Новый день

Концерт. Маленький клуб, маленькая сцена. На ней два стула с высокими ножками и коротенькими неудобными спинками, которые уже через десять минут начинают врезаться нам в спины. Какой-то олень из работников клуба поставил их так близко друг к другу, что гриф Серёгиной гитары царапает мне правый локоть. Я морщусь, но не отодвигаюсь. «Слава, безумная орава, крики «браво!», всё время мало голо-голова идёт кругом каждый хочет быть твоим другом…» Сегодня у нас в программе преимущественно лирические песни, никаких прыжков, танцев, и это хорошо. В последнее время я как-то сильно устал. Чувствую себя из-за этого довольно паршиво. Каким-то кретином с обострением звёздной болезни. Люди сразу чувствуют фальшь, их не обманешь. Взять даже этот, сегодняшний концерт. Мы спели уже три песни, но я, хоть убей, не чувствую энергетики зала. Невозможно что-то получать, ничего не отдавая взамен. Всё взаимосвязано. Серёга тоже, как мне кажется, чувствует, что что-то не так, хотя по нему ничего этого не видно. Он старательно битбоксит и терзает гитарные струны, можно сказать, что он практически в одиночку вывозит концерт, общаясь с публикой посредством улыбок и взглядов. А я сижу в одной позе и смотрю на стойку микрофона. Это какое-то паскудство, у меня нет других слов. Сан, твою мать, включайся, не веди себя, как отмороженный индюк!.. Кисти рук сжимаются в кулаки, я пытаюсь сфокусировать взгляд на людях в зале, но вместо лиц у меня перед глазами большое разноцветное расплывающееся пятно. «На ответы у меня есть вопросы. Папиросы, расспросы. Спроси меня: - Где ты? - Нигде, я иду в никуда. Да, горят провода, это правда. Сухая вода – бесконечная нота. Спроси меня: - Кто ты? - (Кто ты?) - Никто, но я здесь навсегда…» Шёпот Сергея в микрофон – его извечное «кто ты?» в этом куплете прожигает меня насквозь. Буквально за одну секунду в моей душе проносится никем незамеченная буря. Кто я? Я хренов притворщик, я идиот, я трусливая мокрица, нерешительный тормоз, неудачник, который застыл на одном месте и ничего не может изменить в своей жизни. Но я знаю, я уверен в том, что стоит мне сделать хоть шаг – и я подорвусь на этом чёртовом минном поле, которое сам же создал. Ну и пусть. Всё равно так дальше продолжаться не может. «И я уйду, и я уйду, и я уйду в новый-новый-новый день, в новый-новый-новый-день…» * * * - Да чёрт тебя возьми, что с тобой творится?! Этот разговор давно висел над нами, как дамоклов меч, и вот сегодня я этот меч уронил. - Серёг… убавь громкость, пожалуйста, у меня голова сегодня с самого утра гудит. Мы сидим в затрапезной гримёрке. Точнее, я сижу на стуле, а мой согрупник стоит, что называется, «над душой». - Громкость? Окей. Я не кричу. Хорошо. Вот, я спокойно тебя спрашиваю – ты это всё серьёзно? Или это розыгрыш такой дебильный? - Я серьёзно. - Ну, охуеть теперь. Приехали. Сергей развернулся и уставился в стену немигающим взглядом. Я вздохнул и отпил пива из холодной запотевшей банки. Теперь, когда я сказал ему об этом, мне стало немного легче. Ему не всё равно, он переживает, и этот факт греет мою эгоистическую мудацкую душу. - И что ты собираешься делать? Грузить апельсины бочками? Играть в переходах? Или, может, ты хочешь серьёзную работу в офисе, уверенность в завтрашнем дне и всё такое? Кто ты там, по образованию, напомни? - Нет. Я хочу развивать свой проект. На несколько секунд воцарилась зловещая тишина. За стенами тихо ухали и рокотали