***
Последнее время Альфонсу боязно быть с ним наедине. Вместе. В замкнутом пространстве. От этого начинает казаться, что Эд совсем близко. А он так не любит, когда ему что-то кажется. «Даже если я подойду вплотную, даже если мы станем одним целым… Тщетно». Напрягает. Даже если каждый занят своим делом. Даже если каждый очень в него погружен. Даже если мысли одного идут ровно параллельно мыслям другого, никак не тревожа. Даже если… Хайдерих хмурится и откладывает карандаш. Делает вид, что разминает не такие уж и затекшие суставы, пока его сожитель вчитывается в очередное толстое пособие. После войны в Мюнхене проблемами с теплоснабжением никого не удивишь. Пожалуй, разве что только Эдварда, который не отказывает себе в ругательствах каждый раз, когда батареи остаются лишь бесполезными кусками железа, занимающими лишнее место. «Что за везуха у меня на страны, которым только бы повоевать?!», — часто слышит от него Альфонс и не понимает, с чего бы так удивляться выключенному отоплению, если разоренные кризисом государства для него — не новость?.. «Может, ты и не видел никогда настоящей войны, пусть по тебе и не скажешь?» Как и всегда при перебоях, они собираются в одной комнате, оказываясь разделенными лишь маленькой печкой-буржуйкой. Неуютно в этой тесноватой городской квартирке, этой практичной и правильной пустоте вокруг. Но он больше не может натянуть на себя плед и устроиться под небольшим стеклянным люком, встроенным в косую низкую плоскость потолка. Ведь того дома, родного, больше не существует. Ал тихо выдыхает через нос. Старается не поддаваться порыву откашляться. Даже несмотря на то, что просто прочистить горло после трех часов в молчании не покажется подозрительным. «Если каждое твое слово — правда… Значит, так быть… Не должно». Он же… всегда, всегда хотел быть ближе к тому, что родилось там, наверху, в неизмеримой небесной дали… но он не ожидал страха. Не ожидал, что «это» окажется рядом куда быстрее и неожиданнее, чем можно было себе представить. Он оказался не готов к тому, что звезды могут породить нечто столь прекрасное.***
— Ты не хочешь состричь волосы? Хотя бы по плечи, например? — спрашивает Альфонс, с недоумением наблюдая, как склонившему над письмом Эду то и дело проходится поправлять свисающую челку. Его сосед не сразу, но перестает писать. Задумывается. Но глаз — не показывает. Ничего не показывает. Так старается ничего не показывать, что видно все. Альфонсу настолько хорошо удается распознать его бесконтрольный ступор, что он больше не хочет его видеть. Он силится не выдать своего раздражения; только плавно, как будто неосознанно оглядывается на остальных посетителей уличного кафе, потягивающих вечерний кофе. Где-то вдалеке румянится закат, разнося жгуче-рыжие полосы лучей по ухоженному проспекту. Горожане собираются в близлежащем сквере, от которого тепло веет хвоей. Да. Это лучше, чем видеть, как Эдвард снова и снова мысленно сталкивается с своим небом, стоит только прозвучать неосторожному, необдуманному вопросу. Надо больше думать, прежде чем спрашивать… — Я… как-то увидел себя с короткими волосами, — отвечают Хайдериху и неуверенно поднимают голову, улыбаясь то ли уныло, то ли виновато. — Знал бы ты, как я испугался.* Альфонс стушевался на миг, но вдруг неглубоко рассмеялся. Что странно, от смеха даже не закололо в груди. Что странно, этот смех был даже не выдавлен против воли… Эд, этот безбашенный, на все готовый Эд, в ту секунду так и искрил почти детским страхом перед переменой — даже такой незначительной, как стрижка. Но смех вскоре смолкает. Потому что Ал еще не забыл, как хорошо Эд умеет лгать, не сказав ни одного лживого слова… Детский плач привлекает внимание обоих, и молодые люди синхронно оборачиваются. Одной рукой прижимая шляпу к груди, крепко держащий за руку свою малолетнюю дочь отец чуть ли не тащит ее по брусчатке. Он с суровой холодностью смотрит вперед и пытается не думать, что о нем подумают окружающие. Он зациклен только на том, как бы девочка не удумала сбежать обратно к группе детей, с которыми она провела весь день… Она всего лишь хотела вернуться туда, где ей было место. — Умф… — досадливо кривит губы Эдвард и подпирает щеку кулаком. — Да что ж он так с ней? Не видит, что она не хочет? Вон, смотри, уже вся раскраснелась от слез и платье измяла. Пальцы, видать, не слушаются… Что же он просто не выслушает, не объяснит?.. — Не считает нужным, — резковато доносится в ответ. — Обыщи хоть весь свет, не найдешь взрослого, который на полном серьезе отнесся бы к ребенку как к равному себе, — разъясняет с толикой