Мне снятся ущелья и горы. Я среди запутанных комнат и их коридоров Не вижу родных и не слышу знакомых. Под пепельным слоем, мой мёртвый город кряхтит и стонет, став в горле комом. Вспомнил кто я. Если когда-то горел, значит память лишь копоть. Скульптуры сгоревших идей уже сыпятся тленным прахом.
POV Саша «Сейчас я попробую рассказать вам про наш общий быт. Мы живём в огромном шумном городе, где всё движется, всё спешит и не хочет остановиться, не хочет подумать друг о друге, о жизни, и это удручает. Люди совсем не желают замечать друг друга, не желают посмотреть друг на друга, не желают почувствовать друг друга. И имя этому — Москва, город, где всё старается куда-то убежать, куда-то далеко, в точку невозврата, там где не найдут, где не тронут. По-настоящему огромный и величественный город, что хранит в себе кучу тайн и загадок, так же полон противоречий, что порой доходят до полнейшего абсурда. Но несмотря на это, город обладает неким шармом и своей странной, но очаровывающей романтикой. Москва не хочет отпускать тебя, она лишь хочет, чтобы ты сильнее отдался ей и крепко обнял в ответ, погружаясь в неё полностью. И как бы это ни было странно, ты всё равно мало-помалу погружаешься в эту атмосферу, в эту скорость, в этот слишком быстрый и порой невыносимый поток событий, людей, знакомств… Ты всё-таки отдаёшься этому городу полностью, безвозвратно и ты уже не можешь выбраться оттуда сам, без помощи другого. Но, увы, эта помощь встречается крайне редко. Почти никогда. Люди просто не хотят остановиться и нарушить свой ритм, они не видят, как город поглощает других… Или же, они видят это, но не хотят спасать. А зачем им это? Зачем им лишние затраты? Заморочки? Зачем? Люди разучились любить друг друга, разучились ценить окружающих, разучились принимать и воспринимать чужие чувства. Разучились, хотя, они и не хотели хоть как-то пользоваться этим...» Мой монолог прерывает возвращение домой Сибирского, что сейчас стоял в прихожей, разуваясь и снимая верхнюю одежду, потихоньку согреваясь в тёплом помещении. Он прошёл на небольшую кухню, где стоял я, залипая куда-то в окно, разглядывая огромные здания, что светились неоновыми вывесками самых разнообразных цветов. — Привет, — негромко приветствуешь меня, разбирая покупки, что вскоре окажутся съеденными, а после, не видя никакой реакции с моей стороны, подходишь и машешь рукой перед глазами. — Ээ~й, Дзерж, — хах, странная привычка. Мы всё так же звали друг друга по никам. — А, да, привет, — я едва вздрагиваю, и мои губы растягиваются в мягкой улыбке, когда я вижу Сибирского перед собой. Его щёки всё ещё немного красные из-за мерзкого и сковывающего вечернего мороза за окном. Так и хочется прикоснуться к его щекам ладонями, дабы согреть их. — А где Рей? — прислушавшись к звукам и, не услышав лишний шум или же ругань, немного волнуясь спрашивает Сибирский, садясь за стол и расслабляясь. — Вроде, он говорил, что немного задержится, мало ли, что могло взбрести ему в голову. Он-то и за времен не особо следит. А вы с ним не пересекались? — я облокачиваюсь о стену и наблюдаю за своим собеседником, медленно безвозвратно залипая на него. На мимолётные движения, на каждую частичку его тела. Так, стоп, о чём это я? Нет-нет! Этого не должно быть! Сильно грязно… Я пропустил его ответ мимо ушей, машинально кивнул и, тут же встретившись с взглядом его карих глаз, едва покраснел и моментально переместил своё внимание на стену. А он, похоже, не придал этому значения. Как обычно. Как всегда. Рутина. Она всепоглощающая, она неизбежна. Она угнетает. Кирилл Сибирский — парень, которому я так давно подаю признаки симпатии. Симпатии, которая уже давно вышла за рамки просто дружбы, но… Но он не видит этого… Не замечает… Я знал его ещё до того, как он создал свой канал, до того как я с Димой приехал к нему и до того, как я только сильнее привязался... Сильно… Да, он, конечно, мог нехило так угарнуть с гомошуток, с наших с Реем намёков на отношения, но не более. Если он переберёт со спиртными напитками, то