***
— Так, ну и что теперь? Будешь теперь с Мироном или… решил кончить с этим? — Думаешь, что такой не ебаться смешной, Леша? Из почти двухчасового разговора с Храмовым Ваня вынес одно — ему надо меньше пить, и, соответственно, меньше потрахивать в рот евреев с сомнительной нравственностью. Но что делать с уже произошедшим событием — Леша только поржал и развел руками. В принципе, это еще не самая ужасная реакция. Рудбой очень осторожно подходил к этой теме, к кому он мог бы обратиться за советом. Потому что сам уже был не в состоянии выкрутится из ситуации так, чтобы и гордость свою не заляпать, и Мирона не потерять. И Храмов оказался самым наиболее толерантным из возможных. Правда, можно ли было назвать толерантностью то, что ему просто было хуй класть на всех людей разом — еще оставалось под вопросом. Единственное, к чему они в итоге пришли вдвоем, начиная путь в тачке Рудбоя и закончив его, сидя на корточках за круглосуточным киоском с двумя бутылками пива — Ване с Мироном нужно срочно поговорить. И чем быстрее, тем лучше. Разгрести это дерьмо, пока оба не утонули в нем по уши. Евстигнеев тут же сорвался и уехал, увидев сообщения от Федорова только заходя в подъезд и автоматически подключаясь к домашнему интернету. — Бля-я-я, — тихо протянул он, понимая, что кажется только что проебал идеальный момент для разговора. Не теряя надежду, он все же отправил в ответ «зайди». Ему было пиздецки стыдно. Мало того, что в рот без согласия выебал, так еще и проигнорил после. Не нарочно, конечно, но Мирон наверняка именно так и решил. «Никогда не думал, что окажусь в собственных глазах настолько мудилой», — подумал Ваня, поднимаясь на свой этаж и отпирая дверь. Стоило войти внутрь, как он услышал подозрительный характерный треньк откуда-то из глубины квартиры. Это заставило мужчину насторожиться. Рудбой, конечно, был практически уверен, что какие-то злоумышленники не могли сюда проникнуть, да еще и оказаться настолько ебланами, чтобы не вырубить телефон перед этим, или хотя бы поставить на вибрацию, но хуй его знает. Стараясь морально подготовится к худшему, он прошел вперед, откуда, как показалось, прочирикал этот звук. Опасливо приотворив дверь спальни, Евстигнеев заметил Мирона, разложившегося на простыне в позе, подобной коту, которому хозяин строго-настрого запретил залезать на кровать. — Мирон, мать твою, так это ты, — Ваня драматично выдохнул, увидев Федорова спящим в своей постели. В первые несколько секунд его это нисколечко не смутило. — Я не понял, ты нахуярился где-то что ли? Рудбой ближе подошел к мирно посапывающему телу, погладил по плечу, и принюхался — алкоголем не пахло совершенно. Тогда как иначе объяснить все происходящее? Немного отойдя от легкого потрясения, он начал подмечать детали, которых не заметил, когда только вошел. Например то, что Мирон в его квартире. Спит. В его постели. В его толстовке. В его нижнем белье. С одеялом между ног. Так, стоп. Еще раз: Мирон спит, в его постели, в его одежде. После того, что между ними случилось. Ване этого хватило, чтобы охуеть, наверное, до конца жизни. Он первый раз разглядел его таким, словно сдавшимся, слабым. Его вид, смешиваясь с событиями той ночи, влекли за собой такую сильную боль в области груди, словно кто-то зажигал спички и тут же тушил их о сердечную мышцу и коптил заживо ребра на вертеле. Чувствуя подкрадывающийся к горлу комок и то, как медленно невидимая