***
— Что мы тут делаем? — шепотом произнесла Реджина, потому что иначе, кроме как шепотом, тут говорить было нельзя. Сидевший перед ними мужчина склонил голову в молитве. — Мы ждем. Тут спокойно, — ответил ей отец. Чересчур спокойно. Реджина поерзала на неудобной скамейке, опять оглянулась. Тишина. Свечи горят перед иконами. — Как давно ты сюда ходишь? Я не знала, что ты — религиозный. — Твоя тетя меня приучила. Тетя Изабелла. Помнишь ее? — Смутно. Она, получается, религиозная? — прошипела Реджина. Мужчина, сидящий перед ними, обернулся, но Реджина прогнала его взглядом. Нечего подслушивать семейные тайны! Отец придвинулся ближе и продолжил историю про свою сестру. — Она навещала меня здесь, когда у Коры случился приступ. И мы сидели здесь и ждали. Она молилась. Я просто ждал. Тут спокойно. Ты тоже успокойся. — Я и так спокойна! — проворчала Реджина, вцепившись в ношу, что привезла с собой. Отец глянул на нее, перевел взгляд на сумку. — Почему ты приехала? — По семейному вопросу, — опустила Реджина глаза. — Так ты не помнишь тетю? — Не очень. Мне кажется, я помню имя. Из детства. — Да, она приезжала к нам, когда тебе, кажется, было пять или около того. Да, тетя Изабелла. У нее волнистые каштановые волосы и добрые глаза. Как у папы. Папа продолжал рассказ: про то, как сошлись ее дедушка с Пуэрто-Рико и бабушка из Испании. Как они перекочевали в штаты в поисках лучшей жизни, и там родили двоих детей. Изабелла и Генри. Дали имена близкие к американским, потому что иногда лучше подстроиться, если хочешь своим детям лучшей жизни. Потому что подстроиться порой бывает легче, чем спорить со всем миром. Работа, учеба. Цвет кожи и язык. Акцент и кудрявые неспокойные волосы. Как и твой нрав, Реджина. Все Миллс такие. Никакие удары судьбы их не ломают, а ведь у дедушки была не сладкая жизнь. Да и бабушка давала жару. Отец посмеялся, но тут же осекся. Да, тетя Изабелла. У нее хриплый смех и темно-карие глаза. Стало тихо. Казалось, было слышно, как горят свечи, потрескивая в полумраке. Значит, спокойное место. Реджина глубоко вдохнула и почувствовала запах ладана. От этого ей никак не спокойно. Скорее, тревожно. Она не выдержала и встала, прохаживаясь по периметру, прислушиваясь к стелющемуся шепоту. Люди выпрашивали помощи. У кого? Просили силы и успокоения, прощения и забвения. Общались с теми, с кем уже не поговорить. Застывшие лица святых, ничего никому не обещающих и не дающих. Простить и успокоиться. За все это время Реджина научилась прощать только одного человека — саму себя. И для этого ей не нужны были ничьи разрешения. Так ей однажды рассказала одна особенная девушка. Реджина шагала, отпуская стук шагов, мерила метры и секунды. У свечей жарко. Когда горит одна — есть только свет, когда их много, плачущих, отдающих себя по капле, становится тепло так сильно, что даже удивительно. Реджина приблизила руку к огню, чтобы проверить, как долго она сможет терпеть. Эмма больше не горит, больше не светит. Где ты, Эмма Свон? Куда ты пропала из этого мира? Возможно, бросила все и укатила куда-нибудь. В Нидерланды? Рисует там где-нибудь или занимается чем-то, что ей по душе. После всех тех мест, где была Темная Свон, она могла оказаться где угодно. Последний раз, когда Реджина знала точно, что с Эммой — пост на стене проекта. Почерк Мэрлина. Полтора месяца от них не было новостей. Эмма болела: тяжело и долго, но вот команда снова на ногах. Мало деталей, ни одной фотографии. Потом у команды Темной начались проблемы: разборки и суды. За этим Реджина следила уже из новостей. Страницу проекта сначала заморозили, потом заблокировали. Когда Реджина набралась смелости позвонить, номер отказался отвечать. Свечка обжигала палец, боли не ощущалось. Отец подошел совсем близко, взял ее под локоть и мягко отвел ее руку от огня. — Мама в палате. Ждет тебя.***
— Это — Генри. А это — Эмма. Эмма молча разглядывала мальчишку, отмечая его курносый нос, веснушки, разбегающиеся по пухлым щекам, волосы, забавно торчащие на макушке, потому что остальные из-за шапки прилизались к голове. Ингрид чуть отступила назад, чтобы Генри остался впереди. — Драстье, мисс Свон, — протянул он руку. — Ой, нет, малыш, только не мисс Свон, — помотала Эмма головой, но протянула руку навстречу. — Я не малыш, — смутился мальчишка, собираясь опять спрятаться за Ингрид, но Эмма уже схватила его маленькую ладошку. — Черт! — поздно вспомнила Эмма то, что записала. Блин! Ругаться тоже ведь нельзя! — То есть, не черт! Я поняла, ладно? Эмма, просто Эмма, — сжала она его руку. — Генри. Просто Генри, — коротко улыбнулся он в