Надевая бронированный жилет

В воздухе витают запахи гнилой плоти и пепла, смачно впитываясь в их потные, порванные и отдающиеся смрадом запекшейся кровью майки. Где-то слышны тяжкие вздохи Каминари, заглушаемые звукоизоляцией предсмертные крики Ашидо и жалостливые завывания Очако, дрожащей и бездумно прижимающей к себе мертвое тело Оджиро. Их осталось меньше половины, а за стенами убежища все ещё танцуют заражённые, облизывая обугленные пальцы и ковыряясь во вспоротом брюхе неизвестного — тысячи неизвестных, впиваясь гнилыми зубами в человеческую плоть и каждый день буквально сжирая попадавшихся на пути оставшихся людей. Они не были готовы к апокалипсису, они не были готовы надеть бронированные жилеты, не успев закончить даже второй год обучения, они не были готовы смотреть на то, как стремительно гибнут люди, словно мухи от хлопка человеческой ладони — они просто физически не были готовы ко всему этому дерьму! Но сейчас в их руках ружья, прицел каждого из которых направлен в голову бившегося в конвульсиях Каминари — процесс заражения не обратить, и у них не то что не хватает никакого времени для разработки лекарства, у них вообще нет никакого времени — так что первым на курок нажимает Бакуго, глотая непрошеные слезы и пытаясь остановить дрожь в коленях. Это не первый раз, когда им собственноручно приходится «утилизировать» заразившихся, но привыкнуть к этому было для них чем-то безумно недостижимым, но необузданно желанным всем их нутром — и это уже не кажется зверским, просто испытывать это каждый раз, нажимая на заедающий курок убивало равносильно застрявшему в бедре ножу, полностью пропитанного смертельным ядом. Им страшно — это видно только по дрожащим ресницам и сбитому дыханию, они устали — они чёртовы дети, вовсе не желающие кончить свою жизнь в собственных выблеваных органах и бездумно клацая зубами в поиске плоти, но скатывающийся по лицу пот не даёт здраво мыслить, лёгкие горят от нехватки воздуха, а ноги уже еле волочатся по пустынному шоссе — четверть отряда падает замертво, предписывая себе могилу в желудке заражённых, и оставшаяся часть бойцов не оборачивается — глотает слезы, сжимая в потных руках оружие, спотыкаясь и стараясь бежать быстрее. С каждым днём их становится все меньше и они уже перестали считать погибших — считают выживших, вычёркивая из списка имена мертвых. Они гибнут, словно муравьи, но отряды их не настолько огромны, чтобы, оборачиваясь, бежать спасать пострадавшего — их можно пересчитать на пальцах двух искалеченных рук, и каждая жизнь дорога им настолько, что остановка, поворот назад и простое замедление движения уже равносильно смерти — спасать оступившихся они просто физически не могут, не могут подвергать и свою жизнь ради другого, не могут эгоистично добавлять в список уже зачеркнутых имён ещё сотню, добивая остальных своей кончиной. Так что Изуку в последний раз смотрит на догорающее в огне тело Шото, прижимая руку к губам и стараясь приглушить всхлипы — «ты поступил правильно», шепчет Иида, хлопая рукой по его плечу, «он был заражён, это было милосердие» — Мидория дико хочет, чтобы Тенья заткнулся, эгоистично желая, чтобы на месте Тодороки был именно он. Но времени почти не остаётся, скоро сюда придут тысячи голодных и у них не останется и одной миллионной процента остаться в живых — они поворачиваются спиной к разгорающемуся костру и стремглав бегут в сторону убежища.