Но что-то шепчет сбоку, что дело гиблое, Это те, сгорают от его касания, Будто от пули маневрируя, чтобы услышала, как сказал я — спасай меня.
Единообразные омерзительно-белые стены больничных палат то ли режут глаза, то ли угнетают и без того болезненное, разбитое нутро смиренно ждущих своей участи больных, отлёживающихся, будто бы репетирующих скорый возможный конец. В некотором смысле белый цвет — цвет чистоты; однако именно вот этот оттенок, один из сотни других белых, такой больничный, больной, заразный, инфицированный, буквально пропитанный отнюдь не чистотой, мог интерпретироваться и по-другому: молчащий и пустотный, не несущий за собой ничего. Первый Всадник Апокалипсиса обязательно появляется именно на таком невзрачном белом коне и, захватывая, подчиняя, несёт за собой хворь — земную-масштабную или же обыкновенную человеческую — значения не имеет. Нет, кое-что всё-таки бывает ещё хуже — когда палаты окрашивают убогим и якобы успокаивающим бежевым цветом, который обычно оказывает абсолютно противоположное влияние. Как вообще можно успокоиться, когда видевшая немалое число агоний и смертей монотонность тянет за конечности, сдавливает грудную клетку так, что дышать не то чтобы не можется, а попросту не хочется? Нет, эти гниловатые оттенки считаются по крайней мере тёплыми, а вот бесцветный этот, осточертевший, лишь холодит, колется своими морозными шипами, впивается ими под ногти. Может быть, он был единственным таким настолько больным головою? Тем, кого этот проклятый тысячу раз оттенок не зализывал бактерицидными слюнями, не долечивал тихой колыбельной, не спасал, а заново вскрывал едва начавшие срастаться кровоточащие ещё струпья. Был ли? Верно. Канда Юу, не механически, но какой-то сверхматерией закованный в презираемой белой клетке, был единственным и давнишним её обитателем. Клетка-палата эта, как и аналогичные смежные, составляли крыло «реабилитационного центра». Модное название. Сам Канда бы сказал, что это всё та же психушка, дом для душевнобольных, просто-напросто сюда перенаправляли не совсем уж безнадёжных, а немного брыкающихся в опасном танце с болезнью. Проще говоря, тех, кто вроде бы подлатался, тех, кого ещё рано выпускать, но мест для которых в самой лечебнице категорически не хватало. Бывали здесь и такие, кого почти силком упрятали родственники. Сложно было в двух словах обозначить весь местный контингент, в больницах же нередко случаются каламбуры. Вот и сейчас: научные и мудрые тётечки в опять же белых балахонах и забавных тапочках как-то там у себя решили, что Канда проскочил на следующую ступень. Его выпустили из психушки — но её нельзя так называть, нет, это ведь не психушка, а больница с врачами-психиатрами — как выпускают птенца из-под родительского широкого крыла, только вот птенец оказался слишком юным ещё, неготовым к самостоятельным полётам. Принципиальными отличиями, насколько Канда мог судить, стали смена специалиста под выбеленным халатом — психиатр здесь звался психотерапевтом, а также чуть большая доля свободы. Остальные тонкости ему известны не были. Отличий внутри собственных ощущений он не заметил. Но раз уж тётечки решили, они ведь учились и понимают, то, наверное, Канда Юу уже шёл на поправку. Шёл медлительно, неохотно, криво да косо, петляя между каждым препятствием, только всё же шёл — так говорили они. На деле оказалось, что просто стерпелось, прижилось, но сильно лучше не стало. Лечение его депрессии прошло относительно успешно, хотя полного финиша достичь не удавалось. Они говорили, что ему необходим какой-то стимул, жизненная цель, а у него ничего не было вообще. И вот он здесь, лежит, исчерчивая взглядом справа налево страстно ненавистные стены и потолки того самого больного цвета. Зрительное изничтожение их прервал резкий щелчок дверной ручки, после чего в палату заскреблась бесцветная медсестра. — Юу, Вам пора на