***
Раз от раза тренировки становятся всё дольше и тяжелее, словно сливаются в один непрекращающийся, наполненный ломотой и усталостью день. И всё чаще и острее болят у Сергея колени – Модестас привыкает таскать его в раздевалку на себе, укладывать на скамейку, ставить уколы, ждать, пока боль уйдёт, перебирать мокрые от пота, слипшиеся чёрные волосы, сидя возле Белова на корточках. Вот и в этот раз всё так же. Белов повисает на плече, дышит сквозь зубы долгими вдохами и упорно молчит. Это молчание давит Модестасу на уши, теснит душу упрямой, острой болью, тревогой, почти паникой. Если бы Серый матерился, или стонал, или что угодно ещё, Паулаускас бы понял, он бы знал – боль терпима, вызывает скорее злость, чем парализующую немощь, которая высасывает все силы. Модестас усаживает Сергея на лавочку и тут же бросается к сумке, раскидывая по раздевалке попадающие под руку вещи – лицо Белова заливает страшная, почти мертвенная бледность, под кожей становятся парализующе явственно видны вены, и Паулаускас действительно боится. Никогда не боялся ни собственных травм, ни проигрышей, ни боли – а тут так боится, что руки не слушаются и предательски, неверно дрожат. У него всё же получается поставить укол в бугрящееся сведёнными судорогой мышцами бедро, и он поблагодарил бы бога, если бы верил в него. Но он не верит, он просто обессиленно садится на скамейку возле Белова и, поддавшись какому-то отчаянному, безысходно искреннему порыву неверного, слабого сердца, укладывает голову Серёжи себе на колени, пропуская сквозь пальцы слипшиеся пряди влажных волос. Сергей не сопротивляется этому, не говорит ни слова, наверное, оттого, что слаб в этот момент и готов принять помощь. Он же только так и готов её принимать, проносится у Модестаса в голове вроде бы уже привычная, но впервые настолько ясная мысль. Сергей готов был безропотно делать всё, что угодно, ради дела своей жизни, ради победы. Его из стали отлитое упорство и обескураживающая способность терпеть боль, пока она не выпьет все его силы, поражала не только Паулаускаса, но и всех, кто знал Белова. И только Модестас понимал, чувствовал, видел, что каждый удачный бросок, каждая победа Белова это в первую и самую главную очередь – невероятная победа его воли над болью, которая уже столько лет пытается сломать его, забрать все его силы. Дыхание Сергея успокаивается, разглаживаются морщины на лбу, возвращается на щёки краска. Он открывает глаза и смотрит на Модестаса снизу вверх, искренне и ясно. У Паулаускаса от этого взгляда неостановимо жжёт в груди, тёплой и вязкой тяжестью тянет за рёбрами. - Отдых тебе нужен, Серый. Солнце и покой, - слова выходят донельзя тёплыми, заботливыми. Модестас чувствует, что ходит по краю. Сергей в ответ улыбается устало и тепло, прикрывает глаза и выдыхает, не желая спорить. На следующий день Гаранжин объявляет, что они едут в Грузию.***
Мишико так рад, что они летят в Грузию все вместе, что не может спокойно сидеть в кресле. Постоянно то тянется назад, к Саше с Ваней, то пытается поделиться радостью с сидящим впереди, спокойно улыбающимся Алжаном. До Сергея с Модестасом он не может достать – те сидят через два ряда от него – и очень этим расстроен. Сергей сидит возле иллюминатора, читает что-то, что взял с собой, расслабленный и спокойный. Модестас не может на него не смотреть. У Белова есть какая-то странная, неопределяемая ясно способность – он притягивает взгляд, что бы ни делал. Модестас думает, что Белов непозволительно, невозможно красив. Эти мысли отдаются слева за рёбрами привычной, тонко звенящей болью. Сергей поднимает глаза от книги и поворачивается к Паулаускасу, а тот не успевает отвести взгляд. - Что такое, Модя? – голос Белова тих и мягок, и Модестас быстро находится с ответом. - Да