Бездомный

Густую тишину его квартиры разрывает только шум воды в ванной. Пусто, и одиноко, и грустно, и темно, и еще тысяча противных слов, которые стали Томасу такими родными. Капли быстро падают с намокших волос, скользят по телу, наконец согревая, отдавая частичку такого нужного сейчас тепла. Единственное, что согревает его теперь, — это вода и воспоминания. Только он не может всю жизнь стоять под горячей водой, и всегда приходится возвращаться к реальности. И тогда становится так противно холодно, стучат зубы, и замедляет свой ход сердце, а пальцы на руках, кажется, вообще прекращают свое существование. Ему постоянно ужасно холодно. Потому что он, на самом деле, не дома. Да, это все тот же Лондон, Томас любит город, людей и сквер рядом со своим жилищем, но это не его дом. Его дом — человек. У него красивые карие глаза, веснушки по всему телу, которые хочется собирать в созвездия, и самая очаровательная в мире улыбка. Он горячий во всех смыслах и очень уютный человек. И вот его дом где-то там, за океаном, не особо хочет открывать двери навстречу Томасу. То есть, совсем не хочет. У Томаса есть все: он занимается своим любимым делом, которое приносит ему деньги; если он чего-то желает — то вот оно, руку протяни; у него есть возможность дружить с самыми талантливыми людьми. А вот дома у него нет. Их знакомство стало точкой невозврата. День, который поделил жизнь на до и после. И пусть звучит так фальшиво и сопливо, и затасканно, но Томас не знает, как выразить мысль яснее. — Привет, я Томас, я играю Ньюта. — Том неуверенно протягивает руку новому знакомому, но тот отвечает спустя секунд тридцать, что кажутся вечностью. — Привет, я Дилан, и кажется, я гей, — у Дилана (Томасу хочется попробовать имя на вкус, потому что в голове оно звучит просто замечательно) приоткрыт рот, и он явно пялится, а приветственная фраза заставляет Томаса покраснеть, потому что хей, это, кажется, комплимент, но очень странный для первых минут знакомства. Конечно, Дилан переводит все в шутку, заливисто смеется, заваливает Томаса вопросами, и Сангстеру немного неловко, но О`Брайен кажется ему отличным человеком, поэтому он охотно рассказывает о Британии, об Аве и группе, которую они организовали всей семьей. Когда Томас в тот день ложится спать, красным неоном на внутренней стороне век горит: «Привет, я Дилан, и кажется, я гей». Как оказалось позже, Дилан зря переводил все в шутку. Даже больше, Томас, оказалось, тоже гей. По-другому объяснить, что они на третий день знакомства отчаянно вылизывают рты друг друга, как-то не получается. Чьи-то руки закрывают свет. Они теплые, и на мизинце небольшой порез. Каст настолько разнообразный и шумный, что Томас мог бы ошибиться, если бы не знал точно, что только Дилан не может удержаться и всегда тихонько подсмеивается, пытаясь заглушить смех плечом. Это он выяснил еще на второй неделе знакомства и десятом дне отношений. Томас мог бы не угадать, если бы на сто процентов не был уверен, что О`Брайен порезался вчера, когда готовил им салат на ужин, а на вопросы типа «Как можно было порезать мизинец, алло?», строил щенячьи глазки и уговаривал его спасти, потому что он может умереть от потери крови. Если бы не чувствовал, как парень беззастенчиво прижимается к нему всем телом. — Дилан, прекрати, — Томас улыбается и ему становится очень-очень тепло от того, как открыто смеется сзади О`Брайен. — Да что смешного? Не в первом же классе! Том бубнит, он строгий и весь такой взрослый, но Дилан смеется еще заливистее, поэтому юношу тоже начинает распирать от смеха, и он взрывается хохотом. — В следующий раз я попрошу Каю