сеанс групповой терапии, — напомнила она. Отказываться от каких-либо реабилитаций он права почти не имел, в этом случае пришлось бы протерпеть личную беседу с научной тётенькой, а этого он категорически не любил. Смерив её затравленным взглядом, Канда оторвался от матраса. Теперь он опять в роли птенца, которому нужно привыкать к окружающему миру. Здесь вообще часто приходилось играть во что-то: сначала делаешь вид, что тебе лучше, лжёшь всем, а после — и себе. А потом авось забудется, растворится из памяти, что было как-то не так. Канда не задумываясь прошёл по чётко отрепетированному маршруту: из палаты сразу налево, пятнадцать шагов, ещё раз налево, три шага, направо. Путь без особых усилий можно пройти и вслепую, доверив тело мышечной памяти. В конце обнаруживался проход в просторный, но пустой холл. О, и какого цвета? В его центре стояли кругом несколько стульев, как будто ритуал какой-то готовился, господи. Как будто они тут все — сектанты. Стульев этих наверняка было какое-то магическое или проклятое число, только вот Канда их никогда не считал. Не хотел. Ему лишь хотелось прогулять этот групповой сеанс каждый чёртов раз. Впрочем, время этой бессмысленной, по его мнению, терапии пролетало намного быстрее, чем когда он пытался уничтожить взглядом белый потолок палаты. Причинно-следственная связь поначалу устанавливалась им самим неохотно, хотя лучше назвать её причинно-подчинённой, причинно-притягивающей или ещё какой-нибудь причинной, но отрицать очевидное было нелепо. Очевидное — сидящее напротив существо. Существо мелкое, мальчишеское, выглядящее хоть и бледно, но наконец-то не болезненно. Его волосы могли показаться белыми — снова ненавистное это повсеместное бесцветие — но стоило только приглядеться трепетно, осторожно, чтобы не спугнуть, и можно было разглядеть исключительный оттенок. Канда позволял себе подолгу изучать худощавого мальчишку — неровные подкручивающиеся кончики волос, остроскалый кадык, угловатые плечи, каждый-каждый дюйм больничной одежды — так как тот особо не двигался, не зыркал по сторонам, не искал встречных взглядов. Он всегда был спокоен, чуточку добродушен и улыбчив, он будто светился изнутри — безусловно выделяясь на фоне других, и дело было даже не в его странной внешности. Просто он выглядел нормально. Каждый раз после групповых терапий Канда мучился, ворочался по простыням, предполагая, отчего же в этом месте заперт такой мальчишка. Мучился до тех пор, пока однажды осознание не прошибло, словно разрядом электрического тока. Обычно Аллен, так его называли, не изъявлял желания делиться своими мыслями с группой, он был лишь молчаливым слушателем, выказывающим свою поддержку одной тёплой улыбкой. Но смысл групповой терапии заключался не в одностороннем участии, поэтому нудный куратор в один из дней попросил и его поделиться чем-нибудь. На эту просьбу мальчишка, вздрогнув, нервно заулыбался ещё сильнее и потянулся рукой, заправляя пряди за уши и начав что-то лепетать — Канда не расслышал, поскольку внимание его притянуло оголившееся из-под свободного рукава дряхлой рубахи запястье. Ну конечно, он же мальчишка, глупый юнец, можно было и догадаться… Шрамы. Недосуицидник. В тот раз Аллен почти сразу поймал его взгляд — боязливо, зашуганно, словно зверёныш, одёрнул рукава, замуровался в своём тряпье — почему именно его взгляд? Заулыбался вновь. И с тех пор нередко косился из-под чёлки тоже, чувствуя, наверное, опасность, ведь кто-то раскрыл его, пронюхал тайны, подглядел под улыбчивую маску. Пытался незаметно, но Канда всё замечал. Косился не только на этих сектантских сборах, но и случайными перебежками в коридорах, в столовой, в комнате отдыха и даже на дурацких кружках. Сидел за противоположным столом, чиркал что-то на листах, перечёркивал, выводил, поднимал настороженный взгляд, несколько секунд гипнотизировал своими волшебными глазами, а