басы, от которых тишина в гримёрке казалась ещё отчётливее. - Свой проект? Спасибо, что… поделился со мной своими грандиозными планами. Это так мило… с твоей стороны. Сука ты, оказывается. Он криво ухмыльнулся побледневшими губами и, стащив с вешалки куртку, вышел в коридор. * * * Прошёл день. Я сидел дома и обдумывал сложившуюся ситуацию. Ну… как сказать – обдумывал. Я старался внушить себе, что всё сделал правильно, что по другому поступить было просто нельзя, но какой-то гнусный шепоток внутри моей головы с маниакальной настойчивостью твердил мне, что трусость – самое мерзкое человеческое качество. «Ты должен был сказать ему совсем не то, что сказал, ты не имел права скрывать от него правду…» Когда этот шепот допекал меня окончательно, я шёл к шкафу, доставал оттуда бутылку коньяку и делал несколько обжигающих глотков прямо из горлышка. Я знал, что рано или поздно он придёт. Я ждал этого и боялся. Деваться ему было некуда. И пускай его гордость, и обида на меня не даёт ему сейчас прийти сюда, вечно болтаться по впискам он не сможет. У него тут, в конце концов, одежда, деньги, инструменты. И ещё через день он пришёл. Дверной замок тихо лязгнул, впуская его в неосвещённый коридор. Не говоря мне ни слова, он прошёл в комнату, снял куртку, сдёрнул через голову толстовку, стал стягивать джинсы. Я нервно сглотнул и отвернулся. Он нашарил в тумбочке полотенце и направился в ванную. Зашумела вода. * * * Я сидел на кухне, чтобы не мешать Сергею собирать вещи. Он, как тигр, метался по комнатам и грохотал дверцами шкафов. Иногда слышались звуки его голоса, он ругался себе под нос, когда не мог что-либо найти. Я курил и смотрел на подоконник – на нём явственно виднелись засохшие парафиновые лужи. Воспоминания о прошлом, совсем недавнем – руку протяни, - казалось, откусывали от меня сочащиеся кровью куски. Вот мы сидим и подсчитываем найденные по всем карманам деньги (деньги, это, конечно, громко сказано) сотка, вторая, куча мелочи, полтос, и – о, чудо, питик, замызганный, как чёрте что, и порванный в двух местах, но какая нахрен разница, если мы теперь сможем дотянуть до квартирника? Вот мы идём ночью от друзей, район не из приятных, мы оба это знаем, но, как известно, страх всегда притягивает какой-нибудь геморрой, поэтому мы храбро пинаем дырявую пивную банку и заливисто хохочем над какой-то чушью. Вот мы проебали гитару. Точнее, у нас в метро буквально из под носа спёрли гитару, старенькую, нашу ровесницу, но чёрт, вечером запись, первая наша запись, и вот мы носимся по знакомым, как ужаленные, в поисках чего-то приемлемого. «Бабкин, сейчас не самое лучшее время, что бы рыться, как баба в «Летуале», нам уже через два часа надо быть на студии!» - «Да что ты говоришь, мать твою?! Вместо того, что бы пиликать под ухом всякую херню, открыл бы глаза и посмотрел, как следует, на эти дрова с лесками, на ней даже «Кузнечика» не сыграть нормально!» «Зачем ты это делаешь?» – говорил во мне внутренний джедай, который по жизни втирал мне всякую дичь, выходившую вилами мне в бок, - «Эгоистичная ты падла, трус и извращенец. Что тебе мешает извращаться себе втихую, как раньше? Сны надоели, мысли надоели? Вот ты гнида, оказывается, не сказать ещё хуже. Ты же предаешь его, понимаешь ты это, моль линялая?» Я стиснул зубы, выдохнул через нос и выпил остатки кофе, который уже успел замёрзнуть в моём стакане. Эти разговоры с самим собой мне уже порядком остопиздили. Внезапно