заплести тебе косички, и мы пройдем всю школьную программу, — Дилана уже тянет бежать к Скоделарио, потому что он хочет увидеть эти косички прямо сейчас. — Ну нет, я хочу в колледж, там люди делают вещи поинтереснее, — тихо-тихо на ушко. Томас уже стоит к Дилану лицом, положив локти ему на плечи. Британец нагло смотрит парню в глаза, переводит взгляд на чужие губы и слегка приоткрывает рот. Он уже тянется за поцелуем, и: — Фу, Томас, как такие мысли могли прийти тебе в голову. Всем парням нужно лишь одно! — Дилан выпячивает губу, гордо вскидывает голову в жесте я-не-такая, разворачивается и быстрым шагом удаляется в неизвестном направлении. — Мальчик-истерика, — говорит себе под нос Том и обреченно начинает двигаться в сторону юноши. — Ну Ди, погоди, чего ты? — Кто последний в столовку, тот дурак, — Дилан опять смеется и начинает мчаться со скоростью света за едой и званием Не-дурака. — Ну уж нет, я собираюсь выиграть эту игру, — Том недавно нашел короткий путь к столовой, и Дил явно сегодня останется в проигрыше. Это воспоминание — красной полоской на запястье. Они молоды и влюблены. Это первый фильм, они проводят каждую минуту вместе, очень много смеются и слишком много целуются. Они еще не знают, что такое разделяющий их океан и встречи раз в три месяца. Томас злился на себя и на мир, что Дилан так далеко, когда его хочется не только изредка слышать по телефону, а хочется трогать, целовать, обнимать и чувствовать его руки на себе. Сейчас Томасу было бы обомлеть как, если бы была возможность хотя бы услышать такой знакомый голос не-его Дилана. Солнце грозится выжечь нафиг глаза, и никаких эстетично подрагивающих ресниц. Всего лишь натянутое на голову одеяло и мучительные стоны, хочется еще 5 минуточек, как в детстве, когда ты не против был пропустить завтрак, лишь бы еще 5 минуточек. — Закрой, закрой их немедленно! — Дилан мычит из-под вороха одеял и накрывает голову подушкой в придачу. — Ну уж нет, мы идем завтракать в ту кафешку на углу. Ты обещаешь мне её третий день, и сегодня ты не отвертишься, — Томас отходит от окна и подходит к кровати, смотря на парня сверху вниз, вскинув брови и растянув губы в тонкую полоску. — Проснись и пой, конфетка. — Ты знаешь, что мы можем сделать? — Дилан уже открыл один глаз и довольно потянулся. В следующую секунду он берет Томаса за руку и опрокидывает на кровать. — Мы можем очень много, Т о м а с. — Он шепчет и между словами целует Сангстера в щеки. Опускается постепенно ниже, кусая и сразу же зализывая укусы. Когда поцелуи уже переходят на грудь, Томас наконец выходит с транса и пинает нависшего над ним О’Брайена. — Ди, поднимай свою ленивую задницу и одевайся. Сейчас. — он отталкивает парня и уходит в другую комнату. Штаны великоваты и немного спадают, открывая острые тазобедренные косточки, в которые Дилан абсолютно влюблен. — Ну хоть разденься при мне. Пожалуйста, Томми, пожалуйста. — когда в лицо прилетает носок, Дилан понимает, что продолжения банкета в виде лежания на кровати не будет и что надо одеваться. Ну, по крайней мере, носок уже есть. В кафе людей — всего ничего. Влюбленная парочка, девушка с карандашом в зубах и скучающая официантка, что значит, никаких фанаток и никаких фотографий. Они выбирают столик у окна, где на цветастой скатерти стоит вазочка с цветами и салфетки. Официантка приносит меню и с улыбкой принимает заказ. Она немного слишком часто зависает на Томасе, но это ничего. Солнце все так же бьет в глаза, и Томас жмурится и улыбается, откидывая голову назад. В этот момент он такой красивый, что Дилан уже ни секунды не жалеет, что они таки пришли сюда. — Знаешь, Ди, я