я люблю его все равно.

— Что ты… — Давид немного склоняет голову вниз, улыбаясь, но все-таки находит в себе силу посмотреть прям на Лёшу. — Что ты имел в виду когда говорил, мол, это наше последнее… — и маленькая пауза, буквально в вечность. — Свидание. Долматов выглядит более спокойно, чем на баттле. Но немного вздрагивает от вопроса, сводя брови на переносице. Сидеть так близко с друг другом, как минимум, странно. Вызывает какие-то дурацкие ощущения внутри живота, заставляя Лёшу взглянуть на часы, отметив, что нужно валить. Все закончилось. Победа в его руках. Но кажется, что он не выиграл, а только проебал всё. У Давида во рту привкус едко сладкого тортика, вперемешку с алкоголем, а еще в нос врезается одеколон Долматова. Такой знакомый и ощутимый, что у Нуриева троится в глазах. То ли от ностальгии, которая падает грузом на плечи. То ли от косячка, который был раскурен еще до баттла. — Так непривычно находиться рядом с тобой, — неожиданно говорит Лёша, доставая из кармана пачку сигарет, цепляя одну. Пальцы подрагивают, зажечь с первого раза сигарету не получается, а Птаха сразу поддается вперед, вырывая из рук зажигалку, помогая. Так же быстрее. На секунду останавливая взгляд прям на Долматове. Сучий сын. Он так по нему скучал. Сколько они не виделись? Сейчас, встретиться уже в таком возрасте и попытаться сложить пазл в голове — невозможно. Только сердце стучит с такой скоростью, что Нуриеву кажется, что это Гуфи его до инфаркта доведет. Давид сам его вызвал на баттл. Сам провоцировал, раздражал, даже гордился полученным результатом. А ночью только и делал что переживал так, что хотелось с этим всем покончить. Спрятаться и сказать, что он передумал. Только бы не видеть Лёшу. Не становиться с ним один на один. — Извини, если что не так, — тихо-тихо шепчет Давид, наблюдая, как Лёша выпускает из себя дым, кивая из стороны в сторону. Мол, да хуйня, братан. Оба виноваты. Он курит медленно, растягивая удовольствия, и выглядит до боли уставшим, измученным и потасканным. Все таки, годы берут своё. Жаль, что уже далеко не двадцать. Жаль, что уже ничего не вернуть. Птаха пригласил его к себе не для того чтобы закатить вечеринку, пригласив пару тёлочек, как раньше. Неа. Просто выпить, поговорить, поздравить в конце-концов. Но в итоге из глотки вырываются лишь несчастные фразы, от которых хочется схватиться за голову и волком выть. Лёша согласился прийти, почему? Да хуй его знает. Давид правда надеется, что он соскучился ровно также, как и он сам. Но реальность показывает другую картинку: Долматов тушит бычок об пепельницу, вставая с кресла. У Нуриева все по швам внутри трещит: он сейчас уйдет, а ты, дурак, ничего не сможешь сделать. — Спасибо, птах. Надо валить. Он прокашливается, поправляя капюшон, но с места не сдвигается. — Так что ты имел в виду? — вопрос висит в воздухе, а Давида это ебет. Во все щели ебет. — Нам не стоит больше пересекаться. Ты срубил бабла, я тоже, — он запинается, а потом все же произносит. — Разве не это твоя цель? Давид мудачье ебаное, не способное к человеческим чувствам, раз остановить его не может, сказать, что все не так. Что это не из-за грёбаных бумажек. Он его, блять, любит. Вперемешку со вспышками ненависти, которые глушат здравый разум. Уебать этого долбаеба — не проблема. Проблема в том, что он потом убиваться будет и винить себя. Винить, винить, и еще раз винить. Только на это и способен. Вел себя как истинный и первоклассный долбаеб, самому стыдно, правда стыдно. Ужрался как скотина, пытался шутить, да еще и в добавок ко всему перебивал, зыркая на реакцию Лёши. Хотелось близости, наверное. Но в итоге выходило что-то скрипучее, скользкое, неприятное. Хотелось его в землю втоптать, чтобы он из своей будки и не вылазил никогда. А в конечном итоге так сделал только Лёша. А ты, Давидик, так и не смог. Лёша уже разворачивается, собираясь выходить в коридор, потому что действительно пора. Завязать с этим уже надо, глупо возвращаться и крутиться на этой теме, как белка в колесе. Давид резко перехватывает, хватаясь за предплечье. Оказывается близко, почти до чёртиков близко. Вязкий ком подходит к горлу, воздух становится тяжелым, от чего Гуф вообще теряется. Начинает нервничать, ловя приступ. — Это не моя цель, слышишь, блять? — Птаха прижимает того к стенке, Лёша только опешивает, оказываясь лишь куклой в его руках. Ни слова протолкнуть не может. Разве этого они оба хотели, когда все начинали? Когда ночами не спали, строча тексты. Когда составляли программу выступлений, все продумывая до мелочей. Дурачились, дрались, ругались, а потом все равно оставались вместе. Все разрушилось и посыпалось, как карточный домик. —  Я только о тебе и думал, — он дотрагивается до шеи Лёши, ощущая холодный металл какой-то подвески. Ему идет. — Чувствую себя поехавшей малолеткой, но не могу отпустить тебя. Коленки превращаются в вату, голос хрипит, а пальцы дрожат, дотрагиваясь до кожи Долматова. Тот вертится, пытаясь вырваться, но сам понимает, что не хочет. Ебланский парадокс. — Давид, — еле выдавливает он, облизывая губы. У них у обоих дети, любимые женщины, и уже совсем-совсем другая жизнь, они настолько чужие, что это скорее не любовь, а ностальгия вперемешку с ребяческой привязанностью — да и только. — Да, сука, Давид. Прекрати, — скулит Лёша, когда горячее дыхание мужчины ложится на шею. Нуриев сдает назад, давая возможность Лёше отдышаться. Внутри все будто иголками колит, втыкая одну за одной, одну за одной. — Пожалуйста, не трогай меня больше никогда. И все что слышится дальше — хлопок двери. Лёша ушел, кинув обидную фразу на прощание. Все как обычно, ничего удивительно. Тогда почему внутри такая адская боль? Зря он вообще на это подписался. — Псина ебанная, гнида блять, убью, суку, достану и убью нахуй, — Давид скатывается по стенке, зажимая голову руками. Рвотный рефлекс вылазит наружу от осознания, что хочется рыдать навзрыд, вырывать на себе волосы, разъебывать квартиру на кусочки, где всего лишь пару секунд назад был Лёша. Долматов был прав, что это их последнее свидание. И так наверное будет верно. Так будет правильно.