в руках — так, как не сжимал его никогда в жизни. Так, как никогда не смог бы. Потому что не примерял даже малейшую возможность, что однажды его не станет. Писк второго будильника вновь напоминает Чонгуку о том, что он опаздывает. Повалявшись немного в кровати вместе со своим внутренним голосом, что умоляет его никуда не идти, Чонгук все же встает и неторопливо семенит в ванную, где нужно заставить себя хотя бы почистить зубы. Вчера вечером он и так на это забил — теперь все чаще чистит раз в день, вместо положенных двух. Берет растрепанную щетку, что не менял уже больше двух месяцев, и, выдавив немного пасты, медленно сползает вниз под умывальник. Водит щеткой по нижнему ряду — верхние зубы и так без его помощи выпадут — с самым искренним безразличием наблюдая за тем, как тень от еловых веток в саду танцует на полу коридора в лучах солнца. Это Юнги любил солнце, хотя и никогда не загорал — скорее сразу же сгорал, поэтому и построил этот ненужный теперь никому дом настолько живым. Живым, вот только уже с живыми трупами внутри него. Не считая собаки, которую нужно не забывать кормить каждый день. И благо, которая научена Юнги достаточно, чтобы не гадить в доме и иметь свободный доступ к улице в случае форс мажоров. Эта собака живет жизнь куда лучше его хозяина. Если Чонгука еще можно назвать хозяином. Юнги умер три года назад, когда Чонгуку едва исполнилось тридцать один. Сейчас ему тридцать четыре, и он понятия не имеет как дальше жить эту долбанную жизнь. Хотя вроде все есть: успешная карьера, деньги, даже впечатляющий глаза дом, так любезно построенный еще, кажется, совсем недавно самим Юнги. И как назло, сдохнуть вместе с Юнги он тоже пока еще не собирается. Каждый день будто черно-белое кино, где он лишь умирает от отчаяния, что все действительно наконец закончилось. Паста стекает по подбородку, и Чонгуку, вопреки дикому нежеланию, приходится встать. В который раз замечать в сливе свои кровоточащие десна, и неплохо бы сходить к врачу, но Чонгук откладывает этот визит, словно если лишиться зубов, то жизнь сразу обязательно заиграет прежними красками. Вот только без тебя моя жизнь не имеет смысла. Тут дело даже не в Юнги, просто с его смертью многое привычное в жизни изменилось: пропали бесконечные вылазки на самые удаленные точки их города, где Юнги умудрялся тащить на себе сразу несколько телескопов. Показывать это все Чонгуку, объяснять ему, что перевернутая картинка в рефлекторном телескопе Ньютона нужна для избавления от хроматических артефактов. Что одно зеркало — вроде как сферическое, собирает на себя весь свет и отражает на другое, чтобы потом можно было вывести картинку на цифру без потери качества. Бесконечно, почти не затыкаясь, загонять про всякие пульсары, квазары, блазары — бесконечное множество их; на ходу отличать галактики от звездных скоплений, пока Чонгук пытался эту самую галактику только найти с помощью компьютерной навигации. Это Юнги любил космос. Космос, в который он никогда не смог бы попасть — быть может, именно поэтому и любил? А Чонгук его всей душой ненавидит, потому что именно он дал надежду, а теперь отнял ее и каждый день это припоминает, язвительно насмехаясь. И хотя это нарушает его договоренности с психотерапевтом, Чонгук пробовал множество способов его замены, но даже самая продвинутая нейросеть не могла детально заменить Юнги: она была слишком правильно-хорошей, постоянно подлизывалась и пыталась угодить. А Юнги так никогда не делал. Юнги был хоть и безмерно добрым, но все же и до одури своенравным, неподвластным. Его нельзя было сломать или прижать к стенке, просто накричав. Он продолжал жить свою маленькую жизнь — возможно, даже несколько больше, чем обычно — вопреки тому, что уже довольно давно был одной ногой в могиле. А еще от него осталось огромное количество картин; часть их Чонгук, правда, оставил пылиться в гараже на первом этаже. Порывался убрать все, но все