стальная рука стискивала его легкие, Ваня, стараясь не шуметь, умостился на краешек кровати, прислонился к Мирону лбом и уложил ладонь ему на шею, оглаживая линию подбородка большим пальцем. Мужчина в ответ забавно нахмурился и громко выдохнул носом воздух, но, вроде, не проснулся. — Мне так стыдно, Мир, — зашептал Ваня спящему. Ему показалось, что лучше будет сначала отрепетировать речь, и только потом высказать все бодрствующему Федорову. — Я клянусь, я больше никогда такого не сделаю. Нет, не так. Я больше никогда не причиню тебе боль. Стоп, зачем вообще напоминать об этом? Но, блядь, я ведь за это как раз и извиняюсь. Блядь. Губы Мирона еле заметно шелохнулись, но этот мимический жест ускользнул от Ваниного взора. — Мне просто пиздец как хуево после этого. Вообще не представляю каково тебе. Но я рад, что ты пришел, — Ванин голос дрожал и спотыкался о согласные буквы, но он продолжил. — Пожалуйста, Мир, если ты простишь меня… Давай все сначала начнем? То есть, не это. Попробуем, что у нас получится. Да. Я-я очень не хочу испортить то, что у нас уже было до этого. Прости меня, Мир. Я люблю тебя. — Я тоже люблю тебя, Вань, — ответил Мирон, еле сдерживая рвущийся наружу смех, резко раскрывая глаза и начиная невинно похлопывать ресницами. Евстигнеев от неожиданности чуть не свалился с кровати, и быстро вскочил, взъерошивая копну волос: — Сука, и ты что, молчал все это время?! — Просто хотел послушать, — Мирон рассмеялся, смотря на Ваню в упор. — И да, я тебя прощаю. — Сука, — прошипел он в ответ сквозь зубы, пытаясь унять дрожь в пальцах. Он только что признался. — Вот скажи честно, ты бы действительно потом сказал все это мне? — продолжил Мирон. — Или ты способен на пидорские признания только когда никто не слышит? — Я думаю, что нам стоит перестать употреблять слово «пидор». С каждой секундой, проведенной с тобой, я прям чувствую, что начинаю оскорбляться, — смеется Рудбой, опускаясь рядом на колени и укладывая подбородок на краю постели. — Так признался бы или нет? — Даже если не сказал бы сегодня, то долго этого я бы все равно не смог держать в себе. Тем более, зная о том, что это взаимно. Рудбой отобрал у Мирона половину одеяла и забрался под него. Он почувствовал, как тот колыхнулся и слабо дрогнул, отчего у Вани почему-то снова кольнуло. Кажется, ему заново придется зарабатывать кредит его доверия. Тактильный, в особенности, и от этих мыслей Евстигнеев сморщился. Но, по правде говоря, это было вполне справедливо. Опасаясь неожиданной реакции, он оставил свои руки у Мирона на талии и почти неосязаемый поцелуй на переносице. Федоров сделал глоток, от которого неприятно зашуршало в ушах, и прижался ближе к Ване, перехватывая тому дыхание. «Мой», — пестрой лентой пробежало у него в голове, как на старой заставке Windows. Кажется, теперь он имеет полное право на это слово. Рудбой довольно улыбнулся. — Кстати, а что ты здесь делал один в моих трусах? — Заткнись, Ваня. Просто заткнись.Часть 1
24 февраля 2018 г. в 02:52
Мирон забирается с ногами на кресло, трет переносицу. Трясет коробкой спичек прямо у самого носа и закуривает, поднося огонь непозволительно близко к лицу. Потому что видеть в своих руках черненький продолговатый цилиндр с потертой надписью «купи себе свою, уебок» — тошно. Садится за стол, намереваясь наконец поесть, все еще ощущая фантомный вкус спермы во рту, прочно прилипшей к нёбу — тошно. Думать — тошно.