затем повторял эти манипуляции, как по алгоритму. Будто бы хотел портрет нарисовать или чёрт знает что ещё. И полупрозрачный-полухрупкий раненый мальчишка занимал всё большую часть одиноких часов в голове Канды. Ему хотелось понять и прочувствовать всё то, что терзало мальчишку. И почему он, подлец, вечно кривил губы в, надо признать, достаточно правдоподобной ужимке. Канда выжидал лучшего момента, а в итоге момент предоставился сам, без предупреждения. — Можно с тобой? — незнакомым голосом резанул с непривычки вопрос по ушам. — Ну, присесть? — Канда поднял взгляд и уставился на этого невообразимого мальчишку, вцепившегося в свой поднос, как за последнюю спасительную ниточку. Вот чудак, вокруг было полно свободных столиков, а его примагнитило сюда. — Можно, — проговорил он и стал наблюдать, как мальчишка плавно опустился напротив, не отводя взгляда, а потом, как ни в чём не бывало, будто они давние знакомые, улыбнулся. Чего такого он удумал и что же витало в его голове, Канде было непонятно. Но ему хотелось понять, хотелось подкрасться немножечко ближе к заоблачному мирку этого чудика, и он приготовился слушать. — Канда ведь? Кан-да, — нараспев протянул тот, распробовав вылитое из гортани звучание слогов. И, судя по его виду, звучание пришлось на вкус. — Послушай, можешь мне сказать… кое-что? Это важный вопрос, честное слово, — он сидел напротив и так по-дурацки довольно кривил лицо, как делают это взрослые, улюлюкая чужим детям. — Перестань делать это со своим лицом, и, может быть, тогда я отвечу. — Канда чувствовал, что отвык от простых обменов репликами, он вообще мало с кем разговаривал, по возможности избегая скользких людей вокруг, какими считались практически все в его понимании. И тем более он не терпел манер, подобающих светским господам из позапрошлого века, наигранных вежливостей и улыбок, ужатых уголками лживых ртов. Мальчишка моментально сконцентрировался и оглядел внимательно, изучая. Казалось, его ввели в замешательство прямые слова, оглушили, ранили, будто словленная в лоб свинцовая пуля, будто ему никогда раньше не говорили рубящей правды. Он даже как бы выпрямился, вытянулся весь, повзрослел. Теперь в его глазах плавала мучительная тоска, словно одинокий корабль, гибнущий, тянущийся к тихоокеанскому дну. Он несколько раз похлопал светлыми ресницами, смывая океаническое наваждение, а затем произнёс совсем другим тоном: — Извини, я не… не… — бегающе-прыгающий по полу взгляд с потрохами выдавал волнение, — это просто нервозное, привычка. Я Аллен, кстати, — наконец посмотрел прямо. Он хотел было потянуться астеничной ручонкой, чтобы подправить шальные, норовящие щекотать щёки прядки — кажется, это была ещё одна его привычка, но тут же одёрнулся, вспомнив, по-видимому, что Канда и так видел слишком много. Стал теперь настороженнее, опасливо наблюдая за ответной реакцией. Эти нелепые судороги не скрылись от Канды, поэтому он зацепился глазами за выточенное мраморное запястье и молчал. Молчал, приканчивая слепленную не за один день храбрость мальчишки. Аллену стало совсем уж не по себе, он, кажется, проклинался за то, что затеял этот диалог. — Канда, скажи мне, прошу… Ты же играешь на фортепиано, верно? Прошу, — слова произносились едва слышно, едва срываясь с губ, окутывая интимной тайной только их двоих, а остальной мир расплывался мутными пятнами позади. Пятна смешивались, кружились, образуя новые оттенки, волоча за собой чужеземных обитателей белого храма. Канда непроизвольно, совсем нехотя, подался немного вперёд, стараясь сообразить, по какой причине такое вообще понадобилось этому чудаку и откуда он… знал. А мальчишка молящими щенячьими глазами искал безмолвный ответ в тёмных глазах, отчего-то уверенный, что Канда заинтересовался тоже. — Это ты откуда знаешь, а? — Канда воровато ходил кругами вокруг да около, не опуская своих защитных, осыпающихся уже