вот думаю, что в Грузии будет. Никогда там не был. Зачем мы вообще едем туда? - Потому что Мишико выдаёт сестру замуж, а мы не можем пропускать тренировки, - отвечает Сергей ровным, лишённым эмоций голосом, а потом вздыхает и добавляет как-то радостно, почти мечтательно, - а в Грузии горы. Там красиво. Модестас смотрит на Белова расширенными, удивлёнными глазами и хочет спросить что-то очень важное, очень простое, но Сергей отворачивается и снова утыкается в книгу. Паулаускас ещё несколько минут смотрит на Белова, словно что-то новое, ранее не виденное, показалось перед ним только что, а потом откидывает назад голову и прикрывает глаза.***
Свадьба выходит поистине грандиозной. Ни в Литве, ни в России Модестас таких не видел. Это какой-то калейдоскоп невозможного, ранее не испытанного счастья, и все они в нём кружатся, наполненные искрящейся лёгкостью, от которой хочется смеяться. Модестас чувствует себя пьяным, хотя Гаранжин запретил им пить. Белов почти постоянно улыбается, легко, самыми уголками губ, и Модестасу кажется, что он готов остаться здесь навсегда, не ездить ни на какую Олимпиаду, не зарабатывать никаких наград, только бы были у Серёжи этот покой и это счастье вдали от тоски, неопределённости и боли. Они живут в доме Мишико, потому что тот наотрез отказывается отпускать их куда-то ещё. Тренировки каждый день начинаются в десять утра, всё такие же тяжёлые, долгие и изматывающие, но то ли воздух Грузии, то ли невероятные, колышущие до самой глубины душу горы, то ли наполняющее сердце счастье делают их лёгкими, переносимыми, почти приятными. И колено у Белова здесь почти не болит. Грузия даёт им почти настоящую свободу, позволяет делать то, что раньше было строгим табу. Едешко втайне от Гаранжина таскает Саше Белову домашнее вино, и они пьют его, сладкое, вяжущее, а потом уходят гулять и долго бродят где-то, возвращаются под вечер уставшие и счастливые, улыбаются друг другу мягкими, сумрачными полуулыбками. Зураб с Мишико сияют как медные пятаки – они дома, среди друзей и родных, они счастливы тем, что дарят счастье. После тренировок они все дни проводят с семьёй, поют песни и танцуют, и, глядя на них, невозможно не улыбаться. Модестасу не хочется уже ни в Литву, ни куда-то ещё. Ему хочется только остаться здесь, чтобы всегда чувствовать это покалывающее за грудиной, как луговая трава ладони, счастье, видеть эти горы и эту землю, знать, что завтра снова будет так же, что он не лишится этого невероятного, поднимающего от земли чувства. Знать, что Сергей его не лишится, и ему будет так же радостно и спокойно, как сегодня. - У тебя морщинка между бровей здесь исчезла, - говорит Модестас Сергею после одной из тренировок, потому что грузинский воздух, воздух свободы и счастья, делает его неоправданно, безоглядно смелым. Здесь можно. Здесь никто его не осудит за это, никто у него этого не отнимет. - Потому что здесь хорошо, - отвечает ему Серёжа и снова улыбается, и Модестас, глядя на его улыбку, не может не засмеяться, сея вокруг карие блики наполненных счастьем глаз. Гаранжин закончил тренировку десять минут назад, и они уже идут к дому, чуть уставшие, но счастливые. Зал спорткомплекса им здесь заменяет зал старой спортивной школы, от которого добрых пару километров идти домой. В воздухе пахнет пряно и сладко, солнце мягко оглаживает скулы, треплет по волосам, и Модестасу совсем по-детски кажется, что он готов взлететь от наполняющей его безмятежной радости. Здесь совсем не хочется лгать, изворачиваться, скрываться, и он перед Беловым обезоружено искренен. - Не хочу никуда отсюда уезжать. Я себя счастливее, чем здесь, никогда в жизни не чувствовал. Волосы Сергея растрёпаны тёплым ветром, и от этого невыносимо щемит где-то в груди, отдаётся в