равно возвращал любимые. Последнее время Юнги любил рисовать картины под ультрафиолетом — он вообще славился тем, что любил всячески экспериментировать, словно изрисовал все возможные холсты. Его картины никогда не повторялись: даже деревья — он всегда рисовал или штриховал их по-разному. Это Чонгук скорее бы вспомнил шестой или седьмой класс средней школы, где их учили рисовать улицы в исчезающей перспективе — которую, к слову, всячески обсирал Юнги... или всякие кубики-шарики в натюрморте, тень на которые у непонимающего в искусстве человека падала обычно отовсюду. И даже сейчас, смотря на такой знакомый простенький пейзаж ночного неба, который Юнги, судя по слишком ровным диагональным линиям, рисовал с помощью клейкой ленты или еще каких-то полос, то ранит его, и он никогда не забывает слова врача. Чонгук смотрит на идеально ровный круг луны — скорее всего, Юнги использовал для этого какую-то фишку или маленькую шайбочку. Быть может, обвел окружность шахматной фигуры — не просто так один из черных слонов перепачкан вкраплениями светло-голубого, фиолетового и грязного белого. Чонгук идет на кухню, где цифровой календарь на холодильнике тут же возвращает его обратно в реальность: на дворе декабрь две тысячи сто двадцать девятого — лишние цифры, не имеющие никакого более значения для Чонгука. Он свапает в сторону рекомендации по еде, где детальный анализ уже съеденного за последние две недели усердно намекает на то, что Чонгуку надо больше употреблять куриного или рыбного белка. 3-D принтер с радостью наготовил бы ему из имеющихся в холодильнике ингридиетов курицу с брокколи, или, например, дикого лосося под сливочным соусом, но Чонгук берет с собой только протеиновый коктейль — это хотя бы можно быстро проглотить, как батончики космонавтов. Почему в этом мире люди вообще до сих пор едят еду? Стоит ему засобираться на улицу, как за порогом тут же становится все отчетливее слышны семенящие лапки животного. Светло-коричневая хаски с красными, почти бургундными глазами внимательно смотрит на него. Активно виляет хвостом, но, признав Чонгука, как-то успокаивается — словно в очередной раз разочаровавшись — и неспешно бредет обратно, пристальным взглядом все же провожая удаляющегося нового хозяина. Иногда Чонгуку интересно, переживают ли собаки утрату также, как он? И если да, то почему, черт возьми, не могут заявить об этом куда понятнее? Значит, все же немного не так? Уже у машины Чонгук в который раз вспоминает, как врач говорил, что самое лучшее здесь — это попытаться поскорее продать дом и съехать, начать жизнь заново, но не в случае с Чонгуком, у которого травма оказалась куда более личная. Поэтому Чонгуку приходится проживать какие-то моменты вновь и вновь, особенно учитывая ненормальную славу, что свалилась на его исследовательскую команду, когда они смогли наконец пройти все проверки с обезьянами и добиться разрешения на клинические испытания с участием людей. Вот только Юнги бы это все равно не помогло. И эта ненужная слава — как камень на душе. Хорошо, что его личное имя не стоит на первых строках ответственных за открытие. Хотя, по больше степени, именно Чонгук сделал половину работы — потому что у него был на то личный мотив. Чонгук бросает рюкзак и ноутбук на заднее сиденье, заводит машину и какое-то время смотрит на их любимый дом, снова сиротливо оставленный на неопределённое время. После заданного привычного курса на работу, машина, проанализировав пробки на дороги, аккуратно сдает назад. Чонгук, немного позалипав на знакомую загородную местность — очень скоро та сменяется на высоченные однотипные здания, смотреть на которые изрядно достало — неохотно открывает ноутбук и пролистывает план работы на сегодня, так любезно оставленный ему коллегами. Работа хоть немного отвлекает его, без нее он бы окончательно сошел с ума от постоянной саморефлексии. А еще за работу нужно держаться, ведь стать