Тот вечер он помнит отдельными паззловыми элементами; яркими фотовспышками, как с камер 60-х годов, что заслепляют все остальные воспоминания о ближайших днях. Ваня обнимает его за шею и что-то одухотворенно лепечет о прошмыгнувшей быстрее скоростного поезда декаде, и какие еще великие свершения их ждут впереди — первая вспышка. Мирон слышит ложный щелчок затвора. Ваня притягивает его к себе за плечи, бьет свободной рукой по поверхности барной стойки и орет что-то бармену за ней — вторая вспышка. Резкий провал в памяти. Мирон жмурит глаза, стучит кулаком по лбу, преодолевая желание воткнуть догорающий бычок себе в глаз. Третья вспышка словно лежачий полицейский на свежей заасфальтированной дороге — вот Евстигнеев уже с помутненным рассудком тащит его на ватных ногах в сортир, и запихивает в одну из кабинок, в то время как Федоров только и делает, что цепляется за Ванину куртку и все норовит облизать ему ушную раковину. Слишком быстрая смена планов. Начинает подташнивать. Мирона инертно подкидывает прямо в кресле, словно он по-настоящему наткнулся на искусственную неровность вдоль гладкой трассы. Он хватает пальцами край серой футболки и натягивает ее поверх лица, закрывая рот и кончик носа. На глаза напрашиваются рефлекторные слезы. Ваня скользит мокрой ладонью по фанерной стенке кабинки, издавая гадкий скрежет, режущий по ушам, а второй с силой давит Мирону на затылок, насаживая на свой член, и что-то тихо мямлит сквозь вздохи вроде «расслабь горлышко, детка, так будет легче» — четвертая вспышка. Слезы накапливаются в уголках глаз, и одна все же прорывается, скатываясь вниз по щеке. Федоров кашляет, сдавленно цокнув языком и проглотив обратно все, что секунду назад рвалось наружу. Его третий день тошнит черт знает чем, ведь примерно столько же он ничем не питался. Мирон несколько раз пытался насильно запихнуть в себя несколько кусочков отваренного мяса, которые тут же вышли обратно в тарелку, стоило на мгновение выдвинуть оставшуюся в его голове картинку с той ночи на передний план; ощутить пресновато-соленый вкус семени, грубо выплеснутой Рудбоем ему в рот, что застряла в глотке и образовала там большой пузырь, мешающий глотать, а иногда вдохнуть.
Мирон сползает вниз по креслу, складываясь в гусеничный кокон на полу, и пряча голову в колени. Целых три ебаных дня он провел в ебаном овощном состоянии, и все из-за ебаного Евстигнеева и его «не, ну такую важную хуйню надо отметить». Ну что, доотмечался, блядь? Он чувствовал, будто все пошло не так, как он хотел. Так, как не должно было быть. И это кромсало его голову на сотни отдельных частиц, которые вопили и взывали к чему-то, чего Мирон не мог даже приблизительно расслышать. Он хотел Ваню. На самом деле хотел. Почему и разрешил ему сделать то, из-за чего сейчас посыпал голову даже не пеплом, а горящим пустынным песком, собранным из крупиц самобичевания. Была б его воля, он бы дал Евстигнееву пару раз по голове чем-то тяжелым, чтоб тот руки не распускал. Словом, не разрешил бы пьяному Ване без зазрения совести выебать его в рот на окраине Петербурга, в каком-то засраном нужнике. Была б воля. Мирону мучительно стыдно, что позволил сделать с собой это, только по причине, что такой возможности больше могло и не предоставиться. «Нет, да ты только задумайся», — хрипло шептал Федоров самому себе, когда его невольный смех был готов разрастись в истерику. Он разрешил засунуть член в свой рот только из-за того, что у Вани, возможно, желания поиметь русского-рэпа-мессию больше никогда не возникнет. Мирон и не припомнит сейчас ситуации, в которой его еще охватывала такая… беспомощность? Да, именно она, потому что он ощущал, как был слаб перед Евстигнеевым. Как был готов бороться за то, чтобы когда-нибудь иметь возможность назвать его своим. Черт, да даже если бы он мог перемотать время назад, сохранив все теперешние чувства и сожаления о случившемся, все равно бы не смог сказать ему «нет». Беспомощность от того, что Ваню, по справедливости, он не хотел ни в чем винить. Отчего и приходилось заниматься перманентным самосожжением на костре совести, разведенным на хворосте и высохших стеблях пшеницы, как воле отдаться Евстигнееву сполна и без сомнений.
Помимо всех угрызений, в которых Мирон топил лишь самого себя, его терзала еще одна вещь: а знает ли Ваня? Он ведь был так пьян. Помнит ли он вообще о том, что произошло? И если помнит, то что думает? Хочет забыть, будто ничего не было и никогда не говорить об этом или прибежать с раскаянием к Федорову и упасть на колени прямо в проходе? Тогда почему третьи сутки от него ничего не слышно? А если не помнит? Стоит ли ему рассказать или самому выкинуть все эти мысли из черепной коробки, как ненужный мусор, и не морочить голову другим? Мирон хотел найти ответы к каждому из существующих вопросов, которых на самом деле было даже больше. Но буквы в звуки, звуки в слова, а слова в предложения все никак не клеились, и Федоров оттягивал момент их следующей встречи. Правда, Евстигнеев тоже не особо рвался поздороваться.