сердце, словно что-то давно ушедшее, застарелая, запрятанная тоска. Модестас встряхивает головой, прогоняя её, и смотрит на Белова опять. Уголки губ того подрагивают – он борется с желанием улыбнуться. - И я. Здесь как будто даже воздух другой. Счастливый. Нигде больше нет такого. Паулаускас кивает, и дальше они идут молча. Слова не нужны – Модестас кожей чувствует исходящие от Серёжи умиротворённость, покой и радость. У него с плеч словно сняли огромный камень, который он нёс до того и под весом которого дробились его кости. Когда они вернутся в Москву, этот камень снова ляжет Белову на плечи, он снова будет бороться и превозмогать, и Модестасу страшно до отчаяния, что когда-нибудь Сергей в этой борьбе проиграет. Ему не хочется об этом думать, тоска снова начинает грызть его сердце, и Модестас, чтобы удостовериться, что сейчас всё хорошо, спокойно и правильно, едва касается пальцами прохладных пальцев Белова. Тот чуть сжимает их в ответ, и Паулаускас улыбается – в этот момент он до неприличия счастлив.***
Вечера в Грузии это что-то невероятное. Невозможно описать их словами ни по-русски, ни по-литовски. Модестас и не пытается. Просто сидит в траве совсем недалеко от дома Мишико и смотрит на догорающую на западе зарю. Белов лежит рядом и смотрит на небо, на сине-сиреневом полотне которого загораются первые звёзды. В воздухе пахнет цветами и чем-то ещё, терпким и горчащим, и этот запах снова напоминает Модестасу о том, что скоро всё это должно будет закончиться. Грудь теснит от тоски, безысходной и душащей, и Паулаускас говорит, тихо и хрипло, глядя на потухающий костёр зари: - Хочу остаться здесь навсегда. Сергей садится возле него, теперь тоже глядя на закатывающееся солнце. От него пахнет лавандой и горькой мазью для колена, которую ему приготовила мама Мишико. - Нельзя. Но я бы тоже очень хотел. Остановить рвущиеся из груди тревогу и тоску нет никаких сил. - В Москве они опять тебя замучают, изувечат. Почему мы не может остаться здесь, где нам спокойно и радостно? – вопрос звучит по-детски отчаянно, почти глупо, но Модестас не чувствует смущения, только неодолимую потребность в ответе. Белов молчит долго, на западе успевают догореть последние алые уголья. - Почему ты говоришь, что в Москве я буду мучиться? - Потому что это правда! Они опять будут требовать, и давить, и ты снова будешь тренироваться, пока боль не сожрёт все твои силы, и снова, и снова! Они ведь не дадут тебе ни покоя, ни отдыха. И сам себе ты не позволишь там. А здесь ты такой спокойный и счастливый, и колено у тебя почти совсем не болит. Модестас поворачивается к Сергею всем корпусом, не прилагая усилия остановить порыв. Сергей смотрит на него так уязвимо, так обезоружено, словно тот нашёл брешь в его броне, и вот она разрушена, и Белов теперь беззащитнее, чем был когда-либо. От этого взгляда Модестасу хочется закричать. - Как я хочу, чтобы мы остались здесь, где покой и счастье. – Паулаускас говорит это словно в тысячный раз, но ему так важно донести это до Серёжи, что он повторяет снова, как молитву. Белов вдруг упирается лбом Модестасу в плечо, и тот чувствует кожей дыхание Сергея. - Мы его увезём отсюда с собой. В Москву и куда угодно. И везде у нас будут и счастье, и покой. Сердце у Модестаса в груди заходится и частит, он не верит в то, что это возможно, что может быть так же хорошо там, где всегда было лишь тоскливо, безрадостно, безысходно. А Сергей поднимает голову, и ему словно солнца налили в глаза - так они сияют изнутри, что Модестас понимает – может. Сергей падает обратно в траву, тянет Модестаса за собой, схватив за руку, Паулаускас опускается возле него и улыбается – грудь его вместо тоски полнится лёгким, искристым счастьем, и он уверен, что они с Серёжей увезут его отсюда с собой.