становится сильно заносчивым, а его реакция на всяческие непотребности — уж тем более. Это уничтожало все мои шансы. Шансы, что он не отвергнет меня. Пять минут молчания. Каждый из нас думает о своём, он, уткнувшись в телефон, наверняка искал идею для ролика, придумывал скетчи и сценарии, или же уже обдумывал, как его снять. А я… А я пытаюсь снова не залипнуть на такого прекрасного и недоступного Кирилла. А он не придаёт этому внимания. Он просто считает это случайностью. Это мучает меня. Сжигает изнутри. Порой, отсутствие его внимания убивает. Хочется просто плакать. Упасть на пол, свернуться клубком и громко-громко рыдать в одиночестве, надеясь, что он придёт и спасёт меня, спасёт от самого себя. Спасёт от того, что внутри меня, от того, что приносит мне ужасную боль, ужасные мучения. Хочется избавиться. Хочется скинуть это со своей совести. Не хочу, чтобы это продолжалось. Не хочу!«Зачем открываешь душу, когда ты закрыт? Зачем даешь слушать себя, Своим же нытьем накрыв? От своего созерцания страдаешь лишь сам. Я снова болен, я каждый месяц болею, И никакой аспирин не поможет, Ведь я болею ею. В этой абстрактной поэзии можно ходить вокруг да около, Не конкретизировать, и лишь сравнив, утрировать. Это несерьезно, Не каждый своим неокрепшим слухом Понять мои бредни сможет.»
Всё это покажется бредом, но увы, это так и кажется. Оно не закончится. Я не смогу признаться ему. Не смогу! Он встаёт из-за стола и начинает что-то готовить, а я долгое время слежу за ним взглядом, за его аккуратными и слишком идеальными движениями, а после беру телефон, на который, спустя пару секунд, приходит СМС: "Я задержусь, вы там сами как-нибудь". Мои глаза быстро пробежались по словам. — Он снова вернётся ночью, — Дима в последнее время стал больше времени проводить на улице. Порой он уходил рано-рано, по нашим меркам, утром и мог вернуться лишь в третьем часу. Что он делал в это время — неизвестно, да и причина, вызвавшая такое особое поведение, оставалось в тайне, ведь говорить он этого совершенно не хотел. Всегда пусто, заученно, монотонно отнекивался и слабо, совсем не по-настоящему улыбался. Он стал будто приведением: его шаги не слышны, появления мимолётны и не заметны, и даже если он дома, то увидеть его бродящего по квартире — сложно, считай, невозможно. Он незаметен. Скрытен. — Не нравится мне это. Совсем не понимаю, что с ним происходит, — Сибирский поворачивается ко мне лицом, закрыв сковородку крышкой. Люди боятся непонятного, боятся неизвестного. Они боятся, что эта неизвестность попросту поглотит их, что они не смогут выбраться из неё. Они боятся, что и с дорогим для них людьми произойдёт то же самое, что спасти их от неизвестности уже будет невозможно. Спустя час мы поужинали, а после сошлись на том, что снова попробуем выбить с Димы правду, хотя эта идея заведомо провальная. Я предложил посмотреть фильм, дабы сжечь время. Кирилл согласился. Мы сели на диван, и я облокотился на плечо Сибирского, а после и вовсе положил на него свою голову, уединяясь и наслаждаясь этим прекрасным моментом. Кирилл лишь посмотрел на меня и тихо хмыкнул, включая фильм. Фильм не самый интересный: некая жвачка для мозгов — посмотреть и выплюнуть. И всё же спустя пару кружек крепкого кофе мы смогли дожить до четырёх утра, пускай и были почти мертвы. В тишине квартиры громко щёлкнула замочная скважина, это заставило меня встрепенуться, слезть с чужого плеча и толкнуть его обладателя локтем под бок. Я резко встаю с дивана, всё начинает кружиться и сверкать, в глазах возникает лёгкая тёмная дымка, меня едва пошатывает, я хватаю Кирилла за руку и тяну за собой. Сейчас он в очень сонном состоянии, и явно не понимает, что происходит. Но, увидев стоящего в проходе Рея, что быстро, почти судорожно пытается уйти, Сибирский быстро реагирует и закрывает проход. Конец POV Саша POV Дима Не могу, не могу находиться дома. Не могу больше истощать себя, истощать себя им. Истощать себя этими прекрасными голубыми глазами, что буквально две недели назад плакались мне, что