Пыль

Саша не верит в сказки. Его взгляд стекает по выбеленным стенам и стелется по полу, упирается в угол и там — замирает. Солнце стучится в окна. Еще минут двадцать — и взгляд скользнёт к дверям, потянется вниз ручка, Ваня шмыгнёт в душный квадрат палаты. Теперь он всегда открывает дверь, делает один шаг — лишь один, — застывает, будто хочет проверить что-то, и уже после — улыбается, топает к койке. Койка жёсткая, Саше — двадцать один. Он лежит, по бледному телу змеями — трубки. Секунда — Ваня плюхается на белые простыни. Он лишний тут — Ваня, он совсем не должен здесь быть. Но на нём та же выцветшая пижама и бумажные тапки, и на голове — чёрт-те что. Ваня тепло улыбается. Солнце — в палату сквозь пыльные занавески — улыбается тоже, улыбается и рвётся внутрь. Саша знает, что будет сейчас: Ваня достанет из-за пазухи книжку в мятой картонной обложке, повертит её в руках, вложит в Сашины широкие ладони. И плюхнется рядом, мол, Саша — читай. Такая негласная традиция — читать глупые сказки — повелась ещё с зимы, когда Саше было совсем паршиво. Шалило сердце, комната вертелась по часовой. Лихорадило. По вечерам Ваня неизменно пробирался в палату, садился на краешек койки и читал вслух, пока Саша в мутной дрёме метался под простынёй. И дотемна слышен был его голос — хриплый, отрывистый, совсем тихий. В этот раз Ваня с ногами забирается на койку. Носом, как котёнок, тычется Саше в плечо и тихо мычит что-то невнятное, жёваное. Места на койке еле хватает на одного. Ване пятнадцать, его кудри щекочут Сашину шею; книга под пальцами пыльная, затёртая. Саша раскрывает её — там, где красная ниточка служит закладкой; видит тусклую картинку на полях и едва сдерживает нервный смешок — «Русалочка». Саша чувствует: Ваня тоже дёргается, пальцы сжимают простыню, секунда — выдох. Саша склоняет голову и, утыкаясь Ване в макушку, говорит: — Как насчёт «Нового платья короля» или «Огнива»? Но Ваня, не поднимая взгляда, упрямо дёргает головой и неловко, путаясь в трубках, обнимает Сашу одной рукой. Саша кивает. Саша облизывает губы. Саша начинает читать: — В открытом море вода совсем синяя, как лепестки васильков, и прозрачная, как чистое стекло… Он читает медленно, напевно; думает — о другом. Когда он был у Финского залива, море там было вовсе не синее, совсем не прозрачное. Море было — серо-зелёное, рябое, мутное. И та же муть — свинцовая, безнадёжная — плескалась где-то еще, вспомнить бы — где… Ваня много вертится. Через отверстие в шее со свистом рвётся дыхание — горячее, клокочущее — и обжигает плечо. Русалочка мечтает вынырнуть на поверхность. И когда у нее наконец получается — она видит прекрасного принца. Ваня тянет руку к губам и кусает палец, совсем как ребёнок. Он и тогда кусал пальцы. Когда говорили, что нужно резать — ещё раз, и в этот — уже наверняка. Кусал пальцы и сипел идущему на поправку Саше: — Ничего, ничего, Сашка, и я выберусь. Слышать буду — значит, буду понимать. А потом язык жестов выучу и буду как в тех фильмах… — Но если ты возьмёшь мой голос, что же останется мне? — читает Саша. Глазами забегает вперёд — и запинается, продолжает совсем тихо, шёпотом: — Твоё лицо, твои говорящие глаза — этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце! — за ведьму. Ванин взгляд — куда-то в окно. Руки тревожно чертят круги на Сашиной груди, и вспоминается вечер со Свешниковой — то есть с Шурой — она тоже скользила руками по его телу. Ваня вошёл в Сашину палату и застал их… И было, почему-то, не просто неловко: было невыносимо. И выть хотелось от Ваниного взгляда, когда он, запнувшись, зажал по старой привычке руками рот и попятился — прочь из палаты. Только рот зажимать было незачем — говорить Ваня больше не мог. — Русалочка поцеловала принцу руку, и ей показалось, что сердце её вот-вот разорвётся от боли: его свадьба должна убить её, превратить в морскую пену, — осипшим голосом