Возлюби ближнего своего, Рэд Уэлби

      Возлюби ближнего своего, Рэд Уэлби, иначе не видать тебе райских садов, как своих конопатых ушей. Он пытается убедить себя, но самовнушение не его конек. Совершенно точно. Поэтому и рекламщик из него был, говоря откровенно, паршивый, — каким образом держать такое предприятие, если не можешь ни в чем убедить ни клиентов, ни даже самого себя? Пора бы уже давно бросить это неблагодарное дело и найти себе применение в более подходящей профессии (вот только в какой?) Последующие пару месяцев у него как раз масса свободного времени, чтобы подумать о насущном и будущем, спасибо Диксону за прописку в больничной палате с омерзительно ярким освещением. Странно выходит, но в этом они с офицером, неожиданно, похожи: из того тоже вышел на редкость дурной коп. Оба нашли себе неподходящие места для того, чтобы жить эту треклятую жизнь. Но Рэд не хочет думать об ублюдской роже поехавшего крышей обмудка, еще сильнее не хочет сравнивать его с собой. В конце концов, он просто отвратительный рекламный агент, а не выбрасывающий людей из окон их офисов на проезжую часть психопат с вагоном комплексов. Он не гребаный убийца.       Но Рэд делает глубокий вдох. Ты должен успокоиться, относиться проще, стараться не обращать внимания на зверскую боль ночью в сломанной ноге, стараться не смотреть в зеркало лишний раз. Есть что-то, с чем всего-навсего надо смириться, не остается другого выхода. Рэд Уэлби учился любить всех людей в мире с лет трех, как научился выговаривать свое полное имя без запинки, как какой-то обдолбанный марихуаной хиппи. Не бояться Джейсона Диксона — самое сложное, в чем за последние лет двадцать он пытался себя убедить.       Не сказать, чтобы Уэлби был набожным. Нет, с богом у него были натянутые отношения, но Рэд всегда знал, что есть такие штуки, которые нарушать нельзя. Не убивать, не лгать, не красть… Что-то из области здравого смысла, которым будешь однозначно руководствоваться, если ты, во-первых, адекватный представитель человечества, и, во-вторых, читал кодекс о гражданских правах. В христианстве эти штуки называются заповедями.       Еще Рэд считал, что жить стоит без ненависти. Так в мире все было бы гораздо проще и лучше.       Матерь божья, но как легко разъебывается принципиальность юношеского максимализма о реальность. Так же легко, как ломаются кости при падении с шестиметровой высоты на асфальт.       Или они крепче? Уэлби не знает наверняка, хотя и доказывает абсолютно все в тот момент, когда наливает апельсиновый сок и ставит его на прикроватную тумбочку. Господь всемогущий.       Почему он такой наивный дурак, раз повелся на слезы и мольбы о прощении? Почему он простил засранца еще раньше, спустя пару часов, как пришел в себя?       Почему дурная рыжая башка просто не в состоянии удержать в себе злость?       И Диксон прекрасно все это видел и понимал. Знал, что ему не надо ждать ответного удара, но сейчас, видя панический страх в глазах паренька, думал: уж лучше бы тот попытался выбить ему пару зубов. Было бы продуктивнее. Отец, например, только хорошей поркой смог вдолбить в нерадивого сына массу полезных знаний. Разве что ни разу они не говорили о таком важном умении, как подавление гнева… Скорее всего, отец такого словосочетания никогда не слышал.       Джейсон, напрягая обожженное тело так, что почти слышен хруст на едва затянувшейся кровавой корочке ожогов, с усилием тянется к тумбе. Зря, как издевательство, до направленной в его сторону трубочки остается буквально пара сантиметров, но преодолеть их, не свалившись с койки, возможным не представляется. Дьявол. Рыжий мудак. Хотя Уэлби и не хотел бы ничего подобного, у Диксона не получается думать иначе, от безысходности (слезы все еще текут по щекам, Рэд прав, они чертовски неприятно щиплют на свежих ранах).       