ответ. — Отличное начало! — приобняла обоих Ингрид. — Ужин? Генри тщательно мыл руки. Эмма наблюдала из своего укрытия, забравшись с ногами на стул. Генри мыл руки, как Ингрид, как медицинский работник — а значит, по стандарту. Профессиональная деформация. Эмма помнила это по картинкам, что висели в каждом кабинете маминой клиники, где по шагам было расписано, как тщательно надо вымывать руки. Разумеется, она не помнила ни шагов, ни последовательности, просто знала, что так дольше и что она так делать ни за что не будет. Ингрид мыла руки таким образом все время, что Эмма ее помнила, но только быстрее, не как Генри. Он мыл руки по утвержденному стандарту здравоохранения, а Эмма понимала одну простую вещь: у нее в ответственности целый человек, который может повторить за ней все, что угодно. Даже последовательность из двенадцати шагов. Клео прибежала на кухню в преддверии ужина, Генри бросился ее тискать, но потом принялся мыть руки опять. Двенадцать. Кошмар! Генри быстро ел. Очень быстро. Эмма наколола зонтик капусты на вилку, но съесть его не смогла. А Генри проглатывал еду, ни на что больше не обращая внимания, кроме как на собственную тарелку. Генри ел быстро, и Эмма вдруг вспомнила, почему. Потому что «в большой семье клювом не щелкают! Поняла, Свон? Клювом!» Чей-то злобный смех в лицо вместе с этой фразой: не щелкай клювом, Свон. Потому что самое вкусное дают на полдник: пирожное и шоколадный коктейль с трубочкой. Хочется сберечь на попозже, но если плохо спрятать, а спрятать негде, то кто-нибудь с соседней комнаты утащит. А жаловаться нельзя. Ты же и так странная. Лучше съесть сразу. Потому что такая привычка усваивается за пару раз и уже на всю жизнь. Даже если тебе давно за двадцать, ты ловишь себя на том, что глотаешь, не чуя вкуса. Сначала набить пузо, потом опомниться и распробовать. Генри ел быстро, а Эмма вдруг вспомнила, как в детстве, уже в новом доме, ночью пробралась на кухню, к холодильнику. Просто открыть дверцу и проверить, что недоеденное за ужином лакомство осталось там же. И как однажды Ингрид застала ее прямо там с простым вопросом: ты голодная, милая? Нет, Эмма не голодная, просто клювом лучше не щелкать. Но как ей все это объяснить? Как передать в одной фразе то, что она в себе несет? Ингрид тогда так и не дождалась ответа, просто достала из холодильника трубочки с кремом, сварила какао, и обе они сели за стол. Ночью. В Бостонской первой квартирке. Эмма смотрела на Генри, но видела тот ночной холодильник. Генри почувствовал на себе ее взгляд и остановился. Эмма опустила голову и стащила с себя очки, будто протереть. Ну вот, заставила его смущаться. — Все нормально? — обратился Генри к Ингрид. — Конечно. Все хорошо. Ешь! Эмма просто устала, у нее много работы было на этой неделе. — Эма, а что ты работаешь? — Что я работаю? — не сразу сообразила она. — Я делаю проекты. Тридэ-моделирование. — Самолеты? — Нет. Квартиры. Офисы. Проектирую обстановку, чтобы было ясно, как оно будет потом. — Ты предсказываешь? — Ну, тип того. — Ладно, я понял, — вернулся Генри к еде.***
Реджина молча ожидала, пока мать закончит с ужином, разглядывая ее тарелку с овощами. — Ужасная… диета… просто омерзительно. Ты точно… не хочешь? — Спасибо, нет. — Ты можешь… начать сейчас, дорогая, — тщательно прожевав, предложила Кора. — Я подожду, — нетерпеливо качала Реджина ногой. — Мне надо, чтобы ты могла нормально отвечать. И чтобы твой рот был не занят. Чтобы никаких отговорок. Кора отложила вилку в сторону, показывая, что с ужином закончено, промокнула рот салфеткой. Очень медленно. Поднос унесли. Они остались вдвоем. — Ну… что? Реджина проверила, что в палату больше никто не зайдет, достала из сумки то, что привезла с собой, бухнула на одеяло прямо перед матерью. — Твой любимый Хемингуэй. Не хочешь почитать перед сном? — Ты помнишь? — опустила Кора ладони на обложку. — Открой. Ты знаешь, что дело не в этом. — Реджина… — перевела Кора на нее взгляд. — Я только что… с кардионагрузки. Ты хочешь мне... еще одну… устроить? — Как это понимать? — вскипела Реджина. — У тебя были отношения! С женщиной! С этой Меллисой. — Не кричи, — прошипела на нее Кора, оборачиваясь в сторону двери. — Когда все это было? Папа в курсе вообще? Судя по датам писем, должен быть. — Это… не для обсуждения… — Для самого настоящего обсуждения! У тебя была женщина, а ты мне такую темную устроила, — размахивала Реджина руками, стараясь все же не кричать. — Объяснись! Кора задышала чаще. Руки скользили по книге, задевая край обложки. Но она так и не открыла сундучок с сердцем. — Меллисы… больше нет… для меня. Тебе