бы очень хотел загореть не от палящего солнца на сьемках и не от лучиков из окна этого кафе, а где-нибудь на пляже. Только не на каком-нибудь арендованном, где только ты и я, а на самом обычном. Где мамочки натягивают панамки на детей, где парни играют в волейбол и где сумасшедшие влюбленные бегают по песку, взвизгивая и смеясь. Мы бы были обычной парой, и на нас не набрасывались бы сразу люди с просьбами о фото или автографе, я бы натер тебя кремом, а потом залипал бы, как ты выходишь из воды. Я очень люблю свою работу, мне нравится кино и знакомства с кучей талантливых людей, но иногда мне так хочется побыть обычным. Знаешь, чтобы можно было сходить в магазин и выглядеть, как дерьмо, потому что никто не обратит внимания, или повести тебя в кафе, не опасаясь визгов шипперов. Понимаешь? — Том немного хмурится и приоткрывает один глаз, бросая взгляд на Дилана. У О`Брайена на лице вселенская печаль, он прикрывает глаза и закусывает губу. — Я хотел бы подарить тебе весь мир, Томми, но… Но я не могу, не могу, и это так сильно меня расстраивает, и… — Хей, все в порядке, слышишь? Это просто глупые мечты, забудь об этом, ладно? — Томас берет Дилана за руку и успокаивающе гладит его костяшки большим пальцем. Жить становится немножко легче, и почти получается дышать. Они болтают о всякой ерунде: сьемки, погода, «Томас, ты должен перестать одеваться как модель», планы на день и еще много чего. Когда официантка наконец приносит их заказ (хотя в кафе почти нет посетителей, блинчики готовят миллион лет), они умолкают. Томас отрезает кусочек, кладет в рот и откидывается на спинку стула с тихим стоном. У него закрыты глаза, и немного подрагивают ресницы. — Да ну нахер, Сангстер, что такого в этих блинах, что они заставляют кончать тебя прямо посреди дрянного кафе. — Дилан деланно злится и отправляет кусок себе в рот. Через секунду он с точностью повторяет действия Томаса. Разве что стонет чуть громче. — Я готов целовать повару руки, спасибо Господу и Томасу Броди-Сангстеру за то, что привели меня туда, где я есть, и спасибо человеку, который готовит нам эти яства. В этих блинчиках я чувствую стопроцентную, ничем не разбавленную любовь, и мне хочется ускакать на маленьком пони в закат. — Прекрати паясничать, Дил, — Томас прыскает со смеху и пинает О`Брайена под столом. Они заканчивают завтрак под многозначительные «ммм», «мммммм» и «мм», расплачиваются и выходят. — Томас, детка, ты будешь подо мной стонать так же сладко, как только что? — лицо Дилана украшает широкая ухмылочка и озорной огонек, что плещется в кромке карих глаз. — Тебе придется ну очень сильно постараться, — Сангстер целует брюнета медленно и влажно, проводя языком по зубам и кусая губы. Дилан на вкус как блинчики, его рука крепко сжимает зад парня, и Томас уже готов стонать тут и сейчас. Том скучает. Очень сильно скучает. До дрожи, до спертого дыхания, когда кажется, что физически невозможно вздохнуть. Но все равно продолжает листать на телефоне их совместные фотки и вспоминать-вспоминать-вспоминать. И эта фотография с кафе, где Дилан подпирает рукой лицо с замученным видом ожидающего вечность человека, а слезы — это всего лишь капли, симптом такой глупости, как разбитое сердце. Томас, кажется, немножко мазохист. А может, не немножко. Все знают правила — расстались, напился и забыли. Но он как сумасшедший хранит прошлое в голове и живет им. Кому нужен реальный мир со своей болью и разрушенными замками, если там, давно, все смеются, а замки целы и нерушимы? — Да ну какого черта, О’Брайен, какого ты продолжаешь меня лапать на этих интервью? Мы, кажется, говорили на эту тему