***
@shietsu написал в 23:25 Сап, аноны, у самоубийства девять ступеней, я писал об этом. Я на восьмой. Я завалил экзамен по финскому. Следующий шанс в конце лета. Если не сдам — окажусь на девятой ступеньке. Скиньтесь мне на пистолет. Профессор швырнул свой смартфон в стену, от которой тот с громким звуком отлетел, распадаясь на части. Мужчина осел на пол в просторной прихожей, скривился в гримасе боли, словно бы у него единовременно заболели все зубы, устало схватился пальцами за переносицу, рвано вздохнул, помолчал мгновение, а в следующее — тихо и загнано разрыдался.***
Я глубоко сетевой обрыганный нерд с черно-красным арчем десктопным, я читаю борду хикикомори и бреда с двенадцатого года, у меня есть картина с Тони Старком, стикеры с поняшами и вархаммером на ноутбуке, а еще я могу в хаскелл. У меня, в моих представлениях, должна быть длинная густая борода, в которую я бы окуклился прошедшей зимой и проспал бы до весны, а проснулся уже нормальным, социально активным, таким-как-все чуваком, который не тощий, не бледный, не заикается, не работает в макдаке за копейки, не экономит на еде и окончил школу. Который бы сдал экзамены на высокий балл и уехал в другую страну, в университет своей мечты. И у него, у этого чувака, все было бы как в розовой фантазии — интересные лекции, научные слеты… да? Можно? Нет. На самом деле есть я, который сорок минут от занятия не может нормально построить сложные предложения. И это как бы в шестой раз, и это с репетитором, у которого все уходили свободно владея финским. И я вижу, что снова ошибся, что неправильно расставил окончания и предлоги. Вижу, хочу исправить, но профессор уже тянется к моей тетради, поворачивает ее лицом к себе и кривится. Его эмоция в этот момент выражает что-то, что дает мне понять — я самый худший из всех, раз уж меня не смог выдержать, без преувеличения, лучший репетитор финского языка. Я мысленно плюнул себе в лицо и врезал со всей силы, так, чтобы мерзко стало, профессор же не может — этика. Как человек он стоически терпелив, вежлив и свободно владеет русским. Он почти всегда задумчив, смотрит сквозь предметы, блуждает в чертогах своих мыслей. Он любит лимоны, имбирный чай, клетчатые рубашки, черные джинсы, напевать себе под нос, смотреть на кипящую воду в чайнике, слушать классическую музыку и этнические татуировки. Он, наверное, не любит шумных детей, домашних животных, беспорядок, пустой треп, опоздания и когда его отвлекают от мыслей. Он профессор философии, начитан, холоден, иногда несдержан и груб, иногда излишне заботлив. Я, честно говоря, совершенно не понимаю, что он забыл в этой стране, но он обычно отмахивается, говоря о покорной любви к Достоевскому, Пастернаку и Бальмонту. Как по мне — невозможная нудятина и тоска, но я не спорю с ним. Еще я знаю, что он выращивает кактусы и горох на подоконнике кухонного окна, умеет плести ловцы снов и совершенно не привык жить с кем-то. Он всегда держится гордо, уверенно, а в сочетании с его высоким ростом и широкими плечами напоминает мне викинга; и еще эта его светло-русая бородка, заплетенная в одинокую косичку, дополняющая общий воинственный образ. Глубоко вздохнув, он садится подле меня на дорогой стул с высокой деревянной спинкой, и принимается объяснять мне снова. И я теряюсь. Слышу только его бархат, приятный акцент, усталость, сдержанность. Он занимается со мной с января, два раза в неделю, полтора часа каждый урок. Я экономлю на еде, работаю в макдаке и курьером, лишь бы платить за занятия с ним. Он мой единственный шанс, он прекрасен, он самородок, а я? Я? Что я поделаю с собой? Я, стоит мне услышать его голос, покидаю всякое пространство и физически ощущаю его чистый язык, уверенный, легкий. И вот я уже совершенно провалился в баритон, но он неожиданно замолкает и пристально глядит на меня волчьими