Такое уже было

Он пьёт. Много и, как с кривой усмешкой подмечает сознание, "шопопало". Напивается как всегда размеренно, по какой-то странной схеме, которую и сам не может толком осмыслить. Такое уже было. Много раз и в разные времена, но суть всегда одна и цель всегда одна. Глупая, развращающая цель. Такие называют – мазохизм, самоуничтожение. Он называет проще – отдушина. Та неправильная, пошлая отдушина, которая позволяет улыбнуться и хрипло сказать: "Спасибо". Спасибо, спасибо, спасибо. За всё спасибо. За геноцид, за войны, за рабство. За высокомерие спасибо. И за тянущуюся цепь унижений. Список длинный, перечислять его пункты можно не один час, ведь всё помнится. Он такой – он все обиды проглотит быстро и молча. Или со слезами, морщась. Но всё схоронится на дне народных преданий, пока идея есть. Да, кажется, у него ещё недавно была очень светлая и хорошая идея… На глазах сейчас рушится и сыпется пыльной крошкой на пол, заполнила белой дымкой всю комнату. Лежит за спиной, такая величественная и красивая идея. Его гордая идея. Оплёвана, оклеветана, в грязь втоптана, и мешаются с маленькими кусочками картона лохмотья красной ткани, а на картоне улыбка раньше была нарисована, такая добрая детская улыбка… И обрывки бумаги прикрывают эту красно-жёлтую кучу как саваном. Бумага – всего лишь карта, да и то старая и ненужная. Ненужная, брошенная, разорванная на мелкие клочки обмасленная карта. Такое уже было. …И за это, за эту карту ему тоже стоит сказать: "Спасибо". За очередной раз несбывшиеся обещания – спасибо. И за водку спасибо отдельное. Да, как можно было забыть эту мерзкую отраву, способную любого превратить в неотёсанное быдло. Что ж, пьяным народом легче управлять. – Как же вы были правы, Екатерина Алексеевна, – фыркает Иван и хрипло смеётся. Стакан в руке чуть тёплый, жирный какой-то, и жидкость в нём такая же – мутная, грязно-серая. Пахнет отвратно, на вкус отвратна, горло дерёт жутко, а рука эту гадость от себя отодвинуть всё не берётся. Вот уже шесть лет как. Когда он пил так сильно? Наверное, только в отрочестве. Конечно, ещё при Орде, в пятнадцатом веке, по самой наиглупейшей дурости и от отчаяния глотнул дерьма этого, монахом предложенного, и думать про всё забыл. Потом в шестнадцатом – о, век его грехопадения! – был не чета по порокам никаким заграницам. Был пьян, был слеп и растлён чем только можно, что скулить от тоски волчьей хотелось. Да, вся эта мутная вода в стакане уже была в его жизни. Нынешнее – лишь глупая пародия на прошлое. Настолько нескладная пародия, что никто теперь не хочет его целиком – лишь по частям, по органам, да распродать на донорство сильным и развратить там, где ещё хоть что-то чистое осталось. Жалкое настоящее, судьбе наскучило с ним играть столь сильно, что истории повторяются с воистину идиотской закономерностью. Всё те же слова, всё те же обещания. Всё та же, одна единственно искренняя улыбка среди тысяч лживых купила себе пропуск во власть и в оскал превратилась, воротят хозяйские руки что вздумается. Только одно отличие: в этот раз воздушные замки не строят, их арендуют за границей и с упорством пытаются внушить ему, что американские пальмы демократии приживутся в Сибирской тайге и на Уральском севере. Глупые замки, они таят уже сейчас, первая эйфория перемен прошла. Прошла в полупьяном состоянии, и наступило разочарование. Горькое. Он пьёт не потому уже, что можно, разрешили, свобода, гласность, а потому, что в очередной раз обманут, предан, разворован и брошен на произвол предопределения. Такое тоже уже было. Попользуются и выкинут, как игрушку ненужную. И сам выкарабкивался, помощи не просил и не жаловался, а чуть выздоравливал, так и приходили снова. Помочь. Руки на горле сомкнуть и налогами-поборами задушить до полусмерти, а после смотреть увлечённо: встанет – не встанет. И сейчас душат. Тихо так, размеренно, и шея онемела уже – Иван не чувствует почти ничего, привык мелкими вдохами дышать. Только иногда мысли напоминают о том, что с ним делают и в какую пропасть ведут, но… – Ох, чем болеть голове от забот, от похмелья пускай болит… – кажется, он произносит это вслух, и самогон в стакане слегка колышется от звука его голоса. То ли громко произнёс, то ли избитое градусами подсознание услужливо совмещает реальность с вымыслом. Где-то за окном щебечут птицы, распахнувшаяся от ветра форточка впускает звуки улицы в затхлую комнату. Иван только кривится и залпом выпивает. Вся прелесть водки именно в этом. В извращённом: "Да, смотрите, вы довели меня. Я пью, я похож на животное, смотрите