I think we should run

And if I try to get close, He is already gone, Don’t know where he’s going, I don’t know where he’s been. But he is restless at night, Cause he has horrible dreams. «Останься со мной. Пожалуйста. Я не хочу быть одна.» Выстрелом в висок, заряженным револьвером и всего лишь одной пулей, с запечатлённым внутри тлеющим солнцем. Лучи больше не обжигают, а от волос, словно ржавчиной веет. Где твоя жажда жизни, маленькая рыжая революционерка? Где твой гнёт голубых небесных глаз? Почему твои хрупкие ключицы бледны и костлявы? Харгров пьёт дешевый виски из бара и смотрит немигающим взглядом на недосестрицу. На нашивку университета на рубашке, на рваные знакомые джинсы, на синие кеды. На лице ни капли макияжа и кожа чистого цвета слоновой кости, даже привычной россыпи веснушек нет. Её больше не целует солнце в июльские дни, лишь луна покрывает щеки своей пылью и белизной. Эта бледность не эстетична, а чуть даже больна на её коже. Макс худая и смотрит на него растеряно, боится, словно сдается. Сдаётся своими глазами — провалами и в этих глазах больше смысла, чем в его жизни за последние два года. Пустых, полных девушек, алкоголя и скучной работы. Пока она училась на его пожитках: университете, квартире, друзьях, вещах. Пока она жила, он сбегал от неё и её волос, от осуждающих взглядов, от возможности быть с ней. Волосы у нее ржавые, не кленовые даже, не медовые, не медные, а цвета окислившегося железа, оставленного на земле. Незащищенная хромом, цинком — ничем другим. На ветру, под дождем и солнцем. Оставленная разгребать всё то дерьмо, которые они успели собрать только за один год. Девочка, которая смотрит на него пропащим взглядом и убивает только своим нахождением в этой комнате. Она сжимает рюкзак в своих руках и усмехается, качая головой. Проклятые завитки волос пляшут бликом и он закрывает глаза. Проклинает себя и выдыхает, слушая её истеричный тихий смех, истерзанный коррозией девчонки. Максин дикой была, необузданной и упрямой, с волей, которой только можно позавидовать. Которую он сломал, истерзал руками и поцелуями в лоб, настолько невинными, что даже не верится. И сейчас стадо его бывших девочек-овечек рассмеялись бы над абсурдностью ситуации. Животная харизма и обаяние тают, растворяются под взглядом сестрицы; ему хочется согреть её руки, укрыть теплым одеялом и собственническим жестом убрать прядь за ухо. Никакого необузданного секса и похоти, лишь цветы из старой ненависти и необходимости. Он не сможет спать, видя её анорексично-худые рёбра и движения крыльев-ключиц, Млечный Путь её родинок на впалом животе. И это хуже всего. Ему снится она, счастливая и румяная, девочка-пацанка, рыжая бунтарка с приставкой в руках и куском пиццы в зубах, которая смотрит на него с примесью ненависти, злобы и превосходства. Максин смотрит на него и угрожает: «Попробуй, подойди, и я оторву тебе твои яйца!». Стоит горой за своих друзей, которые не стоят её пальца и слёз, которые она проронила, выбила у себя на внутренней стороне ребер. Как напоминание, что ничего не вечно под луной. Но эта девочка из прошлого — всё, что он хочет для девушки рядом и её руки на его груди жгут, словно огнём. Хочется выть от кошмаров, где она счастлива и его ненавидит, все просто до дурости. Он ненавидит её — она его. Всё хорошо. Лучше, чем сейчас, где она сопит рядом, уткнувшись лицом в подушку, а её волосы покрывалом на её худые лопатки. Лучше, чем, когда она обнимала его и сжимала в руках его рубашку, дыша им. Лучше, чем, когда она говорила, что скучала по нему. Альфа и омега его страданий, поделённых на вечность. Она играет на струнах его души свою ужасную мелодию, поёт о вишне, вине и о нём. Только о нём до повторения его имени раз за разом, чтобы смеяться, что после тысячного «Билли» его имя такое нелепое и смешное. Что ресницы у него девичьи, и она хочет себе такие же. Убивает своими пальцами в его волосах, что первая тянется его поцеловать и почувствовать горький вкус отвратного пойла, которым он глушит себя. Билли не знает астрономии, но знает, что Макс сотворена из звёзд и света, горячего, сжигающего и убивающего, освещающего и не прощающего. Про него можно сказать, что он чёрная дыра необъятных размеров. Засасывает в себя весь свет, цвет и пыль, пожирает всё вокруг себя. Он — ублюдок, выращенный чёрствыми руками, которого легче убить, чем перевоспитать. Она — вспышка солнца, которую он хочет запомнить до конца жизни. — Бену вчера исполнилось три года. У него голубые глаза и он боец, но любит обниматься и играться с мамиными волосами. Никого не