все равно… не понять… — Да уж, мне точно не понять, какого черта ты меня гоняла по всем этим врачам, когда сама… — Реджина! — остановила ее Кора. — Прости! Сколько раз… можно повторять… эти слова, чтобы они… стали что-то… для тебя значить? Меллиса… она была… Столько всего… в одном только… ее имени… — У тебя есть ровно двадцать минут, чтобы все мне рассказать. Иначе я зову сюда отца, и мы все выясняем вместе. И твою историю, и нашу с тобой общую. — Ты просто… невыносима… — Еще скажи, что вся в отца. Говори! Кора еще раз кинула взгляд на двери. Бежать некуда. Реджина двинула стул ближе, преграждая путь. — Меллиса была… для меня… всем. Случайное знакомство на курсах повышения квалификации. В тот день, как познакомились, так Кора и поняла, что ничего про себя раньше не знала. И все полетело к чертям. Карьера, семья, планы и задачи. Все летело мимо, когда Меллиса сидела напротив, рассуждая об особенной манере Хемингуэя передать сложное в простом. — Я поняла сразу… что влюбилась… и что раньше не любила… никогда. — А что папа? — сжала Реджина губы в обиде. — Отец все… узнал, когда случайно… нашел письмо. — Как он отреагировал? — Плохо… очень плохо. Мы ругались… — Лучше бы вы разошлись. Лучше бы ты бросила его! Лучше бы меня никогда не было. И этого всего! — Я не смогла… он так тебя… хотел. Я была на… третьем месяце… — Тогда оставила бы меня у него, мама. Как же так? — сдерживала Реджина подступающие слезы. — Я тоже тебя… хотела. Реджина. Ну как ты… можешь так… про меня думать? Реджина молча пережевывала все, что свалилось на нее с этими письмами. — Меллиса… не поняла. Не простила… Отправила все письма… обратно мне… Потом писала еще… И каждый раз все… злее. Она пригрозила мне… что все расскажет… всему миру. Столько ненависти… после всех этих писем… что я ждала с такой надеждой. Реджина… как тебе объяснить? Раньше все было… не так. Раньше это значило… потерю всего. Я оборвала все связи… — Раньше, мама! Раньше. Теперь все иначе! Как ты могла со мной так поступить? — Тебе не понять… я же говорила. Только любимый… человек может… сделать так больно. — Это уж точно! — вскочила Реджина, хватая сумку. — Зря ты думаешь, что я тебя не понимаю, мама! — утирала Реджина мокрые щеки. — Ты — тот человек! Ты, — тыкала она дрожащим пальцем в ее лицо.***
— Это твоя машина? — Да, парень, — пыхтела Эмма, устанавливая бустер на заднем сиденье, заодно запихивая кофейные стаканчики дальше под сидения. — Похожа на маленькую собачку. — Ну, собачка — не собачка, но жук точно. — Разве бывают желтые жуки? — Как видишь, да. Ну, давай, запрыгивай! Генри покосился на возвышение, что предназначалось для него. — Что, не нравится? — разгадала она его недовольство, забирая рюкзак из его рук, чтобы закинуть дальше. — Другого выхода нет. И пристегнуться не забудь. Генри нехотя залез на свой маленький трон, очень тяжело при этом выдыхая, и сразу же стянул шапку. Ей бы самой пристегнуться. Теперь надо контролировать каждое действие. Район Дорчестер встретил их огромным парком Франклина. Эмма поняла, что они близко, по рекламным щитам: с каждого на них смотрели темнокожие лица. Дорчестер — афроамериканское гетто. Эмма чуть сбавила скорость, чтобы не пропустить поворот. — Эма, мы не опаздываем? Интересный вопрос. То, что им пришлось встать в девять утра, разве не показатель? — Слушай, Генри, у меня часы показывают неправильно. Но ты не волнуйся: зоопарк будет работать еще долго. Все успеем. Услышав копошение сзади, Эмма глянула в зеркало заднего вида. Генри вытаскивал из рюкзака: запасную кофту, пакет с сэндвичами для перекуса, что Ингрид приготовила еще вчера, яблоко, какую-то книгу. Телефон в его руках запиликал приветствием. — Ты выключаешь телефон? — удивилась она. — Батарейку экономишь? — Нет. Это чтобы за мной не следили. — Не следили? — Да. Так меня однажды нашли. Не хочу, чтобы было так еще. — Ясно, — хмыкнула Эмма. — Но мы не опаздываем! — радостно воскликнул он. Телефон попрощался и исчез в рюкзаке. Следом все остальное. — Что у тебя за книга? — Про животный мир. Там есть и про горилл. Ты знаешь Коко? — Шанель? — Нет. Коко гориллу. — Нет, Генри, с ней я не знакома, — улыбнулась она ему в зеркало. — Она очень умная! Умнее всех. Даже собак. А ведь собаки очень умные. Коко живет в Калифорнии. Знаешь, где Калифорния? — Сан-Франциско, была там как-то раз, — перевела она взгляд на дорогу. — И не видела Коко? — искренне удивился он. — Она же как раз там и живет! Эмма посмеялась и опять глянула в зеркало, поймав его удивленный взгляд. — Как-то не получилось, — пожала она плечами. — Вот бы Окки туда привезли. Она бы научила его говорить. Она бы столько всего. Она бы, — загорелись его глаза. — Потому что она очень умная. И шутит даже. Знаешь, сколько ей лет? Тридцать восемь! Она же больше меня в тридцать лет. — Ни за что бы не угадала, — поджала Эмма губы. — Эма, а сколько тебе? Эмма вдруг замерла, приоткрыв рот. С этим были сложности, как и с любым временем. Она помнила только несколько дат, и те с каждым разом казались ей какими-то странными. 