же!". И сейчас дико хочется просто прижаться к кому-то и высказать всё. Он пьяный, ему можно. Сейчас и только сейчас, он знает это. Но дома никого нет. Все собеседники – это витающие в воздухе мечты прошлого, его обломки. Такое уже было. Его извечное deja vu. Иван мутным взглядом обводит комнату, раздражённо откидывает со лба прядь спутанных сальных волос. Голова раскалывается от боли, а долгожданное забытье всё не наступает. Только яркий солнечный свет с улицы режет глаза, и в ушах звоном стоит тиканье часов, что не мешает гнетущей тишине, полному отсутствию каких-либо бытовых звуков давить на всё естество. Россия медленно встаёт со стула и неуверенными шагами идёт к окну в надежде сделать хоть глоток свежего, не спёртого воздуха, но так и останавливается посреди комнаты. Надо просить начальство дать другой дом, иначе можно сойти с ума. В этом вечном ремонте, среди пыльной крошки прошлого и обломков того, что они… что они строили и строили, бережно, с любовью… семьдесят лет. Не год, не два – семьдесят лет. И сейчас эти семьдесят лет жизни беспомощно валяются у него на полу под ногами, разломанные и исковерканные без разбору – что плохое, что хорошее. Охаянные настолько, будто все те годы были пустыми и не несли ничего, кроме зла, будто все эти се… семьдесят лет они занимались какой-то глупостью. И всё что можно изменено, всё что можно – позаимствовано с Запада. Седьмой год уже он этой пьяной западной дурью в одиночестве задыхается. И потихоньку, по крупицам, падают наземь обломки его мечты. Падают, и тут же безликая толпа топчет их. Шутки кончились, Иван. От всех анекдотов, щедро посыпанных сахарной пыльцой, теперь хочется только выть. А в восьмидесятых он так желал чуть приоткрыть занавес и робко посмотреть: ну, как, не изменился ли за годы Европейский театр? Всё те же ложь и лицемерие поглотят, если выйти из островка своего рукотворного… счастья? Последние годы в их театре ставят только трагедии и драмы с разводами и смертями. Так вышло, что новоприбывшим дают всего две роли: жертв и мучителей. Злой и страшный СССР, он замучил всех до полусмерти, не так ли? Он оступился, где-то, когда-то он оступился и опять свернул не туда. Торжества коммунизма не будет. Такое уже было. Жестокий и безумный СССР, его главная площадь – кладбище, и охраняет её мумия его вождя. Это – вечный анекдот, пусть Запад дружно посмеётся над ним. Пусть смеётся над тем, как он повязывал детям красные галстуки и как рисовал вечные плакаты. Пусть вдоволь смеётся за годы своего трусливого страха пред ним, за то, что он сейчас стоит посреди пыльной комнаты и безразлично смотрит на часы и календарь рядом. И, да, пусть говорят открыто то, что вертится на языке. Ту самую болезненную фразу, что точно бичом бьёт по щекам и заставляет гордого Россию сжимать в бессилии кулаки. "Давай же, Иван, призови свою мумию защитить тебя! Или она даже свою идеологию сохранить не в состоянии?!" Всё это в его жизни уже было. Всё это несложно пережить, когда на столе рядом равнодушно ждёт мутная отрава в большой стеклянной бутылке. Просто сегодня в Европейском театре ставят очередную трагедию, а значит, будут скупые мужские слёзы и бабий вой. Это не помешает им разделить ещё не покойника на части, ревностно проследив, чтобы никто не ухватил больший кусок наследства. В Европейском театре каждый обязан приносить обществу выгоду. В Европейском театре всё поставлено с ног на голову. Россия щурится, пытаясь сфокусировать взгляд на часах. Сжимаются и разжимаются кулаки. Иван бессильно опускается на всё тот же стул и молча припадает губами к горлу бутылки, и серая гадость льётся в горло и жжёт всё нутро точно раскалённая лава. Полседьмого. Май, шестнадцатое. Тысяча девятьсот девяносто восьмой год. Сегодня день его похорон. Сегодня день его похорон, и сейчас где-то далеко отсюда в широком зале собирается за полукруглым столом Европа. Сегодня день его похорон, и, как и когда-то в тринадцатом веке, как и когда-то в семнадцатом году, они с вожделением ставят на нём крест. Приступают к разделу территорий. Сегодня день его похорон, но… Такое уже было. И было хуже, и было больнее, и предательств было куда больше, а одиночество – страшнее. Завтра Россия встанет, обязательно встанет и широко расправит плечи. Завтра Россия снова зажмурится от отчаяния и на одном дыхании пролетит пропасть под собой. Не свалится. Да с таким презрением глянет на всех своих стервятников, что проглотят враги языки и смущённо сделают вид, что и не было того заседания Бильдербергского клуба. Но всё это завтра, а сегодня… Россия пьёт.