Мирон хотел написать ему. Все равно напечатать на экране проще, чем сказать вслух, пусть текст будет тысячи раз отрепетирован. Сначала хотел просто разузнать: «Вано, ты случайно не помнишь, что было перед тем, как мы на такси по домам разъехались? Башка трещит, нихуя не могу вспомнить». Не понравилось. Стер. Потом решил честно: «Чувак, я клянусь, у меня крыша уже едет от того, что произошло. Только не игнорь. Пожалуйста, давай поговорим». Снова не то. Слишком сопливо. Честно, но сопливо. Опять стер. Решил сыронизировать: «Чел, а ты знаешь, что меня из-за твоего члена уже третий день подряд тошнит?» Опять нет. Слишком глупо. Он стер все нахрен, и отложил телефон, зарываясь в самого себя и в теплую кофту.
У него искренне не получалось убедить внутренне Я в том, что не стоит беспокоиться о произошедшем. Какой-то другой Мирон, какая-то омерзительная частичка его естества еле-еле слышно нашептывала, мол, разве это не то, чего ты хотел? Разве это не ты за несколько часов до вашей встречи лежал и фантазировал о его пальцах в твоей заднице? А когда не о пальцах, м? После всех этих голубых мечт уже не совсем молодого еврея ты не рад, что он дал тебе свой член? И ты еще вздумал жаловаться? Эти мысли шли наперекор здравому смыслу и будто списанные с классического образца синдрома жертвы. Мирон их не слушал, но все-таки иногда они отбрасывали тень на его разум, поскольку отчасти имели под собой обоснование — он действительно фантазировал. Он действительно хотел. И это «хочу» чем-то издалека напоминало детское, которое означало что-то вроде «я буду хныкать, плакать, пачкать свои новенькие брючки об асфальт, пока не получу желаемое». Федоров хотел себе Евстигнеева целиком. Или принадлежать ему целиком. Не так важно. Он не давал себе разгореться, а если не получалось, то просто прятал рвущееся наружу вожделение, проявляющееся в довольно странных, для него, вещах. Часто приходилось подавлять огромное количество желаний: надеть на свое лицо его маску, после откатанного концерта и, держа ее в руках, нащупать внутри языком капли испарины; вывалить все вещи из его чемодана на пол, и зарыться туда носом, как в кучу осенних листьев, или просто взгромоздить их всех на себя; неловко засматриваться на какие-то части его тела или особые мимолетные движения. Мирон нашел проблему в том, что это были по большей части не глаза, и не губы, а, к примеру, узор ушной раковины, или выступающие косточки на тыльной стороне стопы, или то, как он равномерно покачивался всем корпусом назад-вперед, когда был взволнован или ждал чего-то. Мирон не воспринимал подобное поведение, как что-то нормальное, пусть оно и было частью его самого, но ничего не мог поделать с этим, давно уже наградив себя совсем не почетным званием больного фетишиста.
Он достает телефон, открывает переписку с Ваней, и, напечатав лаконичное «Я зайду?», быстро отправляет сообщение, пока не успел надумать сотню причин этого не делать.
Текст прогрузился несколько секунд, и Мирон успел пожалеть об этом. Но было уже поздно — сообщение отправлено. Боязнь просто поговорить с Евстигнеевым набирала все новые и новые обороты, но сидеть в квартире и не высовывать нос за ее пределы — уже перебор. Они не смогут избегать друг друга до конца жизни, и когда-нибудь обстоятельства сами за них все решат, а спихивать на них всю ответственность, дескать, если бы не они, то мы бы еще до конца весны прятались в своих норах, как пара очень пугливых сурков — совсем не комильфо для двух взрослых мужчин, какую бы глупость они не совершили.