1983 год. Тогда она была рождена какими-то людьми по неизвестной никому причине. — А какой сегодня год? — спросила она, не задумываясь о том, как это звучит. Генри рассмеялся так задорно, будто это смешная шутка. Мимо пронесся еще один рекламный щит. — Эма! Вот он! Парк Франклина! Люди. Очередь. Они говорили. Прикасались друг к другу и к другим. Первым порывом было достать наушники и запихнуть их в голову, да посильнее. Купить билеты. Там уже надо говорить самой. Касса. Точка за точкой. Приехать ранним утром теперь казалось ей потрясающей идеей. Даже страшно представить, что тут будет к обеду. Она сейчас отведет мальчика к гориллам, они попрощаются, да и дело с концом. Да, там она его оставит и постоит в сторонке с музыкой в ушах. Много разве надо для прощания? Эмма поймет, что глубоко заблуждалась, только у четвертого вольера. — Теперь сюда! — ткнул Генри пальцем в карту. Господи, это что, весь зоопарк? Вот вся эта карта? Да они тут до вечера проторчат. Они зашли и к кенгуру, и ко львам, к птичкам тоже заскочили. Зачем им птички, если увозят гориллу? Только позже до Эммы дошло, что Генри откладывал это на самый последний момент. Потому что прощание всегда хочется затолкать в дальний ящик, забыть об этом. Как будто завтра вы опять встретитесь. Они исколесили почти всю площадь зоопарка. Плеер покоился в кармане нетронутым. Сэндвичи больше не лежали в рюкзаке. Они доели их на лавочке в перерыве между волками и лисами. Зерновой хлеб застревал семечками в зубах. Генри делился с Эммой книгой, попутно рассказывая еще о каких-то зверюшках. Будто им и так мало. Вот и гориллы. Генри называл каждую по имени, тыкая пальцем и махая каждой рукой. И как он их всех различает? Да еще и по именам помнит? Эмма и с людьми таких фокусов провернуть не может. Да, да, кивала она головой, продолжай. Как там еще раз? — Вот он! Вот Окки! — ринулся Генри на другую сторону вольера, чтобы оказаться ближе. Эмма рванула за ним. Она не знала, сколько времени они там простояли. Засекала каждый раз, но все сбивалась. Генри все двигался по периметру, следуя за Окки по пятам. Даже Эмма теперь различала, какая из горилл — Окки. Когда пальцы стали подмерзать, Эмма подошла к Генри. Мальчишка тоже уже замерз, засунув руки дальше в рукава, вжавшись в куртку, пожевывая замочек от молнии. — Ну что, Генри, попрощался? — Нет, — качнул он головой. — Я не знаю, как. Как прощаться? Эмма резко выдохнула. Ну и запросы у тебя, дружок? — Надо просто помахать ему, а про себя пожелать ему всего хорошего. Отпустить его. У него же там будет новая семья, а значит, все не зря. — А если он не хочет в новую семью? Гориллу не спрашивают, хочет ли она ехать. Программа решает за них: развозит по зоопаркам и заставляет множиться. Это люди могут решить, чего они хотят от жизни. Сделать выбор, отучиться по специальности, найти работу. Продумать себе свою программу. Или действовать по уже готовой. А кому-то выбирать не приходится: живешь, как получилось. Выбирают ли вообще тогда люди или нет? Или выбирают и так и живут, всю жизнь притворяясь, что именно так — правильно. Разумеется, Эмма ничего такого ему не сказала. Генри молчал всю дорогу. Ожил только во время обеда. Эмма глянула в блокнот, поцеживая кофе, поморщилась. Отвратительный вкус, даже растворимый в ее квартире — и тот вкуснее. Но что еще можно ждать от ресторана быстрого питания в торговом центре? Так, что там у них дальше по плану? Комиксы! Вот это его должно растормошить. Судя по скорости, Генри уже наелся, но все равно продолжал макать картошку в кетчуп. Рядом кто-то прошел, едва задевая Эмму рукавом, и только тут до нее дошло, что вокруг опять люди: также фоном, как и музыка. Обычная суета торгового центра. Странно, что даже никто не бесит. — Куда поедем за комиксами? — вернулась она к плану. — В Ньюбери-комикс. — Такс, сейчас сообразим, куда ехать, — напрягала Эмма память, выуживая давно забытую карту Бостона. Сеть объездных дорог — единственное, что она помнила. — Эма? — Что такое? — А ты тоже рисуешь комиксы? Эмма глянула на него исподлобья. Он смотрел на нее точно так же, замерев с кусочком картошки в руках. — Нет, — быстро ответила