глазами, — зло и устало. Ему надоело, понимаю я и замираю. Я словно бы наперед знаю что произойдет сейчас. — Евгений, вы уверены в том, что вам необходим финский? Потому что с вашими успехами вы никогда его не сдадите. Я готов дать вам контакты другого преподавателя, может быть вам будет проще работать с ним? Я вздрогнул. Замер, застыл, превратился в камень. — А-а я… в-в туалет м-можно? — как-то жалко спросил я, понимая вообще-то, что и без формальности мог бы отлучиться. Профессор кивает и я, восхищаясь своей выдержкой, встаю из-за стола и направляюсь в ванную. Дыхание предательски сбивается еще в коридоре, а когда я оказываюсь закрыт в ванной комнате, когда сползаю вниз по двери и плотно зажимаю рот ладонями, оно и вовсе превращается в полувсхлипы и рваные вздохи. Я чувствую, как по моим щекам текут первые слезы, как намокли глаза. Слышу, что сердце бьется неровно и быстро. Я глубоко сетевой обрыганный нерд, — насмешливо шепчет мне мой голос — мне почти девятнадцать, я не могу закончить школу третий год подряд. Я слепой мечтатель и эскапист, я отвратителен в общении, я мерзкий заика, я не переношу общественный транспорт и выходить из комнаты. Моя комната жалкая и убогая, именно такая, какую я заслуживаю. Понятия не имею, где мои родители, но уверен — им без меня проще. А еще я, овощебазная полка, испытываю целый спектр ярких эмоций и переживаний к своему репетитору. Я бы называл это вшивой романтической классикой и пожелал себе пойти на пидарскую борду подрочить, поплакаться в убежище о неразделенной любви и вскрыть вены ложкой — слей себя сам, пока этого не сделало общество, анон. Я знаю. Знаю, но поделать ничего не могу. Я восхищаюсь философом, его умом, выдержкой, подачей, жестами, его взглядом, запахом его духов, тем, как он выглядит в рубашках и тем, как он водит ручкой в моей тетради, исправляя очередные ошибки. Но я никогда не заговаривал с ним вне занятий, я не знаю его личности, а ему неинтересна моя. А вот теперь и вовсе он прямо намекнул, что я трачу его и свое время впустую и знаю, что он ненавидит тратить время без толку. И какие тут мечты?.. Финляндия? На разработчика игр? Ты серьезно, чепушило комнатное? Сколько ты копил, три года? Молодец. Накопил так, что общий лифт не замечает твоего веса, считая что внутри пусто, и ты специально берешь с собой пятилитровую бутылку. А что у тебя со школой, как твои успехи в учебе? Математику сдал на отлично, молодец. А русский? Что, снова завалил? А экзамен по-финскому, за который тебе придется заплатить еще раз, тоже завалишь? У тебя же теперь нет учителя , никто над тобой курицей-наседкой нависать не станет, разжевывать и впихивать в мозг знания тоже. Разработчик игр, вот же нашелся дурак! Вставай. Поднимайся. Нажалелся, хватит с тебя… И я поднимаюсь, уперто сдерживая всхлипы, специально не смотрюсь в овальное зеркало над раковиной, включаю холодную воду и умываюсь. Но это почему-то не помогает. Истерика возвращается с новой силой и я не успеваю зажать рот, предательски громко втягиваю в себя воздух. Мне мерзко от самого себя, от того, что я не способен остановить весь этот драматический цирк, прожевать и выплюнуть очередную неудачу, отпустить мечту, но я же не могу, я же упертый… — Евгений, с вами все хорошо? — слегка взволнованно спрашивает профессор и стучится дважды в прочную деревянную дверь. А на меня в этот момент словно вылилось ведро холодной воды и я, заледенев, превратился в ледяную статую. Я знаю, что не смогу ему ответить не дрогнув голосом, а он поймет, что я тут сопли жую кастрюлями и себя жалею, убогого. Стать еще более жалким в глазах объекта вожделения и восхищения? Нет уж, достаточно и моей непрошибаемой бездарности. А он же еще и думает, что за занятия платят мои родители, я ведь выходит не просто бездарный, я сижу на шее несуществующих мамы и папы, так