стен, вопреки зудящему желанию то ли свалить куда подальше, стать ещё одним масляным пятном на фоне, то ли придавить худощавого мальчонку, чтобы сразу раскрыл все свои подрукавные карты. Для пущего вида он подчерпнул ложкой вязкую, ничуть не съедобную на вид сероватую кашицу из тарелки и размеренно зажевал. — Ответь сначала, ну же. Вопрос ведь несложный, — Аллен вновь приторно заулыбался, но спешно исправился. Канда тогда увидел в нём схожесть с актёром-пантомимом, что привык молчаливо передвигаться, и стоило только заговорить с ним о чём-то важном, как ему тотчас же привычно дёргалось ручкой или мимическими мышцами — впитавшийся с годами способ контакта. — Тем более ты сам только что подтвердил, признай. — Чёрт тебя, да, играл раньше… когда-то. Но давно уже не садился. Скажешь мне или нет, откуда знаешь? — Не могу. — Аллен отвернулся, пряча взгляд. Ему было настолько нервно, что, казалось, ещё минута такого напряжения, и его кожа лопнет от давления. — Не могу… Сейчас. Если хочешь, давай встретимся через час после отбоя, скажем, в коридоре перед музыкальным классом. Я объясню тебе всё, но ты, наверное, посчитаешь, что я конченный псих. Хочешь? — И как я, по-твоему, умник, выберусь из палаты? — Не беспокойся, я договорюсь! Попрошу в соседней палате притвориться, что приступ случился, а глупые санитары под суетой даже не заметят, вот увидишь! — Почувствовав, что Канда почти согласился, Аллен снова отыскал зрительную связь, высматривая хоть ничтожные крупицы доверия. Канда терзался, ёрзал на стуле, разрывался под гнётом противоречивых бурлящих чувств. Одежда ощущалась неудобной, а жужжащие поодаль голоса сдавливали, словно стальной обруч, низкочастотными колебаниями — ничто не позволяло спокойно обдумать. — Хорошо, я приду, но ты расскажешь, обещал. В ту ночь Канда действительно пришёл по неписаному договору. Мальчишка уже ждал его там, заметно нервничая, переваливаясь с ноги на ногу, со стопкой помятых, затисканных листочков, трепетно прижимаемых к груди. В ту ночь мальчишка действительно поведал ему всё и сразу, сумбурно, с перерывами, но честно. И Канда терпеливо узнал, что листочки эти заполнены маленькими корявыми ручными нотками, что Аллен чиркает их постоянно, потому что «человек из мира отражений» круглосуточно напевает ему терроризирующие, но от того не менее восхитительные мелодии, и что он же нашёптывал про Канду, обращая внимание на изящные длинные пальцы, убеждая, что тот точно музыкант — сам Канда ни разу в жизни не задумывался о пальцах — руки да руки; что раньше Аллен страдал раздвоением рассудка, а после экспериментального лечения сторонняя личность покинула его сознание, но всегда сопровождала рядом — голосом, визуально появляясь только в зеркальных поверхностях. Это медленно отравляло его, выедало щёлочью, и в итоге кумулирующий яд довёл до точки предела. Мальчишка не хотел терпеть это, было сложно — выход, как ему казалось, нашёлся в выточенных металлических блестяшках-лезвиях, что притягивают таких болеющих людей, как стразы — сорóк, вот только его, окровавленного, погибающего в ванне с ярко-алой водой, вытащили, откачали, вдохнули нежеланную жизнь, когда он почти ушёл, и… запихали сюда. Канда видел, что мальчишке с колоссальным трудом давалась эта биографическая повесть, он ведь то анемично бледнел и замолкал, то наоборот, сверкая глазами и чуть не плача, молил понимания — не словами, конечно, а своими пантомимами. И Канда, став ещё хмурнее, понимающе кивал, а сам пытался устаканить всё в голове, но не сумел. Аллен под конец всунул кипу смятых нотных, попросил почитать, разобраться, а позже — сыграть, он-то не умел обращаться с волшебными ящиками, по велению музыкантов изрекающих прекрасные мелодии, но для Канды это было чересчур. У Канды и своих тараканов не счесть. И он ушёл. Поначалу замкнувшийся, не выползающий из болезненно-белой палаты, Канда