она и схватилась за стакан. — А я видел, что да. — Где ты видел? — отставила она стакан, склоняясь к столику, приближаясь к мальчишке. — В интернете. — Ты меня загуглил? — расширились ее глаза. Генри кивнул и продолжил макать картошку в кетчуп как ни в чем не бывало. Эмма медленно откинулась на стуле. Вот наглец! Это надо как-то срочно прекратить, надо… как это сделать? Не должен он ничего видеть! А что там вообще он увидел? Нет, лучше не спрашивать даже. Пусть он это позабудет вообще. Как его остановить? — Генри, слушай, давай с тобой договоримся? Мальчик поднял на нее глаза с интересом. — Как взрослые? — Как взрослые, — продолжила Эмма, полностью захватывая его внимание, — заключим сделку. — Какую? — оторвался он от еды. — Я нарисую тебе кое-что, а ты взамен этого больше никогда, никогда-никогда не будешь гуглить мои рисунки. Идет? Генри отвел взгляд в сторону, потом опять на Эмму, протянул ей ладонь, прямо как вчера, вернул обратно, облизал пальцы, вытер салфеткой. — Идет! По рукам, — схватился он так, что Эмма поверила. Но все же закрепила словами. — Смотри, это все по-серьезному. — Конечно же, да. Нарисуешь сейчас? Эмма обвела стол взглядом: мусор из-под еды, скомканные салфетки, соусы. Схватилась за зубочистку, разжевала кончик, вылила кофейный осадок прямо на поднос. Прекрасно! Палитра готова. Генри ничего не спрашивал: смотрел, как завороженный, будто перед ним разворачивается самое настоящее магическое шоу. Прямо перед ним на развернутой коробочке из-под бургера вырисовывался образ черной кофейной линией. Большая выступающая челюсть, маленький лоб, глазки-точки. — Окки! Это же Окки, — вскрикнул Генри, заставляя Эмму вздрогнуть. Мизинец уткнулся в стол, чтобы не смазать рисунка. Так, еще немного теней, тут выделить линию. Готово! Рука замерла: по привычке захотелось поставить подпись. — Все! — глянула она на сияющего Генри. Но сиял он недолго. — Эма, но он же на бургере. Как я его сохраню? Мы не так придумали сделку. Эмма не стала спорить, что детали не оговорены, требования не оформлены, техническое задание не согласовано, и вообще. Просто достала заточенный карандаш-огрызок, блокнот, пролистала все инструкции по Генри. На последних страницах все самое важное. Как обычно. Самое сокровенное и интересное, все переписки и рисунки тоже тут. Уже быстрее она повторила фокус с Окки. — Как ты это делаешь? — восторгался Генри, уже стоя рядом с ней. — Еще! Нарисуй еще! Эмма улыбнулась и перелистнула страницу. Белая бумага так и манила чистотой. Заполни меня! Нарисуй что-нибудь хорошее. Она подняла глаза в поисках. Генри уставился на нее, подпирая щеки ладонями. Рот растянулся до ушей. Волосы все также торчали на макушке. Все застыло в нем в ожидании чего-то прекрасного. Решение было принято моментально. Овал лица, набросок волос, наметки глаз и носа. Руки работали сами, Эмма просто наблюдала, быстро переводя взгляд с бумаги на Генри. Только его лицо менялось с каждым взглядом. — Что ты делаешь, Эма? — испуганно пробормотал он. — Портрет, — машинально ответила она. Плевое дело! — Эма, не надо, не надо, — стушевался Генри, двигаясь обратно к стулу. — Эй, парень, ты чего? — остановилась она. — Не рисуй меня, — спрятал он лицо в ладони. — Ты же сам хотел? — Я некрасивый, — бубнил он все тише. — Не надо меня рисовать. Ну вот. Эмма отложила блокнот в сторону. — Ты почему так про себя говоришь? Генри приоткрыл ладошки, подглядывая в щелочку из укрытия, проверяя, все ли чисто. Эмма все еще ждала ответа. — Не надо меня рисовать. Вот и все. — Но почему? — чуть не рассмеялась она. — С чего ты взял, что ты некрасивый? Он опять спрятал себя в ладошки. — У меня волосы некрасивые. И пятны на лице. Я не хочу, чтобы ты это делала. — Какие еще пятна? Это же веснушки! Эй, парень! Ну, глянь на меня. Смотри, видишь? У меня тоже везде веснушки. Генри вышел из укрытия, принимаясь разглядывать Эмму. Все равно морщился. — Нет. У тебя красивые. У меня — нет, — отрезал он. — И еще зубы кривые и торчат. И все смеются, что я бобер, — опустил он взгляд. — Да и фиг на них! Бобер? Ну разве бобры плохие? — Эма! Но я же не бобер! — воскликнул он так, будто это и без того непонятно. Он потянулся к картошке. Есть не стал, просто вертел в пальцах. Вот и что ему сказать? Давай, наври ему! Скажи, что все люди красивые, несмотря ни на что. Ведь так учат говорить. Обложи его всей этой чушью про то, что все — особенные, и каждый-то прекрасен по-своему! А лучше скажи ему правду, он ведь все равно узнает рано или поздно. Лучше сразу развеять все иллюзии. Объясни ему, что все люди — страшные твари внутри. И никакие пропорции и симметрии их не красят. Давай, выложи ему все это. — Конечно же ты не бобер, — произнесла она спокойно. — Мы же сегодня видели бобров. Заверяю, что ты вообще ни капельки на него не похож. Ни на одного из них, — помотала она головой. — А мы долго у них стояли. Генри поднял на нее глаза, неуверенно улыбаясь. — Давай, бери с собой картошку, — улыбнулась она ему в ответ. — Поехали комиксы покупать!***
