У нас внутри был хрустальный колокольчик, на него наступили, он больше не звенит.
– Канда! Мальчик. Маленький черноволосый мальчик стоит перед ним, сжимая кулаки так сильно, что белая одежда вновь начинает пропитываться кровью из открывшихся от напряжения ран. – Я прошу тебя, Канда! Я умоляю тебя, взгляни на меня! Это всё прошло, чёрт возьми! Мальчик не смотрит на него. Мальчик не смотрит вообще никуда. С непониманием и болью вглядывается в пустоту, не замечая никого перед собой, не обращая внимания на сжимающие его плечи побелевшие пальцы. Аллену не остаётся ничего другого, кроме как вглядываться в застывшие синие глаза. – Это давно кончилось, ну же! Мальчик шагает вперёд. Мальчик проходит сквозь него, закусывая губы и даже не пытаясь зажать кровоточащих ран.***
– Канда! Его взгляд всё ещё такой же пустой, каким был много лет назад. Его глаза так же смотрят лишь только перед собой, не видят почти ничего. Они слепы, они ищут солнце, глядя в зенит, и не могут его найти, они ждут, пока откроется хоть какой-то смысл, хоть какая-то правда, ради которой всё это происходит. Аллен не может спокойно глядеть в эти поразительные глаза. Аллен почти боится их. – Упрямый баран! – кричит он, с трудом догоняя Канду, и сжимает чужое запястье. Глаза начинают сверкать. Канда оборачивается, выдирает руку, смотрит зло, яростно, резко, но… Живо. Живо, и Аллену становится чуточку легче. – Что ты сказал? Повтори! Аллен улыбается. Аллен произносит эти слова радостно, почти гордо. – Ты упрямый баран, Канда! Я ведь сказал, что нас ждёт смотритель! Аллен не знает, откуда взялись эти сны. Аллен не понимает, но думает, что здесь не обошлось без проделок ноев. Аллен надеется, что всё то, что он видит в этих снах – просто его дурацкое воображение, но Четырнадцатый в его голове так гадко смеётся над этими мыслями, что надеяться ему, кажется, совершенно не на что. Аллен боится однажды узнать, что всё это происходило на самом деле. Аллену нравятся эти синие и злые глаза, когда в них мелькает хоть искра жизни. Аллен любит их. И когда в сантиметре от его скулы пролетает чужой кулак, Аллен искренне улыбается, почти смеётся от радости. Потому что лишь в эти моменты глаза Канды становятся, наконец, живыми.***
– Чёрт, Канда! – голос его шепчет, сипит, срывается. Голос теряется в темноте тупика, дрожит, почти-почти исчезает. – Канда, твою же… Канда не слышит. Канда не обращает внимания. Его губы накрывают чужие, терзают их с жадностью и злобой, и Аллен… Отвечает. Обнимает широкие плечи, стараясь не думать о том, какие они некогда наверное были тощие, какие хрупкие, сколько же бед и горечей лежало на этих самых, таких любимых, плечах. Аллен покорно изгибается навстречу касаниям, Аллен разводит ноги, позволяя горячей ладони сильнее сжать его пах, Аллен утыкается носом в изгиб чужой шеи, вдыхая горький и терпкий запах, и усмехается, чувствуя едва пробивающийся аромат лотосов. – Канда… Голос его почти неслышен, почти уже сорван, но Аллен всё равно шепчет, всё равно говорит, говорит, не может ничего поделать с собой. Канда не любит его – Аллен знает это. Но пока его близость ещё может сделать Канду хоть ненадолго живым, он… Позволит, да. Он позволит. Потому что нет ничего прекраснее этого. Нет ничего нужнее.***
У нас хорошая школа - прикуривать от горящих змей Вырвать самому себе сердце, чтобы стать еще злей Держать голову под водой, не давать делать вдох И обламывать лезвие после удара, потому, что с нами Бог
– Канда!!! Аллен держит на руках его тело. Тело рассыпается тысячами мелких каменных осколков, тело вот-вот исчезнет, перестанет существовать. Аллен не плачет, нет. Аллен должен улыбаться ему сейчас. Аллен привык к боли. Аллен может потерпеть, потому что ему всё ещё есть для чего шагать вперёд. Ведь он же Уолкер, чёрт побери. Он Уолкер. А Канда – это всего лишь Канда. Канде пора уже, наконец, отдохнуть. Аллен вырывает собственное сердце. Аллен бросает его под ноги умирающему, Аллен позволяет вновь и вновь ранить себя мечом, доставшимся ему в единственное посмертное наследие от Канды. Потому что Бог до сих пор с ним, да. Бог ведь… До сих пор с ним? А Канде пора всё-таки отдохнуть. Он ждал этого слишком долго, он слишком долго мечтал оказаться рядом с ней, слишком сильно любит её до сих пор. А значит, его нужно отпустить. И не видеть, как крепко сжимаются его ладони за её спиной. Не видеть, как он улыбается, как слёзы текут по его щекам. Просто… Не видеть его. Больше уже никогда.***
Ласковой душе - железное платье Кровью на песке - "Все люди братья" Я больше не хочу знать тайны бытия Просто посмотри мне в глаза и скажи, что это воля Твоя.
– Канда?! – Какого хрена, придурок?! До сих пор не понял, что тебе не сбежать?! Аллен смотрит в чужие глаза. Глаза полны раздражения, почти ярости. Глаза полны теперь… Жизни. Странной, невероятной, непонятной ещё даже самому Аллену жизни, которую выбрал теперь Канда. Сильные пальцы сжимают ворот чужой куртки, и Аллен не спешит вырываться. Глядит с удивлением, почти что неверием, глядит пьяно и сумасшедше, хмурится, пытается огрызнуться, но выходит это просто отвратительно. Они оба давно перестали искать смысл. Им обоим уже не требуется никаких объяснений от их странного Бога-которого-нет. Канда усмехается и оглядывает встрёпанные волосы давно нестриженного Аллена, почти полностью выбившиеся из куценького хвоста, и пару даже не собранных в него прядей. – Ты, кажется, забываешь подстричься, нет? Этот самый хвост ему что-то очень напоминает, как и пара не попавших в него прядок. Аллен понимает это. Он фыркает тихо-тихо, и, наконец, вскидывает вверх руки, не обращая внимания ни на переполошено взмахивающего крыльями Тима, ни на тяжёлые шаги догнавшего их, наконец, Джонни. Не обращая внимания уже ни на что, кроме чужих пыльных и несколько горьких губ, пахнущих до сих пор ячменным пивом и отчего-то полынью. Жадных горячих и грубых губ. – После всего… Ты припёрся сюда, придурок, после всего, что они сделали с тобой, и… Канда не знает, любит ли он Аллена. Но, по крайней мере, Аллен делает его живым. Аллену хочется видеть его живым. И Канда идёт за ним. Выметает прочь осколки старых хрустальных колокольчиков их душ, и под ладонями его, под касаниями обжигающих поцелуев, под горячими взглядами куётся теперь колокольчик другой, стальной и крепкий, намного больше подходящий под их глупую и не нужную в общем-то Богу войну. Один на двоих.