выходит? Мерзость какая. Фу. — Евгений! — полурычит он не получив ответа, резко дергая за дверную ручку с такой силой, что я слышу, как она оказывается сорванной с болтов с его стороны. Господи, сколько силы в этих руках? У меня на спине от страха волосы дыбом встали. Вот сейчас он вообще дверь вынесет, думается мне, схватит меня и свернет шею легким движением рук. А я даже не против. Не против, но понимаю, что нужно что-то ответить, ситуация итак выходит глупой и непонятной. — Д-да всё впорядке, я з-задумался п-просто, п-простите — отвечаю я совершенно неправдоподобно, остаточно всхлипывая и решаю для себя, что дверь не открою. Я не выйду отсюда, не покажусь ему, не хватало еще ему увидеть мою заплаканную рожу! Профессор молчит в ответ, не поверил значит. Да и кто бы поверил этому скрипу звуковому, а не голосу? Можно сравнить только с плохо смазанными дверными петлями или с тем, как поскрипывает кресло-качалка, раскачиваясь туда-сюда, туда-сюда… — У вас что-то случилось, вам плохо? Вызвать вам скорую? — неожиданно холодно спрашивает мужчина с той стороны двери. Он наверное решается вынести межпространственную преграду. Вот уж нет, давайте без жертв декора и мебели из-за овощей. — Не надо с-скорую, я в п-полном п-порядке — отказываюсь я и продолжаю со страхом смотреть на дверь, неспособный сдвинуться с места. Мне действительно страшно, это такое тянущее чувство, бурлящее, в области кишечника, бьющее в голову лавой и осыпающее тело непроизвольной дрожью. Открою дверь и все закончится, он же выгонит меня, и все, на этом простимся. — Тогда откройте дверь. — приказывает он, а я понимаю, что не могу. — Ам-м… — запинаюсь я — Обязательно? — Обязательно. Открывайте — угрожающе говорит профессор, подозревая неладное, дергая за остатки дверной ручки, но видно его рука соскальзывает и дверь со своей стороны он не откроет. Это знание позволяет мне вздохнуть свободнее. — Нет, — набравшись мелкой смелости отвечаю профессору — н-не открою. Считайте меня п-предметом ин-нтерьера. — Евгений, вы что, обнаглели? Выходите, одевайтесь и освободите квартиру — наше занятие кончилось около получаса назад, скоро придут другие ученики. — Д-да, п-последнее наше занятие, как я п-понимаю. В-вы не могли сказать мне р-раньше, что я-я безнадежен? З-зачем было так тянуть, н-ну?! — обиженно восклицаю я и ненавижу себя в этот же миг, ощущая подступающий к горлу ком. Он молчит с секунду, а мне этого достаточно сполна, я вздрагиваю, натягиваюсь, как гитарная струна, и издаю стыдливый всхлип, который тут же проглатываю. Но за ним бьются другие и как бы мне их все поймать и задушить? — В-ведь п-просто б-было бы, с-сказали б-бы, что я необучаем! З-зачем? У-уменя, з-знаете, мечты есть и-идиотские всякие! П-пиздец просто… — лаконично заканчиваю я, подавившись воздухом. — Евгений, успокойтесь, всё будет хорошо, — берется он меня успокаивать, но это всё бесполезно. Я сейчас старая винная бочка, в которой усталость и страх, как забытое вино, перебродили и раздувают бочку так, что та вот-вот разорвется, а все мерзости пандоры разлетятся, растекутся кто куда. Что, анон, подпекло? Ну что же, пускай печет. — Я завалю, как завалил в п-прошлый раз! И меня не п-примут в универ! Н-никуда не примут, п-понимаете?! — уже не сдерживаясь, кричу я на дверь. В лицо бы я ему такое высказать не смог. Стоит только представить холодный серый взгляд, нахмуренные ершистые брови, искривленную линию губ, напряженную позу, большие крепкие кулаки. Если он ударит, то я точно больше не встану с пола. — Евгений, прекратите истерить и откройте дверь — мужчина тоже перестал сдерживаться, рыкнув на меня. И, я уверен, сейчас он не тот спокойный философ, сейчас он беспощадный викинг. Я окончательно довел его и был таков, и чувствовал себя от этого еще более мерзостно, чем ранее. Я всегда эпицентр чужих