— Значит, Росомаха? — Ага, — кивнул Генри, перелистывая страницу только что купленного новенького комикса. — Ты знала, что росомахи — это кошки и медведи сразу? — Понятия не имела. — А почему все твои комиксы черно-белые? — Генри, у нас же сделка. Мы больше про это не говорим. — Ну нет. Ты сказала, чтобы я не гуглил на тебя. Эмма ничего не ответила, даже в зеркало не посмотрела. Когда-нибудь же его отпустит? Перелистывание страниц успокаивало. Пусть читает себе дальше правильные комиксы. — Я знаю! — появилась его голова в проеме между кресел. — Ты рисуешь для собак. Да? Потому что они видят только черно-белое. Поэтому? У тебя были особенные рисунки для них? — Так! Пристегнись давай, — указала она ему и сама схватилась за ремень. Да уж, для собак. Лучше бы она для собак и рисовала всю жизнь.***
— Надо выпить, — без приветствия озадачила Реджина Зелену. Телефон на громкой связи, чтобы не отвлекаться от дороги. На очередной вывеске «до Сторибрука осталось» Реджина вдруг поняла, что дома ей пока быть не хочется. — Во-первых, здравствуй, дорогая моя подруга, давно не виделись, я так по тебе скучала… — Вы-пить. — Во-вторых, я тоже рада тебя слышать, — продолжала Зелена. — Особенно с такими запросами. — Зелена, не беси! Мне не до веселья. — Выпить, как будто мы ужинаем выпить? Или выпить, как будто мы проклинаем весь мир выпить? — расспрашивала Зелена таким тоном, будто предлагала подумать над выгодной сделкой. — Второе. Говорю же — не до веселья. — Обожаю, когда ты так говоришь! Жду с нетерпением. Когда выезжаешь? — Я уже, — закончила Реджина звонок и чуть увеличила скорость. — Ты так собралась идти? — осматривала ее Зелена с ног до головы. — Так и несет от тебя офисным душком, — покривила она лицом. — Ты же сказала второй вариант! Я столик заказала не в местной мэрии, а в ресторане. — Мне не до этого было, — бросила Реджина сумку на столик у входа. — Ты что ли с пятницы дома не была? — прищурилась Зелена. — Интересно-то как! Кто он? Она? — улыбнулась она шире. — Слушай, пошли уже! — Ну ты хоть пуговки расстегни пару штук. А то нас не пустят так. И с лицом что-нибудь сделай! С такой миной даже в моем доме ходить нельзя! Реджина устало склонила голову набок и одарила Зелену безразличным взглядом. — Так пойдет? — указала она на свое лицо. — Это я так рада тебя видеть. Зелена закатила глаза и прошла мимо, отворяя дверь. — Пошли, злюка. Тебе точно надо выпить.***
— Водку, два стопаря, — заказала Зелена за обеих, но тут же схватила официанта за рукав. — Давай сразу графин. И морс. Реджина все это время потирала лоб, думая о чем-то своем, безучастно пялясь в стол. — Давай. Выкладывай, — сложила Зелена руки на столе. — По какому поводу занудствуем? Где была все это время? И где пропадала в прошлую субботу? И почему от звонков моих гасимся? — И кто тут занудствует, интересно? — Ты эту свою тактику вопроса на вопрос для своих подчиненных оставь и для студентов. Давай, хмурая! Мы сюда мир пришли проклинать или на что я свои духи трачу? — Я была в клинике. Проверяла сердце. Ясно? — отрезала Реджина. Зелена притихла, пристальным взглядом оценивая Реджину. — Да все нормально у меня с ним. Расслабься. Но врачу я сказала, что каждую неделю выпиваю с подругой, так что где там наш заказ? Не укладываемся в график. Зелена облегченно улыбнулась и принялась выискивать официанта взглядом. Первая порция пошла хорошо. Зелена вкратце выкладывала самое, по ее мнению, интересное, что Реджина пропустила за это время. Так, как она любила делать: через сенсацию. Увольнение. Подставы. Секс на рабочем месте. Не утаивая, в каких делах поучаствовала лично. Вторая порция тоже пошла хорошо. На третьей Реджина удивилась, почему закуску еще до сих пор не принесли, она ведь сколько раз уже говорила Зелене, что без этого — никак. — Доктор прописал? — кинула ей Зелена, но официант, который теперь именовался Зеленой не иначе, как «красавчик», метнулся на кухню выполнять заказ. Зелена проводила исчезающего красавчика взглядом и резко развернулась. — Я знаю! — воскликнула она. — Это твоя та, ненормальная. Бывшая. Начальница. Мюррей? Она опять тебе нервишки щекочет? — Если бы. Ес-ли-бы. К счастью, мне с