скрытого презрения Хайдерих. Им бы могли гордиться, если б узнали, что он, ученик известного профессора, находится под покровительством самого Хезза, заслужил спонсирования властных структур и теперь действует во благо Великой Германии, совершенствуя отечественные разработки, помогая ей подняться с колен. Вот только гордиться Альфонсом больше некому. Они никогда не узнают, насколько ошибались в своем снисхождении. — Этот мир не знает никого подобного. — Вот как? — с искренним удивлением вскидывает бровь Эдвард и с доброй усмешкой прикрывает глаза. — Быть может, раз ты так считаешь… тебе просто не повезло с миром? «Мне не повезло с жизнью, — бьет в голову Альфонсу, когда он в тот же вечер за закрытой дверью сгибается на постели и бьется мокрым лбом о горячую подушку, пачкая смятую наволочку перемешанной со слизью кровью. — Мне не повезло с этим телом, мне не повезло с окружением, мне не повезло с желаниями, мне не повезло с тобой…» Но вот только не с миром. С миром не может «не повезти». Он же один-единственный, так ведь?***
— Не дыши, Эдвард, — почти беззвучная просьба. Альфонс делает шаг вперед и сжимает в еще влажных от воды ладонях его плечи. Сразу же улавливает: правое куда крепче левого. Влага медленно впитывается в плотную ткань жилета. Он ничего больше не говорит. Незачем. Знает: Эд слишком наблюдателен и осторожен, чтобы быть сейчас удивленным и не знать, что Альфонс собирается сделать и зачем ему это нужно. Но вместе с тем слишком неосторожен и отчаянен, чтобы вот так запросто подпускать его к себе. За окном хлещет явно не один дождь. Наверное, их там тысячи или миллионы, и все они враз ополчились против слишком тихой, подозрительно хорошей погоды. Песня грома прорывает полуночную тьму и еле уловимой вибрацией окутывает освещенную ночником гостиную. В сущности, не только он внимательно следил за этим странным, явившимся из ниоткуда юношей. Тот, будто подсознательно подчиняясь какому-то внутреннему, априорному закону, отвечал Альфонсу ровно тем же, в равной степени. Эдвард, несомненно, все-все знал, пусть никогда и не видел его крови. Тем, кто явился с неба, не нужно выглядывать из-за угла. «Ты, Эд. Ты сам меня нашел. Мы никогда не были знакомы прежде, но ты будто знал, что я ищу. Ты сам будто хотел найтись. Ты сам будто оттуда, ты сам будто небо… Ты не просто частица, отделенная от целого. Ты и есть весь мир, о котором я ничего не знаю». Жаль, что сам Ал смутно понимает собственные мысли сейчас, после приступа. И потому хоть как-то пытается объясниться перед собой. Оправдаться. «Я искал небо всю свою жизнь, — реквиемом звучит в голове, пока Хайдерих мельком царапает пересохшими губами его щеку. — Я гнался за ним, сколько себя помню. Это стремление затмило во мне личность. Но я не ожидал, что оно само упадет на меня так, как однажды упал ты. И уж тем более я не ожидал, что его тяжесть обернется для меня непосильным грузом. Я оказался… не готов. Не готов к истинному виду неба». «Значит ли это, что я на самом деле никогда не хотел его достигнуть?» «Значит ли это, что своим неверием в твои слова я самовольно отрекся от того, что когда-то с жаром проповедовал?» «Или, может быть, это из-за тебя теперь я не вижу в небе главного смысла своего существования?» «Ты ведь не сможешь ответить, чем мне жить, если не этим, так же?» «Потому что ты сам потерян и не знаешь, чем тебе жить». «Ты, не заметив, раздавил меня, Эдвард». «Просто появившись здесь». «Ты уничтожил меня». «И все, чем я жил». «Не болезнь». «Ты убил меня». «…Я могу сделать то же». Хайдерих примыкает ладонью к его шее, осторожно склоняя голову. «Ведь туберкулез передается воздушно-капельным путем». Он замирает и смотрит Эдварду в глаза. Не золотые — телесно-белесые от темноты. Альфонс понимает: что бы он сейчас ни захотел сделать, Эдвард позволит. Как он осмелится сопротивляться, живя с уверенностью, что отбывает наказание в своем «личном аду»? «Ты даже не представляешь, насколько смертельна твоя тоска», — все еще не смея пошевелиться. «Но однажды все изменится. Наверное, я не застану того мгновения, когда ты снова сможешь улыбаться». «Но у меня есть шанс оставить в тебе часть себя». Альфонс чуть опускает взгляд: Эдвард все еще не дышит. «И ты будешь ходить по улицам и улыбаться, и смеяться… И даже не узнаешь сразу, что заражен». «Твой равноценный обмен — таков ведь?» «…И болезнь проспит в твоем теле до тех пор, пока ты не найдешь, ради чего жить». «Она спала во мне, быть может, с самого рождения и все ждала, пока что-нибудь не потрясет организм настолько, чтобы живой яд смог свободно разлиться