Письмо

Светлые стены комнаты давно погрузились во мрак позднего вечера, и только одинокая настольная лампа еле освещала небольшой письменный стол. Казалось, что он был сделан из светлого, чуть розоватого, материала. Возможно, из кедра. К столу прилагалась парочка небольших полок, которые незаметно облокачивались на стенку, оставляя на обоях тёмные вмятины. Сама поверхность мебели была покрыта чуть блестящим от света лаком. На столе небрежно была разбросана канцелярия: автоматические ручки, простые карандаши, зелёная длинная линейка, а в углу аккуратно расположились стопки книг, тетрадей и бумаг. Среди этого «творческого» бардака сидел я, Трэвис Фелпс, обычный шестнадцатилетний подросток. Мои светлые волосы чуть свисали вниз, когда я, наклонив голову, пялился на понятную только мне писанину. Я нервно перечитывал содержание текста, в котором я не только старался описать все переполняющие меня чувства, но и удостовериться, что текст пригоден для понимания. Хотя, тут более уместно сказать, для расшифровки. Почерк у меня был настолько ужасный и корявый, что даже я его не всегда понимал. Даже глянув на этот чуть мятый на уголке листок, меня бросало в дрожь. Такое обычно случается в подобных ситуациях, но не со мной. Все так любят признаваться в письмах, романтика и всё такое, но для меня этот способ — нечто большее: мне стыдно или страшно, я уже плохо осознаю это. Мне было слишком сложно принять такое важное решение под отцовским гнётом. Если бы он узнал, то, наверное, без доли сомнений отказался бы от меня, или, того хуже, застрелил из семейного револьвера. Мои мысли крутятся только вокруг одного человека. Меня бросает то в жар, то в холод от самых разнообразных фантазий и мыслей. Сейчас я снова не в силах перебороть себя и сосредоточиться на нужном. Вся голова забита только одним — тем самым человеком. Я просто балдею от него. Его немного девчачая внешность, его тело, его голос, его характер — всё заставляет слетать меня с катушек. Не будь бы я таким трусом, я бы не говорил ему постоянно таких гадостей. Как же мне хочется встать перед ним на колени и извиниться, не один раз, а много, даже, возможно, столько, сколько раз я задел за живое его и его друзей. Мне так неловко из-за моего поведения, но я по-другому не могу. — Прости, — произнёс я шёпотом, мысленно выпрашивая прощения у своего объекта воздыхания, — Я серьёзно этого не хотел. Глянув в очередной раз сначала на конверт с сердечком, а потом и на сам листок с признанием, я снова пробежался глазами по тексту. Казалось, что я написал что-то не то, что-то ненужное, что-то лишнее, но в очередной раз я просто отмахнулся от этих неуверенных домыслов и продолжил творить начатое. «Знаю, мы толком не знакомы, но у тебя наверняка уже сложилось обо мне мнение. Но я подумал, что, если расскажу тебе о своих чувствах, всё может обернуться иначе. Правда в том, что я не могу перестать думать о тебе. Я схожу по тебе с ума. Ты такой классный! Но я знаю, что эти чувства неправильные. Парень не должен чувствовать подобное. Я горю от стыда, даже когда пишу это. Мой отец убил бы меня, если бы узнал об этом, но я не могу вечно жить в его тени. Я просто хочу быть свободным человеком. Я хочу сам выбирать к кому и что мне чувствовать. Ты мой запретный плод, Сал Фишер.». Вновь, раз за разом меня передёргивало читать это несчастное любовное письмо. Каждый раз на меня нападал неконтролируемый приступ паники и недопонимания самого себя. О, мне так стыдно и неудобно в данный момент даже от такой мелочи. Кажется, что это писал вовсе не я. До сих пор не могу поверить, что решился на это. Ведь любить кого-то одного с тобой пола — неправильно? Ведь так? Ну, а как же иначе! Таких, как я, религия просто не воспринимает всерьёз. Мы — просто жуки под подошвой стереотипов и моральных запретов. Да как я, сын проповедника, и влюбился в парня? Я уже просто не верю, что это случилось. Снова дав волю эмоциям, я начал не просто плакать, я начал рыдать. Слёзы большими и тёплыми каплями начали быстро скатываться с моих смуглых щёк, оставляя влажные разводы на коже. Каждый сгусток солёной воды обжигал не только лицо, но и душу. От таких криков внутреннего мира было ни хорошо, ни плохо, было никак. Как сын религиозного фанатика, я не раз задумывался, что ждёт меня после смерти? Рай для геев? — Да такого не бывает. Ад? — Может быть. Чистилище? — Того не лучше. Почему из-за такой погрешности, из-за такого нелепого брака, как чувства, я не любим Богом? Почему нас, подростков, поголовно карают за, возможно, чьи-то неволей скинутые на нас грешки? Я — гей. Я не любим никем, меня не признаёт никто: ни отец, ни люди, большая часть просто сделают вид, что поняли, дабы избежать нежелательных проблем с законом. Я — простой неудачник, и место мне среди таких же, как я. Уйдя в свой океан раздумий, я плавал в сухом бассейне слёз.