ней давно уже не приходилось видеться. Но если не удастся наладить дела в Сторибруке, то придется запрашивать средства в Огасте. — Студенты опять раздражают? Что там, сессия у них скоро? — Нет. На удивление ведут себя как паиньки. Все, как один, — провела Реджина ровную линию рукой. — Выдрессировала их? Даже ту, что ходит на все твои курсы? — Зелена, у нас какая-то особая игра «вспомни всех, кто раздражает»? Тогда ты взяла первое место. Все, угомонись! — Так, не мешай мне, — отмахнулась Зелена и продолжила. — Мисс Мэл не оправдала твоих ожиданий на месте директрисы? Бланшар придумала очередную затею? Голд опять объявился на горизонте? Нолан со своим родительским комитетом? Урсула со своим папашей от рыбного завода? Все, все эти люди портили Реджине жизнь так или иначе. Но только у одного человека в этом мире получалось делать это лучше всех. — Я была у мамы. В клинике была мать. Я ездила к ней. Только заткнись, пожалуйста. — Я знала! — победно улыбнулась Зелена. —Я так и знала, с самого начала. Просто решила побесить тебя немного. — Ну и дрянь же ты, Зелена, — пихнула Реджина ее сапогом под столом. — Эй! Хмурая! Стол не шатай. Давай еще по одной. Графин наполовину пуст. От закуски осталась треть. — Почему все так по-идиотски устроено? Вот почему? — трясла Реджина кисточкой петрушки перед лицом Зелены. — Родители вешают свои проблемы на детей, а те потом за них расплачиваются. Или, наоборот, обещают себе, что дети никогда не исполнят их ошибок, но делают только хуже? Зелена, почему вечно так? — А что ты еще хотела? Так жизнь устроена! Люди так устроены, понимаешь? Хотят оградить детей от того, что плохо, по их мнению. Они ж не виноваты, что твои запросы не совпадают с их требованиями. — Конечно, виноваты. Надо запретить людям множиться, запретить! Зачем они вообще это делают? — склонилась Реджина ближе, упираясь головой в ладонь. Локоть поехал по столу. — Она всегда была виновата, просто не хочет в этом признаваться. — Ты вечно мне на нее жалуешься. Вечно ноешь, а сама и не представляешь, как тебе повезло. Реджина, вот скажи, ты хоть раз задумывалась о том, чем будешь питаться завтра? Что покушать, а? — выхватила она петрушку из руки Реджины. — Скажи мне. Думала ли ты о том, блин, ну вот что делать после школы? Ничего тебе такого не надо было думать, принцесса. У тебя целый дворец, казна и папочка, который тебе денег даст по щелчку. Вот так! — щелкнула Зелена пальцами. — Я принцесса? — приподнялась Реджина, приосанившись. — Я не принцесса! Внезапно перед ними возник официант. — Ну что ты тут делаешь, красавчик? — помотала Зелена головой. — Мы же тебя не звали. — Звали, мисс. Вы звали меня. Вы руку подняли и сделали вот так, — щелкнул он пальцами, и Зелена взглянула на него с умилением. — Ну какой же ты милый. Ну разве он не милый, сис? — повернулась она к Реджине, но та уткнулась в собственные ладони, заглушая смех. — А знаешь, — вернулась Зелена к официанту, — наполни-ка нам графин опять. У нас тут график, и мы вечно не успеваем. — Ты просто забыла, как надо расслабляться. Ты вечно напряженная. В этом дело, — беспрестанно тыкала Зелена в сторону Реджины пальцем, но остановилась на пятом разе и потянулась к блюду. Овощи сменились мясной нарезкой. — Я нормально расслабляюсь. Я плаваю, сплю сколько надо, книги читаю. Разве это не отдых? Хороший отдых, — оправдывалась Реджина, накалывая кусочек ветчины на вилку. — Для зануды. Хороший отдых для зануды. Я тебе говорю про нормальный отрыв, понимаешь? Реджина, да ты меня слушай, — помахала Зелена рукой перед ее лицом, придерживаясь другой за край стола. — Я тебя сюда привела как думаешь, зачем? Сюда не всякие там все подряд приходят. Ты цены видела? Здесь точно такие же, как ты. Те, что стесняются, потому что «о боже, а что же про меня скажут? У меня же почетное место в управленческом аппарате, я ж порядочный гражданин, оттянуться нормально не могу». Что же про меня скажут, — прикрыла она рот рукой, все больше раскрывая глаза. — Хватит! — шлепнула Реджина ее по руке, зло хмурясь. — Я вовсе не такая! Ты что, думаешь, я такая? Я не такая. Плевать мне на все на это. — Да? А кто мне вечно ноется, что «меня не так воспринимают»? — Но если это так, — приподняла Реджина брови. — Если это так! Одного слова «мэр» хватает, чтобы отшибло человека на километр. И даже последнюю прочитанную книгу не с кем обсудить. — Слушай сюда! — схватила Зелена ее за руку, ближе притягивая. — Вот там слева по диагонали сидит женщина в фиолетовом. И она палит тебя весь вечер. Иди и угости ее. — Нет, — прикрыла Реджина глаза, отодвигаясь. — Нет-нет. Во-первых, я