напоминает? — Макс поворачивается на бок, и её глухой шепот раздаётся во тьме эхом, он чувствует её дыхание у своего плеча и усмехается. — Надеюсь, он не вырастет таким же, как мы. — Наши родители уж постараются больше не совершать ошибок. А потом его оглушительное и почти больное: я больше не вернусь домой. Макс вздрагивает, хоть он этого и не видит, но знает её до кончиков пальцев, которые она кладет ему на плечо. Которыми она скользит по направлению к шее, его лицу, чтобы огладить кончиками линию подбородка и затеряться в волосах. Выдохнуть тихое «блять» и целовать её проклятые адом губы, на которых он чувствует искристый вкус апельсинов и её смеха. Положит ебанный мир к хрупким ступням, чтобы только смеялась. Этой девчонки ему отчаянно не хватало внутри себя, под ребрами, куда никого не пускает, даже себя, но её ржавчина там родная, нужная и необходимая. Чтобы поселиться там, разрастись и поглотить его. Он ведь внутри другой, теплолюбивый, заёбанный жизнью по самое горло. И подумать только, он, блять, расцеловывает плечи той, которую был готов убить в семнадцать, а теперь убить ради неё. Эта существенная разница искрой проскальзывает, и она резво садится на него сверху, позволяя лицезреть себя в лунном свете. Любоваться. И он делает это, проводя нежно ладонью по бедру и талии, сжимая чуть сильнее положенного и выдавая свою лучшую улыбку. Принадлежащую только ей одной. Это правильно, чтобы там не говорили. Потому что такого он ни с кем больше не испытывал. So we lay in the dark, Cause we’ve got nothing to say. Just the beating of hearts, Like two drums in the grey. I don’t know what we’re doing, I don’t know what we’ve done. But the fire is coming, So I think we should run. Утром она просыпается первой, открывает окно, впуская поток солнечного света и летний теплый ветерок, который тотчас теряется в её волосах. Её голова горит и пылает, а он любуется и хмыкает, когда она натягивает на тазобедренные косточки трусы и надевает обычный простецкий бюстгальтер. Он всегда предпочитал девушек в чёрном кружевном белье и чтобы грудь сочная, бедра упругие и ноги длинные. Максин Мейфилд одно сплошное недоразумение в его жизни и одновременно самое охеренное событие. Сейчас она не кажется такой болезненно худой, как вчера вечером, сейчас он рассматривает её, не стесняясь, и улыбается. Она улыбается ему в ответ вновь той самой бунтарской улыбкой, натягивая джинсы, и её больше не хочется накормить. От её улыбки у него щемит сердце, потому что она будет вить из него веревки. А его патологическое блядство въелось в кровь эхом любовниц. Она будет самой несчастливой рядом с ним. Это больно. Просто любить такого блядуна, как он. Всё обречено на неудачу и повсеместную боль во всём теле. Но ему хочется подтянуть её к себе и слушать заливистый смех, её глухое «блять, Билли, прекрати!», когда он целует её меж ребер. Макс вырывается и качает головой. Пока она убирает распущенные волосы в хвост, прячет хрупкие плечи в строгую университетскую рубашку и поджимает от холода озябшие пальчики на ногах, Билли застёгивает рубашку под самое горло и непривычно тихо спрашивает: — Знаешь, это всё отдаёт дешёвым виски и въевшимся запахом простыней мотелей, куда я не хочу возвращаться. Тебе лучше собрать свои гребаные вещи и вспомнить, что я самый ублюдочный брат и бежать так далеко, чтобы я не знал, где ты и с кем. Или же бежать со мной. Потому что выхода нет, Макс, или сбежишь, вытравишь меня со страниц своей жизни, или же — вечными чернилами, кровью на веки. Максин Мейфилд со всей невозмутимостью и даже немного грубо выдыхает ему на ухо, усевшись к нему на колени: — Управляющий скоро придёт, чтобы проверить всё ли в порядке. Вчера я ему сказала, что ты маньяк. Кажется пора бежать, Билли. Застёгивай своё пальто и забирай бутылку красного полусухого, потому что другое я не пью. While I put on my shoes, He will button his coat, And we will step outside, Checking out the coast is clear On both sides, We don’t wanna be seen. Oh, this is suicide… But you can’t see the ropes. Они выскальзывают за дверь и тенью скользят между дверей, сдерживая улыбки и дикий смех. Этот нонсенс вызывает недоумение. И сказать абсолютно нечего. Двое диких взрослых детей бегут, бегут и бегут за линию горизонта, где их никто не найдет. Где никто не узнает, никто не поймет и всем будет наплевать. Например, в Австралию, Амстердам, Канаду. Где не будет больного парадоксального одиночества. I don’t wanna be alone. When these bones decay… Run, run, run, run… Oh run, run, run, run… Run, run, run, run… And run, run, run, run…