спустя несколько дней понял, что причудливого светлого мальчишки нигде не видно тоже. Его стали мучить кошмары по ночам, в те редкие часы, когда вообще получалось уснуть. Он не переставая думал об этом, чтоб ему, Аллене, о его словах, сверкающих глазах, подкашивающихся дрожащих ногах — и его, и своих, о чёртовых корявых поющих буквах… обо всём. Тяжёлые глубокие тени пролегли под глазами, а усталость залила всё тело до кончиков пальцев. Состояние переключалось от обострённо-нервозного до апатично-хронического. Большую часть суток Канда проводил за созерцанием унылого дворика, вид на который открывался из замученного мутноватого оконца в палате, иногда ещё — путешествуя по узорчатым лабиринтам-трещинкам в ненавистном потолке, приходя в собственный тупик каждый грёбаный раз. Счёт времени, которое сыпалось мономерными песчинками с позолоченных чаш Хроноса, потерялся совсем, остановившись на грани между бесконечностью и мгновением. Канда не понимал, отчего ему так плохо. Правда, через несколько сменившихся лун тугодумный мозг наконец решил, что из равновесия его безжалостно выбил всё же… мальчишка. И тогда Канда, умирающий, разлагающийся внутри, почувствовал тягу к хоть каким-то действиям. Не в его характере гоняться за кем-то. Но нужно же хотя бы понять, куда запропастился недорослый этот, остолопый Аллен? Номера его клетки он не знал — как глупо вышло — не заглядывать же в каждую, нарушая покой нездоровых соседей. Поэтому Канда придумал больше слоняться по коридорам, засиживаться дольше обычного в столовой, в комнатах, и даже нетерпеливо желал пойти на сектантские групповые сеансы, только бы, может, встретить его. А его нигде не было. Отчаявшись до почти последнего вздоха, Канда просто-напросто спросил у первого встреченного санитара, одежда которого перманентно пропахла лекарствами, об одном странноватом беловолосом мальчишке. Санитар, сперва неохотно тянувший слова, вертляво заискивающий, какой ответ не навредит его карьере, к счастью, сдался и шепнул на ухо, опаляя неприятным дыханием, что мальчишка-то хрен его пойми где отыскал рваную стекляшку да изрезался опять, исполосовав незажившие старые рубцы вдоль вен, и что его полуживого перевезли в интенсивную терапию. Канда обмяк, зачах совсем, но вида не подал, только вдохнул несколько раз, прогоняя по крови чуть большую дозу оксигена, а потом ненавязчиво, будто бы о погоде говорил, спросил, когда его вернут. — Да его теперь, может, и не вернут, упихнут в саму больницу нашу психиатрическую, — задумчиво изрекал санитар, и Канда подумал, что он тоже будто бы о погоде рассуждает тут, а не о судьбе беспомощного мальчишки. — Нет… Авось и повезёт, это уж как врачи рассудят: можно ли таким, как он, находиться среди людей. Канду эти слова накалили, выбесили до сжатых зубов, но он молча кивнул и быстро зашагал прочь. Шаг, второй, третий… «Чёртов недосуицидник!» Шаг, ещё один… «Это всё моя вина. Это я позволил надежде затеплиться в юном шрамованном сердце, пока выслушивал его душещипательную историю, нет, раньше — когда согласился прийти к музыкальной комнате. Пути назад не было, а я сбежал, как трус последний, как паршивая крыса, от шумка занырнувшая в тень». Канда с громким хлопком влетел в палату, не менее громко закрыв дверь, прислонился к той спиной, а затем сполз, холодя оголившуюся под задранной больничной рубахой кожу и просвечивающие сквозь неё костлявые позвонки. Плевать, если он наделал шуму, плевать дважды, если надзирательные санитары уволокут его под руки в процедурную и зальют в вену лошадиную, наверное, дозу транквилизатора. Это было бы даже лучше, чем то, что он чувствовал. — Ты сыграешь для меня их, Кан-да? «Человек» говорит, что если я найду кого-то… чуть менее свихнувшегося, кто будет играть мне по нотам его сучьи мелодии, то он уйдёт… оставит меня навсегда, потому что я буду уже не один, — глаза так