Взрослый мужчина, хнычущий, как ребенок. Как будто пожар выжег половину его прошлого, сделав каким-то другим. Как-то обидно осознавать, что в мире куда больше людей, которые бы сказали, что Диксон получил по заслугам, нежели пожалели бы бывшего полицейского. Как-то обидно, что сам не принадлежишь к последним (и никто не принадлежит, кроме год за годом дряхлеющей матери, очнись).       Рэд Уэлби садится рядом, на самый край кровати, неповоротливо вытягивая пострадавшую ногу, стараясь особо не теснить Джейсона. Берет своими дрожащими, как с недельного запоя, пальцами стакан и подносит к лицу своего соседа по палате. Тот чувствует, видит только частично, потому что мешают сползшие повязки, как Рэд поправляет край бинта, открывая губы. Они тоже потрескавшиеся, в волдырях и саднят. Чудом трубочка не задевает ран, во рту оказывается прохладный сок, кислый привкус цитруса нежно касается пересохшего неба. Прекрасно. Как минимум, чувствуешь себя более живым, а не стейком с медиум-прожаркой от дерьмового повара.       — Первый и последний раз, Диксон, — с ноткой обиды и недоверия шепчет Рэд, а потом, спустя пару минут, которые потребовались на опустошение стакана практически залпом, так же тихо уточняет: не нужно ли что-нибудь еще?       О, дева Мария. Какой же он все-таки мудак. ***       Рэд оставался мудаком на протяжении долгих недель, обязавших этих двоих жить бок-о-бок, как будто намеревался вывести из себя этим своим правильным поведением, тошнотворно дружелюбным. Разве можно так общаться с лютыми врагами? Диксон не мог не задаться вопросом, который почему-то в его голове прозвучал голосом матери: «Тебя головой в детстве часто роняли? Поэтому инстинкт самосохранения напрочь отшибло?» После чего он больно прикусывает изнутри щеку, и в ответ раздается уже свой собственный внутренний голос: да, черт подери, роняли. И далеко не в детстве. И вовсе не поэтому Рэд-растреклятое-солнце-Уэлби не злится и не пытается отомстить. Просто не всем же суждено быть такими гадами, каким оказался уволенный офицер.       В общем, по недосмотру судьбы, они оказались вынуждены проводить много времени вместе, покуда в голове одного свербел назревающий экзистенциальный кризис, а в голове второго — слова Уиллоуби о любви и обретении спокойствия. Как будто что-то свыше намекало им, что они здесь не только ради взаимопомощи и вечерних молчаливых посиделок под принесенный из больничного буфета какао (само собой тот раз был не последний, Рэд очаровательно пиздел, стараясь быть крутым). Они здесь ради всех этих бесчисленных нечаянных прикосновений, тяжелого дыхания над ухом, когда приходилось поправлять никак не желавшие удерживаться на дурной башке бинты, ради смущенных переглядок долговязого паренька, который не мог переодеваться под чужим взглядом.       Они тут ради того, чтобы Джейсон любовался, как первые утренние всполохи рассвета скачут по веснушкам на лице. Таком умиротворенном во время сна, наполовину скрытым белой простыней, провонявшей обезболивающими мазями и таблетками. Разумеется на пятнадцатый день разговор зашел о геях. Кто бы мог подумать, верно?       — Джейсон, прекращай пялиться, я пытаюсь дочитать чертову главу! Не ты ли мне каждую встречу что-то заверял про пидоров?       — Тебе показалось. Я всегда говорил, что х… нормально отношусь к геям, — твою мать. Почти вырвалось хорошо (хорошо, что ты к ним сам целиком и полностью относишься, потому что я, кажется, вашего племени, грешные уебки).       — Ну и кто из нас чаще об этом думает? И после этого единственный «не натурал» в этом городе — я. Как такое вообще приходит в голову людям, — Рэд не то, чтобы раздражен, скорее очень уставший. Ночью ногу опять сводило судорогой, стоило прилечь дольше, чем на полчаса, из-за чего сон полетел в тартарары. Бессонница скоро добьет остатки сил, самообладания и нервов, и вот уже тогда он точно сорвется. Забавная, должно быть, выйдет картина (на самом деле, разумеется, лучше бы этого никогда не видеть, лучше бы взмахом руки стереть с бледного лица синие круги под глазами и красные над ними, сеточка полопавшихся капилляров)… — Ты снова завис?       — Задумался немного. Ты действительно пидор?       — Только сейчас решил уточнить? — недоверчиво огрызается Рэд, но нет, он по-прежнему не грубит, голос дрожит от волнения, страха. Пожалуйста, только не начинай снова. Черная полоса со всеми детсадовскими доебами должна была остаться далеко позади. — После стольких лет издевательств, которые могут оказаться необоснованными? И т-ты думаешь, я на такое отвечу? Какая вообще разница?!       Когда Уэлби сильно переживает, он начинает заикаться, в точности как его матушка в спорах с Уэлби-старшим. Похож на ботаника-гика из старших классов, на безумно милого задрота, над которым снисходительно посмеиваются, и, несмотря на всю симпатию, с которым все равно не будет встречаться ни одна девушка… Почему этот мальчишка выглядит настолько невинным святошей, будто заканчивал семинарию, а не местную старшую школу, этакий закон для всякого рода несформировавшегося быдла? Рэд, ты ведь точно стеклянный, как мир тебя еще не успел разбить.       Мурашки. Мурашки пробегают по загривку полулежащего Диксона.       — Да все и так знают, — сухо откликается он, — я из вежливости.       — Ох уж эти прелести маленьких городов… Засунь свою вежливость себе в задницу, — смущен до чертиков. Уэлби практически напоминает цветом лица томат. Как у всех рыжих, у него плохая пигментация, практически незаметные брови (вечно удивленное из-за этого детское выражение лица), он легко краснеет и легко бледнеет. И вдобавок он чертовски внимателен, но это уже личная характеристика Рэда. — Пить хочешь? Сейчас принесу воды.       У них немного осталось в графине на столе, но тот предпочитает быстро выбраться за пределы палаты, позвать стоящую в коридоре дежурную. Ему неловко. Диксон куда более стойкий, нежели этот пацан, с необсохшим на губах молоком. К тому же, за плотным слоем марли румянец и смятение все равно никто не разберет. Ничего не доказано.       — Вот, правда, есть только теплая. Пойдет?       Рэд не напоминает Джейсону заботливую мамочку, от своей он слышал множество едких подколов да получал, чаще заслуженно, пару оплеух за день. Откуда навязчивое желание опекать и быть таким социально полезным? Или это все геи такие? Или все рыжие? Джейсону сложно установить закономерности, не сейчас.       Он благодарно кивает в ответ, отмечая с потрясающей проницательностью эбиннгеймского копа, что щеки рекламщика по-прежнему горят. ***       — М-мы…       Голос выдает волнение от и до, дрожит и срывается. Все должно быть красиво, особенно в первый раз, все должно складываться иначе, но два едва пришедших в норму тела на большее неспособны. Неповоротливы, как куклы с разболтавшимися шарнирами, мышцы напрочь отвыкли от физических усилий.       — Да, Уэлби. Поэтому заткнись.       — Но мне больно! — разумеется, ждать заботы от Диксона бессмысленно, детские мечты накопить достаточно деньжат, чтобы съебаться из этого города, и то кажутся осуществимее в сравнении. Но Рэд по-прежнему пытается верить в чудеса. Пытается достучаться до Джейсона.       — Да я еще ничего не сделал! — не то, чтобы он понимал, что ему полагалось делать.       — Нога, гондон неповоротливый, слезь ты с нее… Господи Иисусе, ты сломаешь меня раньше, чем мы успеем до чего-нибудь дойти, — Диксона веселит восклицание Рэда, внутри что-то теплеет, как при первом и двадцатом прочтении письма покойного шерифа. Значит, он уже планировал, что они могут как-то продолжить эту случайность, если так можно назвать попытку подмять под себя его тощую задницу. Но вышло правда как-то спонтанно.       Мама бы посмеялась, какую паршивую «любовницу» отыскал себе сынок, когда в городе, между прочим, много знойных горячих штучек без шила в одном месте. Мама бы очень долго ругалась, возможно, захотела бы разбить бутылку пива о голову своего мальчика и выгнать его ко всем чертям за поругание чести Юга. Она бы его и на порог больше бы никогда не пустила, запросто… Но Диксон забывает о пропахшей хмелем и табачным дымом тучной женщине, ждущей его возвращения на крыльце, для нее просто не остается места. Впервые она вынуждена потесниться, предоставляя чему-то другому место.       Кому-то.       — Все? Энтузиазм себя исчерпал? — нервно хмыкает Рэд, распластанный под ним, неправильно расценивая паузу. Рэд, если посудить, крайне плохо проявляет себя в знании особенностей межличностного общения, что очень плохо в его профессии. О таких тонкостях Диксон, разумеется, не думает, у него крепкий стояк, упирающийся точно в чужую тазобедренную косточку, острую, как гребанный табаско.       — Да заткнись, бога ради. Все геи такие выебистые? — голос скорее похож на рычание сквозь сжатые зубы, оно рокочет где-то над ухом, скорее сексуально, чем угрожающе.       — Нет. А вот рыжие — само собой, это расовый навык, — твою же мать, почему нет ничего удивительного в том, что все-таки он оказывается еще и гиком?       Диксон приподнимается, сейчас самое раннее утро, солнце едва выползло за край горизонта, но уже достаточно светло, чтобы рассмотреть лица друг друга. У Рэда широко распахнутые глаза олененка, которые он определяет испуганными, а не провоцирующими на что-то активное. Обожженными губами целует рассыпанные по переносице и щекам веснушки, и это такой откровенный символизм, что любого искусствоведа замутило бы на месте. Среди них таких чувственных натур, к счастью, не наблюдается (или Уэлби слишком увлечен тем, чтобы крупно дрожать и пытаться прогнуться, игнорируя давящую боль в пояснице). Но красиво. Так, что очаровывает даже Джейсона.       Любовь — это спокойствие, разумеется, Уиллоуби никогда не ошибался, но почему тогда ощущение, что их сейчас расплавит на месте? Выходит, никакая это не влюбленность?       — Не пытайся много думать, у тебя все равно получается так себе, — он искренне благодарен Рэду, крепко обхватившему его за плечи, вовремя напоминающему о своем здесь присутствии. Опять помогает, чтоб его, но такая уж натура, этого в нем никак не исправить. Целуется, кстати, мальчик не по возрасту крышесносно, проталкиваясь языком в чужой рот, прижимаясь ладонью к щеке, как будто не замечая под своими нежными пальчиками не сошедшие полностью корки и вмятины облезающей кожи. Словно собираешься переспать с зомби.       Прежде чем отстраниться, Джейсон замирает на расстоянии считанных миллиметров от лица заклятого друга. Месяца два назад ни о каком приятельстве не могло идти и речи. Ни о каком принятии себя не могло идти и речи. Ни о том, что он ебнется настолько, что оставит Рэда с переломами, ни о том, что сам едва не превратится в обугленную головешку, ни о поцелуях между ними двумя…       Милдред Хейс, помешанная ты сука. Спасибо за твои билборды.       