Прошло полчаса — сообщение не прочитано. Ответа нет. Час — все еще нет. Два — все еще нет. Мирон уже был готов расслабить пятую точку, и громко воскликнуть в пустую квартиру, что он сегодня никуда не идет. Но только попытавшись отсрочить еще один день на какую-то воображаемую моральную подготовку, он резко дал самому себе звонкую пощечину. «Я и не думал, что вы такой слабак, Мирон Янович», — подумал он и усмехнулся. Засунув подальше неслабо задетую, и в связи с этим теперь уязвимую гордость, Мирон разбил образовавшийся кокон вокруг себя. Не дожидаясь ответа он вызвал такси, накинул куртку и, захватив дубликат ключей от жилища Евстигнеева, засеменил вниз по лестнице.
У таксиста оказался здóрово подвешен язык, и за те минут 20, что они проехали, к счастью, без пробок, он успел оценить внешний вид Мирона и посоветовать ему парочку добротных средств, как бороться с тревогой и бессонницей, перед этим попросив прощения за бестактность. И это было то, как Федоров представлял себе питерскую человеческую парадигму, когда вернулся сюда спустя долгие годы жизни за бугром. Он про себя вспомнил «болтун — находка для таксиста», и утвердительно улыбнулся.
Не доставая ключи из кармана, он еще раз проверил сообщение. Не прочитано. Позвонил дважды в дверь — раздалось механическое чириканье. За дверью тишина. Вдоволь потоптав коврик под ногами, провернул ключ в замочной скважине и прошел вперед. Включив свет в прихожей, Мирон убедился, что Вани все же дома нет. Внутри пахло верхней одеждой, которую словно только-только занесли с мороза. И совсем немного сигаретами, что мужчину удивило. Евстигнеев вообще дома бывал? Оставив куртку на вешалке, он прошелся по всем комнатам, от кухни и до ванной, остановившись в спальне. Квартира была съемной, но за относительно короткое время она пропиталась Ваниным бытом чуть ли не до самой трещины в полу, которую Евстигнеев удачно прикрыл бинбэгом. Но Мирон знал, что она все равно там есть. Ему захотелось перещупать всю мебель и просто лечь на ковер на входе в его спальню. Залезть в не заправленную с утра постель, допить кофе из чашки.
У стены светился неоновый логотип «antiyou». Обычно Ваня его не оставляет включенным, особенно если уходит куда-то. Значит он должен вскоре вернуться. От этих мыслей шибко закружилась голова, и появилась идея совершить что-то беззаконное или, еще лучше, непристойное. Хотя, факт проникновения в квартиру без разрешения уже считался не совсем законным.
Мирон открыл дверцу шкафа, словно боясь потревожить кого-то сидящего внутри. На тремпелях висело пару худи и джемперов, с первого взгляда понятно, что стираных. В выдвижных ящиках небрежно уложенные футболки, но тоже видно, что после стирки их еще не надевали. Не то. Мирон искал другое. То, что пахнет, как Ваня. То, что он возможно спешно скинул с себя поздно вечером, и натянул в той же спешке утром. То, где каждая ниточка пронизана его одеколоном, потом и никотином. Мирон обернулся, и заметил за собой кожаное кресло, перевернутое сиденьем к стене. Одним движением руки он развернул его к себе «лицом», и нашел, что искал. Небольшое кубло, свитое из повседневных шмоток хозяина квартиры, когда он не заморачивался над внешним видом. Сколько бы в комнате не стояло шкафов, комодов, секретеров, да хоть сундуков, а отучить человека скидывать все барахло на стулья или кресла — было невозможно. И Ваню в том числе. Первое, что Мирону попалось на глаза — черная толстовка от Laser B. Он потянулся к ней и напялил сверху на свою одежду, прильнув носом к изнаночной стороне. Нет, не целиком удовлетворительно. Стянув все, вместе со своей кофтой, нацепил толстовку обратно, желая ощущать ткань голой кожей. Когда на Рудбое она казалась просто свободной, то на Мироне висела практически мешком. Но его это особо не волновало. От психологического перевозбуждения слегка подкосились ноги, и он упал в то же кресло, либо со слишком громким вздохом, либо со слишком тихим стоном. Происходящее казалось ему настолько волнующим и будоражащим, что совсем недолго, наверное, оставалось до полной потери рассудка. Последний раз, когда они регулярно делили какой-либо элемент одежды друг с другом — это была та самая красно-черная курточка в клетку. Она до сих пор хранилась у Мирона. Но он ее уже не носил. Она не приносила ему больше такого удовольствия, как раньше, когда стоило надеть — и он уже чувствует Ваню рядом, как бы далеко ни был. Сейчас эти чувства повторялись, но куда интимнее.