совсем не настроена. Во-вторых, она не одна. — Ага! Значит, ты тоже ее палишь! — победно подскочила Зелена на стуле. — Зелена, — дернула Реджина ее обратно. — Счас же прекрати орать! У нее там приборы на двоих. Я сюда пришла не официантов снимать или еще кого. Я сюда пришла выпить и поплакаться. Выполняй свою функцию! Ты мне подруга или кто? — Ладно, принцесса-синий-чулок-я-выбираю-страдания-вместо-наслаждений. Даже не удивительно, что тебе сердце надо проверять, если ты себе расслабиться не даешь, — потянулась Зелена к графину. — Еще по одной? Реджина протянула стопку, наблюдая, как бежит струйка прозрачной жидкости. — На всякий случай тебе скажу, — продолжила Зелена. — Они оба на тебя поглядывают. Прямо сейчас. А он тоже ничего, — сузила она глаза, будто бы мельком поглядывая в сторону.***
Вопль раненого зверька, и следом плач навзрыд. Но сначала — крик. Разрывающий тишину, разбивающий сон на осколки крик. Эмма вскочила, не соображая, почему ноги не достают до пола. Где она? Где матрас и пол? И что, черт, происходит? Ей казалось, что плакала она, как это обычно случалось в ее снах. Она плачет, кричит, орет, зовет на помощь, но выходит только тишина. Сиплые, душащие, безуспешные попытки. Но Эмма все равно кричит, пытается доораться из сна, чтобы та спящая Эмма из реальности услышала ее и очнулась, сбегая от кошмара. Но ничего не выходит: она мечется на матрасе, вымачивая его своим же потом, открывая рот, как рыба. Крик из страны снов. Но вот она проснулась, а крик глушит ее до сих пор. Детский крик. Это Генри! Это он кричит. Она бросилась в зал, откуда он звал ее. Это Генри метался по подушке, силясь проснуться, вымачивая подушку под собой слезами, выкрикивая одно лишь слово. Он звал не Эмму, но рядом сейчас была только она. Разбуди его! Разбуди его, ты же знаешь, как может быть страшно там — в воспоминаниях, которые лежат на самом дне ямы. Она трясла его за плечо, пока он не открыл глаза. Тишина рухнула на них, будто цунами. Генри смотрел на нее ничего не понимающим взглядом. Эмма до сих пор сжимала его плечо. — Эма? — вдруг разузнал он странное испуганное лицо перед собой. — А где баушка? Эмма открыла рот, глотнув воздуха, но ответа он не дождался, вновь провалившись в сон.***
Эмма мерила квартиру шагами. Мамина спальня, кровать все еще не застелена, пижама валяется. Тут Эмма задерживалась чуть дольше, чтобы Генри не услышал лишнего. Но долго оставлять его одного она не могла. Зал, который на время пребывания Генри превращался в детскую. На полу комиксы и книги, его рюкзак. Кухня. Генри завтракал. Как всегда — быстро, качая ногой. Клео обнюхивала его. И обратно: зал-детская, спальня. Эмма слушала мамин голос. Ей хотелось знать всего одно слово: что значит «баушка»? Всего одно сообщение рано утром. Но позже Ингрид позвонила сама. — …Поэтому бабушка воспитывала его, когда их не стало. Наверное, лет до пяти, где-то так. А потом у нее обнаружился склероз, быстро прогрессирующий. Так что… Мама раскладывала детали болезни, будто Эмма могла запомнить. Будто это — самое важное. Зал-детская, кухня. Генри протянул кошке ложку. Клео нюхала кашу, Генри улыбался. Никаких воспоминаний с прошлой ночи. Он заметил, что Эмма смотрит прямо на него. — Я не кормлю ее, — прошептал он, глядя на телефон в руке Эммы. — Ей просто хочется знать. Эмма натянуто улыбнулась и зашагала дальше. — Он был у меня, как у патронатной матери, — продолжала Ингрид. — Помнишь, я тебе показывала фотографии? Как раз то время было. Очень хорошее. Но потом его усыновили. А потом забрали в систему обратно. — Почему? — не выдержала Эмма. Почему почему почему?! Потому что детей забирают обратно только по одной причине — по плохой. Ты же знаешь! Сама все знаешь. Ингрид тяжело выдохнула, подыскивая слова. — Я не могу всего тебе рассказать. И не хочу. Главное, что пока он опять у меня. Ему ищут хорошую семью. Постоянную, проверенную. Слушай, милая, у вас точно все хорошо сейчас? Кухня. Парня нет за столом. Одна тарелка на столе. — Да, мам, все хорошо! Спасибо, что позвонила. Генри нашелся в зале-временной детской. Лежал на полу, прислонившись ухом к расстелившейся кошке. — Эй, парень? Чего делаешь? — присела Эмма рядом. — Слушаешь, как переваривается каша в ее животе? — Я не кормил ее! Честно! — приподнялся он. — Просто слушаю, как она дышит. Слышишь? Эмма прилегла рядом, изучая мальчишку. Он изучал кошку, вглядываясь в ее мордашку. Клео ни за кем не наблюдала: жмурила глаза. — Эма? А ты видишь, что Клео не только кошка? Она еще птица. У нее такие глаза, будто у хищной птицы. Будто у ястреба или коршуна.