проблем, поэтому без меня миру проще, легче и свободнее. Мне без себя тоже, честное слово. Хочется с оркестром, под звуки горнов и барабанов, со всеми своими заебами пойти, уверенно, нахуй. — Нет! В-вам легко говорить, вы умный! А я х-хуй с горы! Я т-третий год в ш-школе, блять. Я… наверное, самая главная ошибка моих родителей — совершенно без заикания произнес я, открывший для себя такую простую истину и сам же от нее вздрогнул. - Евгений… — вздыхает он и наверное устало потирает пальцами переносицу. Свалилось же на него сегодня — hevonen paskaa, ei päivä*. — Что? Ч-что, Евгений? Я, блять, уже д-девятнадцать ссаных лет как Е-евгений, ос-стопиздело! Что в-вы на меня в-время тратите? Идите… н-не знаю…ч-чаю заварите. — Вы в моей ванной заперлись и выгоняете из моего же дома? Выходите немедленно, мне это надоело — говорит он с грубым финским акцентом на последних каплях самообладания и, сильно ударив кулаком в дверь, от чего деревяшка громко бухнула, а петли нездорово щелкнули, сердечно выругался… Или это его пальцы щелкнули? -…Н-не выйду — одурев от страха пробормотал я — Jätä minut yksin, pyydän…* — А говорите, что необучаемы — саркастически комментирует он мою просьбу, смягчившись — если вы сейчас же, сию минуту не откроете, то вынуждены будете оплатить мне ремонт дорогой шведской двери. Я считаю до трех… — Ч-что? Да вы не с-станете! Вы ее не вынесете, она же д-дубовая! — Yks… — расслабленно и устрашающе гортанно считает философ. Я понимаю — он выломает дверь. Вынесет ее с одного уверенного пинка ногой по замку. А дальше что? Наорёт на меня, заедет по челюсти, или просто схватит за шкирку и выбросит за порог как нашкодившего кота? Точно не ударит, думаю я, он не любит насилие. Не любит всей этой суеты человеческой… Значит просто выставит. — Kaks. — шепчет он рядом-рядом с дверью — Kol. — П-пожалуйста, н-не надо… я открою. Я неуверенно, на подгибающихся ногах подошел к двери, щелкнул замком и отступил. В эту же секунду дверь спокойно открыли с другой стороны, совершенно без грубости или желания ею хлопнуть о стену. И я увидел его, удивительно спокойного, пронзительно смотрящего на меня. Он не торопился подходить, даже шагу ко мне не сделал, только смотрел, но, честно — лучше бы он мне врезал за всё мое цирковое представление. Чувство, словно меня проткнули пиками насквозь, а может и насадили на них. Если бы не моя идиотская привычки замирать, я бы забился за туалетный бачок. Стал частью невидимой пыли, щепок и сырости. — Ну ч-что вы смотрите? Я жалкий, да? Конечно! И тупой. Я-я единственный, кто завалил из в-всех… а ведь вы л-лучший, я знаю. И-и в-вы еще и время на меня т-тратите! Я еще и з-заикаюсь… ч-что вот вы смотрите? Н-наорите, у-ударьте, мне насрать. Он сделал первый шаг, мягкий, крадущийся. Второй. А я отступил на два, чуть ли не отпрыгнув, и уперся копчиком в край ванны. — Н-не подходите! Мн… — прошипел я, выставив руки перед собой в защитном жесте, хотя от чего бы меня это спасло? И когда я чувствую его горячее дыхание на своих руках, когда зажимаюсь, прячу в них лицо, тогда он совершенно неожиданно для меня опоясывает мое тело своими медвежьими лапами, прижимает к себе и размеренно дышит во вспотевшие от страха кудри. Он стоит так еще пару секунд, поглаживая меня по спине через ткань толстовки, и медленно, словно бы урча, громким шёпотом произносит: — Послушайте, это я перестарался сегодня и сказал лишнего. Вы не жалкий, вы вовсе не тупой. Вы упорны, вы стараетесь, это достойные качества. — Д-да? Н-не жалкий? Я р-работаю в сраном макдаке, н-нормально не могу школу з-закончить, и… — неразборчиво и быстро, стыдливо в чем-то, отвечаю я, но прерываюсь, когда его рука перестает поглаживать мои лопатки и ложится на мое плечо. — Не работайте там — легко отвечает он, смотря на мое кудрявое темя — Вы снимаете комнату, верно? Я