Не видать мне никогда рая, да не простит меня отец.

***

Прошло уже два дня как я написал письмо Фишеру. Я так и не решился его отдать. Ещё и эта ситуация утром. Чёрт! Какой же я мудак. В груди сильно закололо, а из глаз желали вырваться миллионы, а, может быть, миллиарды молекул воды. От той мысли, что я сорвался на любимого человека, было так тяжко на душе. Мне хотелось просто разрыдаться на глазах сотни людей, но остатки гордости мне этого не позволяли, но это был лишь вопрос времени. — Эй, Трэвис, — окликнул меня столь знакомый, одновременно приятный и режущий слух голос, — что это за письмо? — Иди отсюда, мудила! Не мозоль мне глаза! — сразу и без раздумий эти слова соскользнули у меня с языка. Снова. Сука, снова я смотрю на этот протез и даже не могу разглядеть этих, погружённых в вечную тень, голубых глаз. Мне остаётся лишь провожать взглядом сутулую, на вид хрупкую, спину. Ты же тоже расстроен, да? Ты тоже злишься, Салли? Прости, я знаю, что «мудила» здесь только я, но я, блять, не могу по-другому. Просто не могу. Отложив обед куда подальше в рюкзак, я, не подумав, направился в школьный туалет. Коридоры на моём пути были настолько пустыми, что складывалось впечатление, что кто-то, назло моему внутреннему стержню, хочет увидеть слёзы печали. Зайдя в мужскую уборную, я резко подошёл к хилой раковине, дёрнул вентиль на холодную воду и умылся, зачёрпывая потоки жидкости в ладони. — Какая уже, блять, разница, — проговорил я с максимальной злостью в голосе, вспомнив свой провальный план, — Я сам себе противен. Зачем ещё и Салли утруждать? — достав мокрыми руками конверт из ранца, я распечатал его, вновь перечитывая, как ещё тем волнующим сердце вечером, — Хрень, — скомкав письмо одной кистью, я, не глядя, бросил его в сторону мусорного ящика. Выйдя из туалета, я направился в свой класс. Коридоры всё так же были пусты. Всего пару человек одиноко ходили по туннелям этой преисподни. Как назло именно сегодня мне было так стремно даже смотреть на Фишера. Мы учимся в одном классе, а я за три дня так и не похвалил его новую стрижку — короткие хвостики идут ему намного больше, может быть, из-за того, что кажутся аккуратней, чем те пакли, которые постоянно спутывались в локонах. Идти было не так долго, поэтому я быстро дошёл до нужной двери. Зайдя в классную комнату, я окинул взглядом помещение. Моё внимание привлекло одно «тоскующее», белое письмо. Его мог не заметить только слепой. Незамысловатыми, резкими движениями я стащил его с рабочего стола Кромсалли, повезло, что голубоглазый сидит на второй парте. И что же это? «Салли Фишер». Отправитель неизвестен.

Оно любовное?