раздался громкий неопределённый звук, то ли упало что-то, то ли швырнули что-то. Я икнул от неожиданности и ринулся в комнату. - Эй, ты тут живой?! Сергей держался рукой о стену и мутными глазами смотрел на разбитый чёрный телефон, который скрипом своего диска всегда заставлял меня содрогаться. Тяжёлый, как три гроба, с витым шнуром, с трубкой, в которой всегда, казалось, гудела турбина самолёта… музейный экспонат, до сего момента вполне функционирующий. Я склонился над ним, как над подбитой птицей. - Ну ё-моё... Может… ещё можно починить? – я взял трубку, поднёс её к уху. Тишина. – Ты как так умудрился? Он тебе мешал, что ли? – мне, правда, было жалко этого дискового пятикилограммового динозавра. Бабкин, не мигая, смотрел сверху вниз мне прямо в глаза. - Ты издеваешься, да? Ты издеваешься? Он мне чуть по темечку не двинул, щас бы не он, а я тут валялся! Ты нормальный вообще?! Это были первые его слова, обращённые ко мне, за эти два с лишним дня. Я моргнул, отвёл взгляд и аккуратно водрузил умолкнувшую, судя по всему – навсегда, трубку на тускло блестевшие рычаги. - Ну не валяешься же. Миловал тебя Джа. Серёга согнулся пополам и прыснул истерическим смехом. - А-ха-ха-ха! Не могу… Ой, бляха… Сан… Ты идиот… А-ха-хах… Я молча подождал, пока он угомонится. - Точно не попало по темечку? Ты уверен? Отвечать на мой вопрос Бабкин, видимо, счёл ниже своего достоинства; он пнул многострадальный аппарат, развернулся на сто восемьдесят градусов и вернулся к прерванным сборам. На полу стояли две адидасовские сумки, которые, это было очевидно, были не в состоянии вместить даже половину его вещей. Я в ступоре смотрел, как его лопатки нервно, по-детски обиженно, двигаются под его старой серой футболкой. И мне казалось, что я сплю. - Где комбик? - Что? - Я говорю – где мой комбик? - Какой? - В смысле – какой? У нас с тобой один комбик, и он мой, вообще-то. - А… комбик. Да. Точно. Где-то был. - А конкретнее? Я не помнил, где был комбик. Но я помнил, по какой причине происходит весь этот грёбаный сюрреалистический кошмар. «Пятница» - распадается. Вот прямо сейчас, в этот момент она перестаёт существовать. И происходит это не потому, что нас с Серёгой одолели творческие разногласия. Не потому что наша музыка была никому не нужна. Не потому что нас облапошил какой-то лейбл, лишив средств к существованию. Просто я больше не смог выносить тот факт, что нам с ним, как двум параллельным прямым, никогда не суждено пересечься. Это вечное моё, никому не заметное балансирование на канате, протянутым над нашей дружбой, нашим творческим союзом, над нашей спокойной раздалбайской жизнью… От которого я ужасно устал. Да, я артист, но актёр из меня всё-таки никудышный. Всегда есть выбор, и у меня он тоже есть. Мы можем сейчас разбежаться по причине пусть ему и не понятной, но я буду иметь хотя бы теоретическую возможность общаться с ним впоследствии. Или я могу признаться в том, что годами мучало меня и… потерять его навсегда. Из этих двух зол я, в конце концов, выбрал меньшее. Налево пойдёшь – жизнь потеряешь, направо пойдёшь – себя потеряешь… - …честно говоря, что ты перебесишься за эти два дня. Бред какой-то. Я очнулся от своих размышлений. Сергей сидел на диване, глядя в пол и обхватив голову руками, его пальцы запутались в отросших разлохмаченных волосах. - П-прости, что? - Я говорю, что думал, что ты просто временно двинулся. Что, может, всё это какая-то блажь… на тебя