Птичья колыбельная

На застывших весах — жженый кофе. Полчетверти унций. Каждый раз — идеально, как прежде, ни мало, ни много. И в горшках на окне — стройный ряд перезревших опунций, и стремянка насеста — святилище грозного бога. Все как прежде, друзья: шепот гулких пустых коридоров, и скелеты кроватей, и шорох уснувших колясок, только мне ли не видеть, что вас поманили просторы? Вам нырнуть бы из сказки в реальность, уставшим от сказок. Этот Дом — ваша клетка и ваши небесные дали, и родное гнездо, то, где всякое чудо возможно, где спрямляет ладонь городские пути-магистрали, где, ступая в ночи, нужно быть, будто зверь, осторожным, или хрупким птенцом перепархивать с ветки на ветку, подчиняясь бамбуковой флейте усталого Нильса… Верьте, дети мои, этот Дом только кажется клеткой, не удержит решетками тех, кто давно оперился. Я ведь тоже сидел у окна, прорастая в Наружность, как упрямый сорняк через серые будни асфальта, но судьба развернулась, как циркуль, смыкая окружность, прогремела в ушах оглушающим, едким контральто. Вам же, дети мои, не сидеть, захлебнувшись бессильем, вы боитесь сорваться, цепляясь за ветхие рамы, но из узких лопаток, как нож, пробиваются крылья, разрезая реальность причудливой бритвой Оккама. И — неверящий крик: мы взлетаем из этого места, мы — кометами — ввысь, видел, папа?.. Конечно же, видел. Это долг вожака — наблюдать со стремянки насеста, зарываясь обрубками крыльев в растянутый свитер. Я? — смеюсь. — Бросьте, дети, бескрылым не место на воле. В добрый путь, дорогие… Автобус. Нетрезвый привратник. Цепкий взгляд из окна. Кофе с привкусом гаснущей боли. В добрый путь, мои славные птички. Ваш папа-Стервятник.