Еще немного пошарив в куче, не заинтересовавшись парой джинс, майкой и шортами, Мирон сыскал то, что одновременно и хотел и не хотел найти больше всего. Несколько раз обматерив Евстигнеева за то, что нехуй разбрасывать свое нижнее белье в непредназначенных для того местах, и также отблагодарив за это, ему пришла в голову вторая безумная идея. Но эта уже была где-то совсем за гранью. Ведь гарантии на то, что Ваня не вернется как раз в самый разгар действия — не было. И когда сейчас Мирон еще может оправдаться тем, что ему просто стало холодно, поэтому он и надел его толстовку, то как объяснить, что он дрочил, надев его белье — Федоров не придумал. Да и наверняка никаких объяснений Рудбой бы и не потребовал — просто выставить лысого извращенца за дверь, и дело с концами. Но этот вихрь у него в голове, сносящий все на своем пути, уже начался, и остановить его было крайне сложно. Поддавшись соблазну он взял и потерся щекой о ткань с внутренней стороны. Мирона возбуждала только сама мысль, что он трется в том месте, где побывал его член. И это не считая того, что он уже побывал у него во рту. Но это совсем другое. Здесь он поступает так, как сам хочет, и не торопится. Скинув собственные брюки вместе с бельем, Мирон принялся надевать чужое. Распотрошив постель и нырнув туда, он устроил голову на подушках и сжал кусок одеяла между ногами. Просунув руку через резинку, он прошелся вверх-вниз по стволу, крепко обхватив его пальцами. Мирон удовлетворенно простонал, понимая, что его странным наклонностям наконец-то нашелся выход. Он захотел, чтобы Ваня это увидел. Неожиданно перестав бояться, что Евстигнеев придет и застанет его таким врасплох — полуобнаженным, расслабленным, просящим о большем с его именем на губах. Он продолжил ласкать себя, представляя, как Рудбой вводит в него свои пальцы с «A» и «Y». Вот почему эти две буквы стирались у него скорее всех остальных. Мирон задумался, сколько девушек побывало в этой постели и в скольких побывал он. Был ли он так же груб с ними, как с Мироном в ту ночь в туалете? Как он целовал их плечи, грудь, и живот, тянул ли за волосы или шлепал по бедрам. Больше жгучей ревности эти мысли вызывали у него лишь интерес. Мирон никогда не думал о себе, как о бисексуале. Его привлекали всегда только девушки, пока не встретил Ваню. И, помимо всего прочего, они привлекали его до сих пор. Рудбой был единственным мужчиной, кто вообще интересовал его в плане «можешь хоть всю пятерню в меня вставить, я буду только постанывать и бесстыдно подставлять задницу». Возможно, именно из-за всей концентрации собственной сексуальности на одном лишь Рудбое, пусть он мог разделить ее и с другими симпатичными парнями, что иногда вертелись рядом, это со временем и вылилось в некое подобие девиации. Такой девиации, в которой Мирон мог кончить от одного воспоминания о Ванином запахе. Теперь, когда он окружал его повсюду — на одежде, в постельном белье, в квартире, хотелось только прикрыть глаза и сладко заныть, в ответ руке, неторопливо скользящей по члену, все еще оставаясь в чужом исподнем. Фантазии и образы в голове расплывались по бороздкам, неторопливо скапливаясь и собираясь в полноценный и яркий взрыв, заставляя мужчину резко вздрогнуть и прогнуться в спине от внезапного оргазма. Он кончил быстро, торопливо вытирая капли спермы с живота краем одеяла. Понимание происходящего доходило медленно и неохотно, и Мирон закрыл глаза, желая поглотить все наслаждение полностью, не позволяя и еле заметной искорке потухнуть без следа.