Диксон целует тонкую шею, ключицы, болезненно выпирающие. И так худой до жути Уэлби в больнице осунулся только сильнее, теперь очередь вставшего на ноги Диксона заботиться о состоянии своего соседа… Послезавтра их все равно выпишут. И одному богу известно, что там случится потом. Но Уэлби ведь живет по принципу «люби максимальное число людей вокруг и не таи зла на них», так что никуда пацан не денется. Диксон помнит номер его машины, прав и, возможно, успеет собрать материал ДНК на всякий случай. В большей мере, это, конечно, шутка.       Делая Рэду самый ахуительный в его жизни (и единственный на самом деле, о чем тот никогда не расскажет, разве что в глубокой старости, сидя у пышущего теплом камина) минет, Диксон уже не просто думает, знает — ему чертовски нравится, как жизнь свернула не туда. Бежать от себя было куда сложнее, чем уломать Рэда на отношения. Уэлби прикусывает костяшки, сжимает края подушки и изо всех сил старается быть паинькой, чтобы не перебудить все больничное крыло. Получается недурственно, особенно когда Джейсон не забывается (или наоборот забывает о своих садистских наклонностях) и не пускает в ход зубы. Заглатывая чужой член, одновременно пару раз касаясь себя через тонкую ткань пижамных штанов, впервые Джейсон настолько сконцентрирован на ком-то другом. Не так-то просто для мужчины его закалки, который привык — секс значит удовлетворение в первую очередь своих биологических потребностей.       Но если его потребность заключается в том, чтобы видеть изнывающего от желания Рэда Уэлби, с влажно блестящими глазками? Если тот будет так беззащитно плакать после каждого оргазма, во имя всего святого…       — А ты… — шепчет рыжее недоразумение под боком.       — Успеется. Не самое лучшее тут место, знаешь ли, — Диксон ни за что не скажет, что по-хорошему ему срочно нужен гугл-поиск, чтобы сообразить, что да как. К тому же, он правда немного устал.       — Как хочешь, — улыбается, пряча лицо в подушке, вздыхает и вдруг смеется себе под нос. Смех усиливается, как только он видит удивленно приподнятые брови Джейсона. — Я просто задумался. Ты ведь правда думал, что я гей, хотя я ни разу подобного не подтвердил…       — Чего? — от неожиданности у Диксона всерьез перехватывает дыхание, даже возбуждение стремительно отходит на второй план.       — Я думал, что скоро предложу встречаться Памеле… Девушка, которая помогает мне в офисе, такая симпатичная, кажется, ты ей еще чуть не сломал нос. Подумал об этом буквально в тот день, когда сам оказался в свободном падении, а потом вовсе не до того было. А потом появился ты со всеми этими странностями, с разговорами о гействе и поцелуями.       — То есть… ты… и как тогда?!.. — у Диксона холодеют руки. Да, от самого настоящего страха, как бы скверно не было признавать это. Вот тебе ответ на предложение встретиться после выписки в баре, приятно скоротать вечерок. Каким же надо было быть идиотом, так ничего не спросить в лоб, не дождаться ответа. В конце концов, понятно почему он не сопротивлялся, в первый день его прибытия сюда после пожара Рэд шарахнулся в сторону.       Он был напуган. До чертиков.       Конечно, каждый в Эббинге в курсе, что попытка дать отпор бестолковому шкафу может обернуться плачевно. Дьявол…       — О боже, Диксон, я шутил! Хотел проверить, что там вертится в твоей голове, не думал, что ты настолько серьезен в своих экспериментах… Ты изменился. Сильно. Если правда настолько сильно, насколько остался прежним олухом, мне это нравится, — Рэд прикасается к его щеке тем же аккуратным движением. И продолжает улыбаться. И продолжает сводить с ума. — Я действительно думал о Пэм, но около года назад, она чересчур не в моем вкусе. И я действительно не гей. Бисексуал, Диксон, так что можешь быть спокоен, любой вечер грядущей пятницы в твоем распоряжении. Так что дыши ровнее.       Но дышать ровнее рядом с Рэдом Уэлби кажется чем-то абсолютно невозможным.