нейрохирургом в тридцать четыре — это заказанная дорога к самой лучшей жизни, где тебе не придется драться вместе с полуавтоматизированными системами за работу офисного планктона, особенно когда ты потратил семнадцать лет своей жизни на одно только образование и ординатуру. Ему бы смотреть тысячные репортажи, читать бесконечное количество надоедливых статей, в которых все, до единого, боготворят иследовательский центр, а в особенности, его команду из восьми человек, которым удалось методом проб и ошибок найти лекарство от нейродегенеративного амиотрофического склероза или, как еще принято его называть, болезни Лу Герига. Хорошо, что последние полгода его собственные достижения все больше уходят на задний план, заменясь перспективными работами над полным искоренением диабета второго типа — им то болеют куда чаще. Но Чонгук не считает себя победителем. Никогда не считал. Он считает себя самым конченным неудачником. Лузером, который должен был закончить работу над лекарством еще четыре года назад. Четыре года своей жизни, которые он безвозвратно потерял. И какой это сейчас имеет смысл? Ему больше некого лечить. Автомобиль останавливается прямо у главных ворот исследовательского центра. Чонгук неспешно выходит, чуть не забыв с собой рюкзак. Суетливо цепляет его на одно плечо и, дав команду машине следовать в подземную парковку неподалеку, запрыгивает на порожки. Район, где он работает, неплохо украсили к приближающимся праздникам. Он проходит мимо небольшого дворика со странной серебряной лестницей: под лестницей надо понимать скульптуру многометровой цепи ДНК, которую зимой постоянно любят украшивать шариками и всяческой разноцветной мишурой, весной лепить туда глупые валентинки с пожеланиями спасти их смертельно больных родных, а летом... летом просто оставлять это так, как есть — совершенно голым, словно напоминание о том, как многое человек еще не знает о самом себе. Обойдя нефункционирующий фонтан — обычно он работает, но в декабре его все равно никто не включит, даже если на улице далеко плюсовая температура, как сегодня, — Чонгук срезает чуть в сторону, когда замечает кучку репортеров, которые уже успели налипнуть, как мухи, к его коллеге. Сворачивает во внутренний двор — хреново, что из-за этого придется потом возвращаться обратно в главное здание, но там его хотя бы никто не будет искать, даже в теории. Перепрыгнув через парочку высоких клумб без каких либо растений, он подходит к задней двери, которая открывается по отпечатку его пальца. Лифт на восьмой этаж приезжает прямо перед суетящимся неподалеку Чимином. Только бы не он. Этот чертов генный микробиолог сейчас опять будет лезть, так что надо поскорее свалить, по возможности не попавшись ему на глаза. Чонгук пытается прожать кнопку лифта на этаж выше, или ниже — уже плевать, но появившаясь из ниоткуда кучка людей буквально выталкивает его оттуда. Чонгук поворачивает налево, надеясь, что в толпе людей получилось затеряться, но тут же замирает, слыша знакомый голос у себя за спиной: — Э-э-э! — останавливает его в проходе Чимин. — Где ты был эти несколько дней? — под несколькими днями подразумеваются выходные и задевший их соседний понедельник. — Впрочем, можешь не объясняться, — замученно продолжает он, встретившись с явно не расположенным на разговор взглядом. — Можешь... — Можно только не я? — умоляет Чонгук, все же забирая из его рук папку с цифровыми документами и парочкой рентгенов. Они проходят еще несколько пролетов, пока не выходят на тропу застекленного коридора, что соединяет одно крыло исследовательского центра с другим. Чонгук ускорят свой шаг, но его невысокий напарник прекрасно справляется и с этой скоростью. — Я бы с радостью, но ты же не при смерти лежишь, да и это твоя прямая обязанность, — Чимин насаждает, и Чонгуку не остается ничего, кроме как показушно согласиться. Потом разберется. Он срезает из просторного солнечного коридора