шепчет Саша. Шепчет и вспоминает, как легко в тот вечер скользнуло кольцо на Шурин безымянный палец. Её белозубая улыбка — все тридцать два, её руки по плечам, её «какая разница, что будет через полгода», а потом — тихое шуршание бумажных тапок — и Ваня на пороге. Растрёпанный, уставший — тянет губы в неровную улыбку и прижимает ладони ко рту. Не должно его быть тут, не таких людей должна заживо жрать онкология. Ваня цепляется за Сашину рубашку, мнёт ее, костяшки пальцев — совсем белые. Саша помнит их первую встречу: Ваня в тот день тоже был белый-белый, только перенёс первую операцию, и всё равно почему-то улыбнулся ему в маленькое мутное окошко палаты. А на следующий день к Саше пришла медсестра с запиской. В ней корявым почерком значилось: «Палата 9. Есть печенье». Был конец осени; Саша проходил обследование и не знал, что через пару недель ему поставят страшный диагноз. Печенье оказалось душистым, имбирным, а имбирь Саша любил. Так всё и началось. У Саши совсем сухо во рту, дыхание — чаще, и винит он в этом саркому и, может, совсем немного — себя. Саша вспоминает. Это серо-зелёное, свинцовое — было в глазах Вани, когда они столкнулись на бесполезной озоновой терапии. Сначала сидели бок о бок, глаза — в потолок. Дышали. Рядом — еще треть отделения, и все — со злокачественными. Сашу тогда грызло чувство вины, но почему — он понимал смутно. И всё же — повёл ногой вправо, коснулся колена Вани своим и тихо попросил: — Прости меня. Ваня только пожал плечами, коротко кивнул, улыбнулся и поднял взгляд на Сашку — а во взгляде плескался, мутнел тот самый Финский залив. Он видел тем вечером: на безымянном пальце Свешниковой — кольцо. — Русалочка смеялась и танцевала со смертельной болью в сердце; принц целовал красавицу-жену, и она играла его волосами; рука об руку удалились они в свой великолепный шатёр, — а Саша с Шурой расписались прямо в больнице. После операции легче Ване не стало. Слишком глубоко пустила корни болезнь. Теперь он приходит к девяти вечера, после сеансов химии — и выглядит вымотанным, слабым, но сейчас лето, солнце садится поздно, и Саша даже в десятом часу различает буквы в рыжеющем воздухе. — Русалочка бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело её расплывается пеной, — читает Саша. Читает — и смотрит на Ваню, а Ваня молчит, как молчит всегда. Только чувствует Саша: его пижама — там, где плечо, там, где Ванина голова, — влажная. И сердце Сашино — чёрт бы его — бьется неровно, скомкано, через раз. Ваня судорожно вдыхает. Сашина рука сама тянется к его волосам, и пальцы путаются в редеющих кудрях, и кажется: никого нет больше в этом пыльном лечебном центре. Ваня останавливает Сашину руку и сжимает чужое запястье — крепко-крепко. Замирает на миг, а потом подносит к губам и целует — целует холодные пальцы. Пыльный свет солнца рвёт когти об окна палаты. Ваня молчит, и в этом молчании — надрывный, ломаный крик. Ваня целует Сашины пальцы и беззвучно плачет. На Сашином безымянном пальце — кольцо. Свободной рукой Саша касается Ваниной щеки, хочет встретиться с ним взглядом — но мальчик отводит глаза и не отнимает Сашиной руки от своих губ. Не шевелится, даже, кажется, — не дышит: будто сделал что-то страшное, непоправимое. А на подбородке — там, где ямочка и юношеская щетина — замирает слеза. Сашины внутренности — тугой клубок, и дышать больно, и думать, и понимать — еще больнее. Поэтому он шепчет: — Прости меня, — и прижимает Ваню к себе, и льнёт носом к его макушке. Зарывается в волосы, вдыхает стерильный запах больничного мыла, печенья, и куда-то в темечко — целует. Они лежат. Пыль льётся в воздух, забивается в нос, забивает голову. Ржавчина солнца сползает по стенам палаты, последний раз царапает окна и прячется за домами. Ваня тихо дрожит и сопит своей трубкой, как сопеть не должен. Наступит день — и он не проснётся. Саша знает. Саша не верит в сказки.