вылили на меня ведро отчаяния и грусти. Грусти, что переходила все рамки и возможности. Грусть эта была похожа на густое-густое чёрное масло, от коего было невозможно отмыться. Эта грусть была похожа на нефть... Да, точно... Это была самая настоящая нефть: буроватая, почти чёрная, густая жидкость... Это так больно, когда любимый тобой человек любит другого, убивается по нему, плачет из-за него, а ты просто утешаешь его. Так и хочется крикнуть: "Пожалуйста, хватит! Вот я. Я тут. Я — тот человек, которому ты нужен, как кислород. Которому ты ужасно дорог. Которому больно..." Ужасно больно. Невозможно больно. Так было и в прошлый раз. Саша вернулся слишком рано, его движения были дёрганными и слишком неаккуратными. Я оторвал взгляд от экрана телефона лишь тогда, когда он оказался на кухне. Он сильно поломано, сильно прозрачно улыбнулся. А в его глазах было отчаяние, была буря. Буря, что разрушала всё внутри, что опустошала, что заставляла вывернуть всё наружу. Всё до последней капли... — Всё хорошо? — Глупый вопрос, видно, что он на пределе, что он больше не можешь, что всё внутри держится на прозрачных тончайших ниточках, что вот-вот оборвутся. Что вот-вот выпустят всё наружу. — Да, не волнуйся... Всё хо-...рошо... — Из трясущихся рук вываливается телефон. Дзерж пытается утихомирить эту бурю внутри, но не получается. Он медленно оседает на пол, заставляя меня подбежать на помощь. — Всё просто ужасно... — Саша обнимает колени и пытается спрятать в них своё лицо. Дрожь, резкое падение грудной клетки, тихий и сухой всхлип, а слёзы... Их нет... Ужасно тягостно, больно... Сажусь рядом и притягиваю парня к себе, обнимая, пытаясь утешить. Он так и не рассказал, что случилось. Лишь молчал. Но эти голубые глаза, это выражение лица — они рассказывали о многом. Об огромной трагедии. Примерно через час он успокоился, но так и не рассказал о произошедшем. Парень медленно встал с пола и, заваривая чай, ушёл в другую комнату. Тихо, слишком тихо. Казалось, что было слышно биение сердца, или как кровь течёт по артериям и венам. Эта тишина казалась бесконечной, казалась ужасно тяжёлой, казалось, что она вот-вот раздавит нас... С тех пор я не могу... Не могу видеть почти вечную тоску в его глазах, не могу видеть его надежды, коим не суждено сбыться. Но Саша всё равно будет возлагать их, эти пустые мечты, всё равно будет страдать всё сильнее и сильнее. Всё яростнее эта буря будет играть внутри его хрупкого сердца. Но он не выпустит её, никому не расскажет. Будет долго прятаться и успокаиваться в углу. Никому не покажет себя. Никому. А после, натянет на своё лицо улыбку, что будет мучить меня своей фальшивостью, скажет, что всё хорошо, и погрузится в рутину... До очередного срыва, что придётся пережить нам двоим. Это и толкает меня постоянно находиться в неких бегах. В бегах от этих ужасно грустных глаз. Раньше просто уходил гулять на час, два, три, но это время становилось всё больше и больше. Я появлялся только поздней ночью и уходил рано по утру. Иногда снимал видео, но старался не попадаться на глаза. Сначала они пытались понять, что происходит, но вскоре смирились с тем, что я ничего не скажу. Я даже отвык от их вечных допросов, и сегодня Саша с Сибирским застали меня буквально врасплох. Конечно, эти двое выглядели не самым лучшим образом: оба были мёртвому сродни. Кирилл тихо ругался, пытаясь спросонья понять, что происходит. — Блять, Саша, какого чёрта! — Кирилл поднимает взгляд и наконец-то осознаёт, что и зачем; его заспанное лицо становится более серьёзным. Про себя я отмечаю, что растрёпанные волосы Саши выглядят довольно мило. В тысячный раз слышу уже до боли надоевший вопрос, но мой уставший разум, что был затуманен небольшим количеством алкоголя, не мог быстро соображать и ставил в небольшой ступор. Тишина, слишком долгая тишина. Так и хочется просто развернуться и выйти или же послать всё и пойти спать, но не могу: они не отпускают. Саша прижимается к медленно соображающему Сибирскому и прожигает меня взглядом. От этого только