миллион раз, я не выдерживаю! — Томас широкими шагами меряет комнату и запускает руки в свои волосы. Он злится, и красный уже весь, и на голове гнездо, и объясняет одно и то же, как ребенку, и он ну очень сексуальный сейчас. Дилан перехватывает злого британца за руку и усаживает себе на колени. — Не злись на меня. Как же тут устоишь? Потому что ты очень трогательный, Томми, о ч е н ь, — горячим шепотом по шее, холодными пальцами по выступающим ребрам, вызывая мурашки, лишая способности мыслить. — Поэтому тут есть капля твоей вины, не находишь? Нет, это абсолютная чушь, но губы Дилана целуют его шею, а пальцы гладят живот, и у Томаса нет ни возможности, ни желания сопротивляться. Может, поэтому ни одна его лекция не увенчалась успехом? Они в Лондоне, в каком-то отеле, где мягкий ковер, широкие подоконники, очень удобный стол и слишком большая ванна. Кровать, кстати, тоже ничего, вроде. Дилан дергает Томаса за края футболки, и последний послушно вскидывает руки вверх. Сангстер кладет голову на плечо любовника, потому что видеть его руки, свободно блуждающие по телу, это слишком, понимаете? Закрывает глаза, позволяя О’Брайену играть танго на натянутых струнах нервов, и забывает свое собственное имя, с полной отдачей выстанывая чужое. Томас пытается развернуться лицом к Дилану, но тот лишь крепче сжимает его талию, не давая повернуться. — Ди, почему нет? Я хочу видеть тебя. — Потому что нет. Сиди смирно, — Дилан как раз зажимает пальцами сосок Томаса, поэтому тот не особо долго сопротивляется. В комнате светло и уютно. В распоряжении кресло, огромная мягкая кровать, пушистый ковер, но Дилан берет его на стуле, не разрешая прикоснуться к себе, и Томас только сжимает в руках подлокотники до побелевших костяшек. Звезды пляшут перед глазами, горло саднит, и он уже не помнит, из-за чего кричал, плевался и хмурил брови, потому что Дилан так восхитительно правильно входит в него и прижимается сзади грудью, что он и не попытается вспомнить. Томас считает, что если бы ему дали второй шанс, то он бы в жизни не спорил по пустякам. Такая глупая трата времени, а никто не знает, много ли времени у них есть. Вот у них, как оказалось, его совсем не было. Они как-то справлялись во время перерывов между съемками, потому что знали, что у них точно потом будет время, чтобы побыть вместе. А потом, когда последний интервьюер сказал «спасибо» и ушел, краски стали на пару десятков тонов темнее. Безусловно, еще были встречи, многочасовые телефонные разговоры и «Том, я так скучаю». Ему нравилось знать, что его Дил обязательно что-то придумает, позвонит, успокоит, а Томас абсолютно точно отдаст всего себя, чтобы Дилан не чувствовал километров между ними. Не стоит говорить, что через время все рассыпалось, как карточный домик. То, что казалось таким нерушимым и вечным, унесло прочь легким дуновением ветра. Томас даже не понял, когда оказался ни с чем — там не брали трубку, не отвечали на сообщения и не реагировали на стуки в дверь. Друзья провожали грустным взглядом и отводили глаза. Мама гладила по голове и обещала, что все унесет водой. И отовсюду это глупое, такое бесполезное, «Мне жаль, Том», которое каждый раз заставляло слишком яростно смаргивать слезы. Все же знают, что когда тебя начинают жалеть, становится еще хуже. В миллионы триллионы раз. И вот Томас там, где он есть сейчас. Глупая тишина в квартире, глупый холод и вот это глупое состояние, когда не замечаешь ничего вокруг. Ходят люди, сменяют друг друга сезоны, годы, а он живет в прошлом. Там у него есть человек. Веснушки на руках. Карие глаза. Теплая улыбка. Тепло и уют. Там есть дом, понимаете?