напала. Ждал твоего звонка, а ты… пропал с концами… Сперва у Гарика вписался, а вчера у Лёхи… у него брат из армии вернулся, здоровый стал, как танк… тебе привет, кстати. Серёга оставил в покое свои волосы и стал мять в руках сигарету. Он смотрел в одну точку, и было похоже, что он разговаривает сам с собой. Этого я и боялся. Что настанет момент, когда он перестанет психовать, и будет снова пытаться понять – что же всё-таки случилось. В этом был весь он, таким, каким я его знал и любил. Он просто не сможет сказать «ну и хер с тобой, золотая рыбка!», до последнего он будет верить, что всё можно исправить разговором по душам. Отходчивый, добрый, понимающий, и даже не представляющий себе, что сейчас просто убивает меня своей добротой. Я прокашлялся, потом встал, вышел на балкон и вернулся в комнату с комбиком в руках. Серёгин взгляд, когда он его увидел, был, просто не читаем. Я аккуратно поставил свою ношу возле его ноги и сел на прежнее место. - Слушай. Я… всё это обдумал уже давно. Просто никак не мог решиться и сказать тебе об этом. Понимаешь? - Нет. - Я хочу… Я хочу делать что-то своё, только своё. - Так делай, кто ж тебе не даёт? Мало что ли групп, где участники сольные проекты мутят? Бери да делай, я в это лезть не собираюсь, может быть, тоже что-нибудь придумаю, чем чёрт не шутит… Он смотрел на меня почти ласково, интонация его голоса была успокаивающей, вкрадчивой, так говорят с капризными детьми, когда от ругани и скандалов они начинают капризничать ещё сильнее – начинают с ними торг, мол, хорошо, смотри мультики, но только до восьми вечера, а завтра всё равно пойдём к тёте Тане, вот и хорошо, вот и молодец, вот и стоило же так реветь, как не стыдно, уже такой ведь большой, ай-яй-яй. Я застонал, как от зубной боли, вскочил и заходил по комнате. - Нет! Ты меня не понимаешь! Я так и знал, что ты будешь мне лепить эту хрень! Это меня в тебе и бесит, блять, вечно ты только себя слышишь! «Пятница» себя исчерпала, всё, конец, это же слепому видно! За полгода – ничего нового мы так и не сделали! Всё обсасываем всякое старьё! Может, давай, Бабкин, твои школьные стишки в ход пустим? И срать на то, что в них ни рифмы, ни размера! Стой, молчи, ничего не говори! Я прямо чувствую, что ты опять скажешь какую-нибудь ересь! Как удобно тебе – больше не будет, пойми ты это! Ты мне предъявляешь за то, что это всё для тебя внезапно произошло? Ну так с добрым утром, страна! Я тебе уже тысячу раз на всё это намекал, подготавливал твою тонкую душевную организацию, но толку то?! Ты в каком-то своём идиотическом мирке существуешь, а мои-то какие проблемы? Серёжино лицо пошло красными пятнами. Он молчал и щурил на меня свои чайные глаза. - Ты сам меня вынудил всё это сказать, нечего сейчас сидеть тут и… - Хватит. Заткнись. Он резко встал и, подхватил с пола сумки, одна раскрылась, на пол посыпались наспех сложенные футболки, полотенца, какие-то книжки… Серёгу, видимо, догнало, он стоял в шоке и безучастно смотрел на вещевую кучу на полу. Я отвернулся, но видел его отражение через небольшое мутное зеркало, висящее на стене. Зазеркалье. Всё, что сейчас происходит – какое-то вывернутое на изнанку зазеркалье. Правда стала ложью, ложь – правдой. Дружба – ненавистью, а любовь… притворством. Я даже не помню, чем я занялся после того, как за ним закрылась входная дверь. Возможно, мыл посуду, возможно, резал вены, возможно, пошёл за пивом. Какая теперь, в конце концов, разница?