налево, и Чимин в последний раз провожает его обвиняющим, но все же в глубине души сочувствующим взглядом. — Чонгук? — он повышает голос. — Да? — оборачивается тот. — Что ты вообще делал эти три дня? Чонгук молчит, словно раздумывая над ответом. Говорить правду или все же? — Я спал, — честно признается он. — Ну и придурок, — офигевает про себя Чимин, продолжая смотреть вслед на то, как тот теряется за раздвижными дверьми, а цифровой замок меняет лампочку с зеленого обратно на красный, куда Чимину доступ сегодня не заказан. Уже в кабинете Чонгук достает рентгеновские снимки и, один за другим, выставляет их на намагниченную светящуюся поверхность. Отбрасывает цифровую папку в сторону на стол — там, скорее всего, детально описаны истории болезни владельцев этих самых рентгенов. После чего садится в кресло и, спрятав лицо в ладонях, абсолютно не понимает, что с этим теперь делать.I — or Prologue
1 мая 2024 г. в 23:15
Мягкий толчок скоростного состава будит Чонгука — поезд только что тронулся после недолгой остановки, и отлежанная щека неприятно саднит, покраснев от контакта с раскаленным на солнце стеклом. Он поднимает голову, трет глаза и пытается принять более удобное положение, разминая затекшую шею. Левую руку еще до сих пор колит, и он взмахивает ей, случайно задевая сидящего слева Юнги. К слову о нем?
Тот неприступно сидит, подняв ноги на сидения напротив. Сгорбившись в наиболее странной для обычного человека — но не для Юнги — позе. На вытянутых коленях у него покоится еще чистый альбом формата где-то между А-четыре и А-пять. Рассмотреть что-либо за его волосами почти невозможно, поэтому Чонгук поднимается на ноги и делает небольшую разминку, заодно оценивая загруженность вагона — на удивление, тот оказывается абсолютно пустым. Ни единой души, хотя обычно эти составы путешествуют почти битком набитые. Очень странно. Он невольно встречается взглядом с Юнги, и тот приятно улыбается, заодно позволяя Чонгуку разглядеть получающийся сейчас набросок. Похоже на ствол дерева, но с воображением у Чонгука всегда было туго.
— И давно мы тут одни?
— Не знаю, — помедлив и глубоко вздохнув, безразлично отвечает Юнги. Достает из ниоткуда железную монетку достоинством в двадцать пять канадских центов и использует ее ребро для штриховки, — как-то не следил, — уже намертво утыкается обратно в альбом.
— Ну это же бред какой-то, — недоумевает Чонгук, протирая глаза и убирая назад спутанные влажные волосы; после чего все равно невольно наблюдает, как нарисованное дерево быстро обрастает своеобразной листвой. Умеет же Юнги креативно убивать время, — пойду проверю. Может и еды какой куплю.
— М-м-м, — недовольно мычит Юнги, все же опуская ноги и пропуская суетящегося Чонгука в проход. Тот оборачивается и, ожидая пока ведущие в соседний вагон двери откроются, в последний раз запоминает Юнги: его осветленные волосы с темно-каштановыми, местами даже рыжими, прядями у самого затылка; предзакатное солнце, что ласкает правую часть его бледно-розовой щеки. И...
И писк.
Настойчивый писк откуда-то сверху.
Неужели все вновь растворяется?
— Юнги! — зовет Чонгук, находясь по ту сторону вагона. Кнопка двери заблокирована и мигает красным, пока он безбожно лупит по горячему стеклу, оставляя на мозолистых ладонях новые ожоги. — Юнги! — отчаянно повторяет он, срываясь на крик. Тот наконец отрывает взгляд от альбома и растерянно смотрит на бьющегося в агонии Чонгука; неспешно поднимается с места, пока его собственный вагон отсоединяется от остального состава и остается навечно на железных путях. Чонгук опускает голову, бьет по стеклу в последний раз, позволяя ладони наконец повержено упасть вдоль туловища.
Солнце течет прямо у горизонта, а нарисованные недавно карандашом грифельные деревья Юнги остаются позади, вместе с одиноко оставленным белоснежным вагоном состава, возвращаться за которым никто, конечно же, не будет.
Потому что он вновь опоздал.