Держа в руках кусок белой бумаги, меня начали переполнять самые разные эмоции и чувства: злость, обида, стыд, недоумение. — Какой же я, блять, дурак, — слёзы сами начали течь из моих глаз от осознания данной ситуации. Если без отправителя, значит, что голубоволосый без труда догадается, кто это. А может мне стоит его открыть? Вдруг имя написано внутри? Нет! Какая мне разница! Лучше смою его в унитаз. Да! Так и сделаю! Я быстрым шагом пошёл обратно в мужской туалет, прикрывая рукой глаза, слёзы из которых никак не останавливались. Заперевшись в последней кабинке, единственное на что мне хватало сил — плакать. Это было слишком неподдаваемо контролю. Из моего рта постоянно вырывались какие-то стоны, всхлипы, даже когда я старался быть полностью бесшумным. У меня нет желания ни с кем разговаривать, и, вообще, я не хочу лишний раз попадаться кому-то на глаза в таком состоянии. Солёные капли рвались наружу, на воздух, в разы сильнее, когда я ненароком кидал взгляд на чьё-то письмо.

Я… Я ревную?

По уборной раздался резкий хлопок двери. Кто-то вошёл, а я старался максимально затихнуть, чтобы казаться почти невидимым. Негромкие шаги медленно направлялись к кабинкам. Ещё чуть-чуть, Трэвис! Терпи! Ты же мужик! Мне самому стало смешно от своих мыслей. На моём, опухшим от слёз, лице появилась какая-то, наверное, не слишком приятная ухмылка. — Есть тут кто? — спросил меня какой-то паренёк. Голос казался ужасно знакомым, будто в детстве именно он по ночам приходил ко мне и пел детские колыбельные из мира грёз. — Слышь, мудила! Отсохни! — снова на автомате буркнул я. Мой голос отозвался дрожью и писком по стенкам кабинки. Не хочу никого видеть, ни разговаривать. — Трэвис, ты только что… плакал? — заботливо спросил он меня. — Салли? Я… Нет! Какого чёрта? Человеку уже одному побыть нельзя, что ли? — услышав эту доброту в голосе, я сразу осознал, кому я только что нахамил. Между нами повисла минута молчания, но мой собеседник вскоре решил её прервать: — Почему ты так меня ненавидишь? — Потому что ты и твои дебильные друзья — кучка гомосеков! Это противоестественно! Неправильно! Бог тебя никогда не полюбит. Так почему я должен?! — я сам не верю в то, что говорю. Мои слёзы начинают проситься наружу, а я прибывать в истерике. — Ты ведь знаешь, что мы на самом деле не геи, да? Ну, кроме Тодда. Он прям само гейство. Но это часть его, и, мне кажется, это прекрасно. Он один из милейших людей, кого я знаю. Как вообще можно ненавидеть его? — задал мне вопрос Фишер, который я с успехом решил проигнорировать, — Тебе отец это внушает? — То, что мой отец — проповедник, не значит, что я его собственность. Я свободный человек, — солёная влага огромными каплями сваливалась мне на зелёные кроссовки, заглушая звук падения. Я уже не могу «держать планку». — Да, но… Ну, как-то грустновато ты выглядишь, чувак. Твой отец не слишком на тебя давит? Бьюсь об заклад, быть сыном такого сильного человека — нелегко. — Ты не представляешь, каково это, — я пытался унять дрожь в словах. — Мне жаль, чувак, — с явным сожалением в голосом говорил Фишер. — Не надо меня жалеть, Салли! Мне не нужна твоя жалость! — Ты ведь понимаешь, что нам необязательно быть врагами… Я думаю, под этой злостью скрывается хороший человек, который боится быть самим собой. Если ты когда-нибудь захочешь поговорить или, может, ненадолго огородишься от отца, можешь зависнуть со мной, — от этих слов слёзы начали литься с новой силой, а красное лицо расплылось в омерзительной улыбке. — Почему… Почему ты так добр ко мне? — волна чувств снова нахлынула на меня, унеся в мир тоски и сожаления. — Я не считаю тебя плохим человеком, Трэвис, — вздохнув, сказал Салли. — Знаешь, я не ненавижу тебя… И твоих друзей… — я не могу уже сдерживаться. Я так рад. Я рад, что Салли на меня не сердится. — Я так и не думал. — Я… Я думаю… В общем, мне жаль, что я был таким мудилой. Вы этого не заслуживаете, — всхлипывая, говорил я. — Это для меня много значит! Правда! Спасибо, и я серьёзно говорил о том, что я рядом, если захочешь подружиться.