блестели, что, казалось, мальчишка разревётся, однако он стерпел, впитав солёный экстракт куда-то в подкожье. — Канда, ну что же ты молчишь? Скажи же… хоть слово. После бессонной ночи Канда заявился в первые рабочие часы прямо в кабинет к психотерапевту. Врач, выслушав, сказала, что симптомы депрессии возвращаются и что ему лучше отдыхать. Отдыхать?.. Отдых, да, это именно то, что ему нужно. Канда заливисто и громко засмеялся, сотрясаясь лёгкими о грудную клетку; он смеялся до позывов хриплого кашля, до мышечной боли, до момента, когда ему всё же вкололи тонкой комариной иглой кубик транквилизатора. И мир потерял осязаемость.***
— Юу, Вам пора на сеанс групповой терапии. — Заученная до дыр фраза изо дня в день, только вот Канда воспринимал её безразлично. Прохлада кафельного пола оплела игольчатыми плетями пальцы ног, когда он приподнялся с матраса. Из палаты сразу налево, пятнадцать шагов, ещё раз налево, три шага, направо. Те же убийственные омерзительно-белые стены, те же сектантские стулья перед ритуалом душевного очищения. Почему-то они здесь не молятся. Канда, смотря исключительно себе под автоматические конечности, дополз до привычного места и с размаху осел на скрипнувший стул, надеясь однажды сломать его, может быть, тогда ему не придётся здесь сидеть. Может быть, сектанты ошиблись числом, и, не будь здесь одного адепта, ритуал, наконец, свершится? Он покосился в сторону широкого окна, за грязными стёклами которого лучилось весеннее солнце. Желтоватые неправильные ромбы сползали по полу, составляя детскую мозаику — скучноватую на самом деле, не могли, что ли, разнообразнее цветов выбрать?.. Ромбики плыли по полу, трансформировались в более острые фигурки — Канда всё это видел. Адепты — глупые, верующие ещё во что-то — вдохновенно зачитывали свои заготовленные заранее слова, а Канда их не слушал. Ромбики ведь были важнее. Спустя некоторое время погода перестала благословлять своей добротой, и ненавистные, вообще-то, лучи померкли за набежавшим пушистым небесным гигантом, испугавшись грозной, но невесомой массы. Ему стало совсем скучно после трёх минут плавленого ожидания полюбившихся геометрических фигур, тогда Юу прошёлся взглядом от кривоватых облезлых ножек стульев до сидящих на них скучных персон, только вот… одна персона смогла выделиться. Сидящая напротив, мальчишеская, белая, но не болезненно, а как-то иначе. Канда часто-часто заморгал, разграничивая витающее на высоте пышногрудых облаков сознание от реальности жёсткими ресницами. И… ничего. Мальчишка всё так же сидел на месте, с воздушной улыбкой поглядывая из-под чёлки на него в ответ. Казалось, ничего не изменилось с их первой встречи, только вот этот чудак умудрился когда-то отрастить волосы, схваченные теперь в оборванный хвостик. Когда сеанс групповой терапии, господи-неужели, закончился, Канда собрал остатки терпения, чтобы все ушли, рывком подлетел к мальчишке, схватил того за рукав и потянул. — Что это, мать твою, такое? — Канда взглядом указал на бинтовый серпантин, кружащий над костлявым предплечьем. — Ты же и сам знаешь, Канда. — Мальчишка не пытался выкрутить руку, спокойно выдерживая напористый взгляд помрачневших ошалелых глаз. Почувствовав смирение, Канда плавно уменьшил тянущее давление, опуская свою руку вместе с другой, изрезанной там, под бинтами, с подживающими рубцами и зашитой заново надеждой. — Знаешь, я скучал. Лежал в палате, вокруг ритмично пищали электронные штуки, провода какие-то впивались, а я думал о тебе и… сожалел. — Что, дошло наконец, какой ты глупый? — рукав отчего-то отпускать совсем не хотелось, будто он боялся, что только этот хлопковый клочок-оборвыш и держал эфирную форму волшебного мальчишки в мире живых. А отпусти его — исчезнет. Нет, больше он его не отпустит, раз уж поймал. — Тащи сюда свои ноты и… скажи тому психу, чтобы проваливал. Он тебе больше не нужен. Не нужен ведь?