удивленно вздрагиваю — откуда ему знать? Наша общая знакомая не могла сказать ему, я надеюсь, обо мне что-то вне территории языковых интересов. Не должна была говорить ему… О, Мерлин, ему не нужно знать кто я и чем занимаюсь! Это же совершенно несерьезно всё, жалко, по-детски — комиксы мои неудачные, блог безрукого разработчика, твиттер абсолютного нытика. Она же не показала ему, да? Я там такого понаписал, — об одиночестве, о том, что хочу умереть, но кишка тоньше спички, что однажды сделаю себе подушку с сердцебиением, мои вечные перепады от бурной деятельности до абсолютного депрессивного дна. Я писал туда абсолютно всё, всегда, каждую мысль. И о философе писал, что хочу записать его голос и запрограммировать аудио бота, писал, что хочу быть обнятым его руками, вот как сейчас. Писал о страхе. О том, какой я убогий, как ненавижу всех. О своей гнилой комнатке. О работе в макдаке, о бросивших меня родителях, о том, что мечтаю не проснуться. Я часто писал перед сном твит — «пожалуйста, пусть навечно». Меня аж передернуло от возможности того, что он всё знает. Если так, то пусть я умру от остановки сердца. Сейчас. В эту секунду. Пожалуйста. — Живите у меня, — не дождавшись моего ответа, продолжил финн — готовьтесь к экзаменам, вам будет проще. Я промолчал. Он это из жалости? — Посмотрите на меня, хватит прятаться, я не намериваюсь кричать на вас — он потянулся своими пальцами к моим щекам, вытирая дорожки слез, коснулся век, бровей, убрал ладони к основанию головы, обхватив мои уши и подбородок, поднимая мое лицо вверх. — Откуд-да в-вы знаете про к-комнату? — спросил я, не открывая глаз. — Я просто знаю и все. Вам нечего бояться — заверил он. Он знает. — И пр-ро родителей тоже? — в какой-то слепой надежде спросил я, уже смотря ему в глаза, такие задумчивые, спокойные. Я знаю, совершенно недавно в них бушевал ураган, кипела злость. — Разумеется. Вы согласны жить у меня? Со мной — словно бы не замечая моей неловкости, переспросил он, хотя звучало так, что меня вовсе и не спросили. За меня решили. Мне нужно было бояться не того, что он выставит меня за порог, а того, что я никогда его более не переступлю в направлении улицы. — И п-про… н-ну. — про мое отношение к вам, хотел сказать я, но как-то не сложилось. — Знаю, догадался еще в марте. Нет, вы снова спрятались, подумать только. Ну вы, может, еще и гнездо совьете на моей рубашке? Что вас так смутило? Ваши чувства? Они взаимны, не смущайтесь. Мне все доподлинно известно, по этой самой причине я предлагаю вам остаться здесь, у вас будет своя комната, здоровый сон, не нужно будет беспокоиться о еде. Соглашайтесь. — С-с чего бы вам? З-заведите себе лучше с-собаку, п-пользы больше и… Он не дал мне договорить, сжав в объятиях так крепко, что я побоялся за свои ребра. — Не люблю домашних животных, Женя. Но для вас, в качестве исключения, куплю ошейник с поводком. Согласны? — он ласково чмокнул меня в лоб, задержавшись сухими губами, слизнув с моей кожи капельку пота — Оставайтесь, вы ведь сами этого хотите. Намеренно долго засиживаетесь у меня после занятий, книги читаете. Вам у меня нравится, мне нравитесь вы, даже со всеми вашими особенностями, обнимать я вас согласен ежеминутно день за днем. И кормить вас я с недавнего времени считаю свой прямой обязанностью. Да, вам сложно дается финский, но это не мешает вам писать комментарии на японском под постами. Не мешает вам вести блог на английском. Не мешает вам, в конце концов, неосознанно ругаться на венгерском, когда вы ошибаетесь в правописании. Я удивленно поднял на него взгляд. Я не думал об этом, никогда, что ну… да, японский, но какой двачер не знает пары фраз? Английский? На нем всё программное сопровождение написано, как-то само пониматься начинает. Венгерский так, сериалы у них забавные. — А ш-школа, я т-там т-третий год и всё