больней. Только больней. Хочется психануть и, хлопнув дверью, уйти, прямо как обделённая умом барышня. Всё-таки, спустя ужасно длинную паузу, мой мозг успел что-то сообразить, а Саша уже явно начал что-то подозревать. — Детство у меня в жопе заиграло, вот и гуляю, — снова на моём лице эта улыбка. Совсем ненастоящая, слишком фальшивая, но приходится. Хотя, уже бессмысленно, ведь эти двое прекрасно видят эту дикую наигранность. — А если серьёзно? Детство у него заиграло, — Саша хмурится, а я лишь стараюсь прорваться вперёд до своего спального места, и, как бы то ни было странно, с большими усилиями, но у меня получилось. Буквально добегаю до дивана и ложусь лицом в подушку, Саша заходит ко мне и повторяет свой вопрос. — Дзерж, отъебись, я поспать хочу, ты же не таскался по всей Москве, — я поворачиваюсь на спину и окидываю его взглядом. Он лишь цыкает и закатывает глаза. — Спать он, блять, хочет, а кто тебя заставлял по Москве шароёбиться, долбоёб, что ли? Завтра же снова с утра свалишь, — ворчит он и выходит из комнаты на кухню выпить чаю. А я уже через пару минут отправляюсь в царство Морфея, дабы утром вновь сбежать. Сбежать от Дзержинского. Так и происходит: я просыпаюсь в восемь тридцать утра. Нахожу Сашу за столом на кухне, обнимающего пустую кружку. Я укрыл его пледом и, быстро одевшись, ушёл из квартиры. Включаю музыку в наушниках на максимум. Минут через двадцать, когда я ехал в метро, приходит сообщение от Дзержинского: «Ты вообще дома ничего делать не будешь?» Мои пальцы быстро набирают на сенсорной клавиатуре ответ: «Хах, не надейся, на следующей неделе с вами пойду.» На лице появляется улыбка. На следующей неделе мы втроём хотели пойти в какой-нибудь бар в честь дня рождения Кирилла. Так сказать, заняться культурным отдыхом. Надеюсь, я смогу уединиться с Сашей. Пустота. Но этого у меня не получиться, он всю дорогу будет жаться к Сибирскому, в надежде, что тот ответит ему чем-то большим, чем просто дружескими объятиями, парой шуток с намёками. А после Кирилл попытается оттолкнуть Сашу, и они снова, возможно, разладят буквально на день. И Дзерж будет плакаться мне. На этом всё и закончится... После этого моя душа развалится на осколки, но воскреснет, подобно фениксу, буквально через день. И так будет продолжаться вечно. Безостановочно. Никто ведь не должен этого видеть, не должен видеть, как я перманентно страдаю, закрываясь от чужих вопросов глупой улыбкой и тонной шуток на самые разнообразные темы. И, кажется, Дзерж не замечает этого. Саша не видит меня, считает невидимкой. Только если ему снова плохо, только если в нём бушует буря, что он не в силах успокоить самостоятельно... Ведь я ему не очень-то и нужен... У Дзержинского есть предмет воздыхания, которому на него всё равно, но он будет продолжать любить его, будет продолжать страдать о нём! И от осознания этих фактов только больнее. Хочу сбежать, уйти, забыться... Но никто не увидит, никто не узнает. Я, в отличие от Саши, умею скрывать в своём взгляде эмоций. Умею управлять своими чувствами.«Падаешь в улицу, Куришь Окурки летят под колеса и хочется броситься следом, Нажраться стекла за обедом, Но каждый раз переносишь Дату собственной смерти, чтобы продлить этот праздник На котором ты служишь пиньятой»
Разноцветные неоновые вывески... Они слишком яркие для такого тусклого и серого города как Москва, считай, уже мёртвого города, которому ничего больше и не осталось, как окружать своих жителей той своей тоской и ужасной грустью, но всё же, надо же хоть как-то налаживать отношения. Нужно хоть как-то стараться жить бок о бок с ужасно желанными голубыми глазами, что, увы, не желают замечать твоё естество, что считают тебя просто другом. Просто нужно... За этими рассуждениями я и не заметил, как оказался у знакомой двери металлического коричневого цвета, за которой меня, наверное, ждали Саша и Кирилл. Наверное, ждали... Делаю глубокий вдох,«Сколько же суицида, вмещают твои зрачки? Ты надеваешь очки, чтобы никто не видел Две кольцевых магистрали ада что прячешь за веками»