н-никак не выпущусь — высказал я свой остаточный вялый протест. В ответ профессор неопределенно пожал плечами. — Меня на второй год оставили один раз в восьмом классе, за прогулы и драки, второй раз в десятом — за курение травки на территории учебного заведения. А нужно мне было, всего лишь, перейти на домашнее обучение. Я перевелся и к настоящему моменту у меня научная степень, работа над диссертацией и вполне приемлемая жизнь. А школы, lumppu, в вашей стране не стоят того, чтобы считаться с ними! — презрительно выцедил он последнюю фразу. Я доверчиво расслабился, поддаваясь теплу, положив голову философу на грудь. Меня слегка потряхивало. Стало неожиданно легко от того, что ему не нужно ничего доказывать, что ему не важно мое трепыхание на социальном дне. — А з-зачем тогда с-сказали, что д-дадите друг-гого учителя? — не сдержался я. — Боялся, — задумчиво ответил он, выразительно замолчав, видно внутренне решаясь — говорить или нет, — что в один момент распущу руки, поглажу вас по голове, что, как мне кажется, в отношениях учителя и ученика непозволительно, а если и хуже того — обниму вас вот так, как сейчас. Пройдусь руками по вашим лопаткам. Это всё грубейшее нарушение этики, Женя. Непозволительное. Но я согласен учить вас бесплатно… — улыбнулся он, зарываясь своими теплыми пальцами в мои беспорядочные кудри, как бы подтверждая свои слова — в любое время. Оставайтесь. Он спросил меня в последний раз, я это понял, услышав серьезность в голосе и тяжелый взгляд, слегка осоловелый, и то, как его рука напряглась на моем плече, замерла выжидая, слегка поглаживая большим пальцем. — Х-хорошо, д-да, я очень хочу ос-статься. — не стал отпираться я — Н-но я хочу узнать, в-вам мои б-блоги Аня п-показала? К-ак давно? П-просто… ну. Я там в-всякое п-писал… Вот. — Аня — кивнул он, соглашаясь, и коснулся моей щеки. — я сам попросил ее. Первые несколько дней после того, как я прочитал ваш твиттер, мне захотелось ударить вас. Но со временем я понял, что вы не фальшивите, не выдумываете. Что у вас действительно нет рядом родителей, хотя вы мне солгали об этом, еще и наплели, что они работают в банке. — Сказал он строго и неожиданно прижался своим горячим лбом к моему, потерся о мое лицо светлой небольшой щетиной, его косичка щекотливо коснулась моей шеи. — А ведь это вы как-то умудрялись до сих пор работать, учиться, готовиться к экзаменам, вы продолжали надеяться, что добьетесь своего и поступите в университет. Это достойно восхищения, Женя. И конечно, я знаю о ваших страхах, я знаю, что вы готовы опустить руки… Он прервался на мгновение, рвано вдыхая, цепляясь за меня, как за спасательный трос. — Наверное, узнав обо всем я решил, что хочу видеть вас рядом с собой во всех дозволительных для вас отношениях. Я хотел предложить вам это вчера, но вы написали, что провалили экзамен. Я после этого сильно усомнился в своих преподавательских способностях, я разозлился на себя и на вас, хотя меньше всего желал вам не сдать этот тест. Провал стал последней каплей, верно? Вы бы не дотерпели до «девятой ступени» — философ прервал свои ласки и строго посмотрел на меня, ожидая ответа. Сердце болезненно сжалось, ухнув в груди, а я честно кивнул в ответ. В моей комнате, в левом ящике стола, еще с февраля, был заготовлен пистолет и маленький коробочек с пулями. Мне бы хватило одной. Я не написал этого в блог, но этим днем решил поставить на себе крест. Я хотел попрощаться с профессором, выпить с ним чаю и… всё, наверное. Вот так мирно, в иллюзии дружбы, хотел с ним проститься. …А оно вот как сложилось. — С-сегодня я н-не перекрашу п-потолок, — затравленно засмеялся я на секунду и в следующую разрыдался сухими слезами. — Nyt kaikki on hieno. Et ole yksin** — он поцеловал мои веки, нос, ласково провел пальцами по моим ушам, приобнял шею — я помогу тебе со всем.