по легким». «Осложнения начались после нашего знакомства, Эд». «Боль пришла, стоило ступить тебе на порог моего дома». «Ты считаешь, что мы все — сон, только мостик между какой-то другой реальностью и ничем». «Мы — миф, мы — невозможны, мы — не чувствуем. Так ты считаешь». «Тогда почему эта боль настоящая?» «Скажешь, что эта боль ложна, если спрошу?..» Становился легче, когда Эдвард сам немного отстраняет его от себя, хоть на толику приводя в чувство. Между ними нет недопониманий. Они о многом молчали вместе. Даже слишком. Эд выпрямляется, словно пребывая в боевой готовности, и сосредоточенно вдыхает. — Нет, не надо, не ды… — Стой. Позволь мне. И Альфонс позволяет. И будто чувствует, что от него забирают остатки живительного кислорода: держатся они слишком близко друг от друга. — Помнишь… Я рассказывал о своем младшем брате? — Конечно, — обыденно отвечает Альфонс, словно и не хочет прямо сейчас убить человека. Хотя бы так — косвенно. Эд недолго собирается с мыслями. Об этом он, похоже, тоже молчал предостаточно. — У тебя такое же лицо, как и у него. Такой же голос, как у него. Такой же нрав, как у него. И такое же имя, — ровно проговаривает Эд и зачем-то проходится руками по его подтяжкам. Поднимается к сердцу, под которым уныло гниют изъеденные бактериями легкие. — Людей, подобных тебе, на Земле тысячи. А может, и больше. Я постоянно вижу тех, с кем рос, с кем бился и кого любил. Я часто вижу тех, кого уже нет в живых. И все они теперь — чужаки для меня. Один воин из армии ливней, словно ногтем, настойчиво стучит по тонкому стеклу. — Отец исчез, и я уже не сомневался, что остался навсегда один. Но я встретил тебя… И подумал, что это равноценный обмен. «Равноценный обмен», — эхом отозвалась догорающая душа Хайдериха. — Но… Я знаю, я сам верил и твердил о нем, но прошу… Забудь. Никакого подобного закона не существует, — Эдвард смотрит на него, как делает это всегда, но узнать его трудно. Отчего? — Однажды мне уже пытались это внушить, и я действительно начал надеяться, что его нет. Но мне нужны были доказательства. Я с трудом мог заполучить их здесь. Я полностью утратил связь с родиной и доступ к ним, когда отец в один день не вернулся домой… Я перестал нуждаться в доказательствах, потому что почти сразу же появился ты. Тот, кого я навсегда потерял. И я чуть было не подумал, что все по-прежнему и что Вселенная так и продолжает отдавать ровно столько, сколько забрала. Я подумал, что мне вернули брата в обмен на мое прошлое. Но я снова ошибся, — Эд слабо, но искренне улыбается. Обвивает пальцами его бледную кисть и аккуратно подводит к губам. — Да, все-таки равноценного обмена не существует. Потому что я обрел куда больше. «Тебя». — Ты не мой брат, Альфонс Хайдерих. Ты… — но Эд не может докончить. Он видит, что и этого достаточно. Ал был счастлив. Правда. Все оказалось слишком просто. Он очередной раз ошибся в расчетах при составлении схемы. Зря он тянулся впустую столько времени. У него бы не вышло, не захоти того сам Эдвард. И Эдвард наконец захотел. «Ты здесь». И этого было достаточно, чтобы стало легче дышать. «Ты очень теплый». Чтобы не подчиниться закону, сила которого иссякла прямо у него на глазах. «Ты недостоин оледенеть так же скоро, как и я». Инженер сдержанно отходит от него. Он всем сердцем надеется, что непривитый Эдвард ничего не подхватил. Он готов поклоняться надежде на то, что в том, другом мире, болезнь не сможет развиться. Он готов умереть за уверенность в этом. Наверное, однажды он так и сделает. «Лишаться нужно не затем, чтобы что-то обрести. Но всегда необходимо лишиться, чтобы быть уверенным в чем-то наверняка. Жизнь — важнейшее, что мы можем потерять. Значит, смерть — это лучшая гарантия». — Обещаю, ты вернешься домой, Эдвард Элрик. Тот удивленно глядит на него. — А то больно уж много денег уходит на отопление двух комнат… — Ал!***
— Ты отвергаешь меня? — вопрос, который созревал ровно неделю. Альфонс во всю раскрывает глаза и оборачивается. — Прости? — Я прав? — Нет. — Объясни мне. «Я не могу прикасаться к тебе. Иначе…» — Эдвард, — легко отзывается он и откидывается на спинку стула. — Мое принятие похоже на отвержение. — Как это понимать? — Когда-нибудь поймешь. — В смысле? Когда? «Когда будет уже поздно, конечно же, когда же еще?» Эд щурится, но споров не заводит. — Я люблю тебя, — ни с того ни с сего выдает Хайдерих спустя молчаливых полчаса, не отрывая голубых глаз от чертежей. — Мне вот интересно, сможешь ли ты внушить себе, что и любовь у меня не настоящая, если все здесь именно такое? Эдвард первый раз слышит от него подобное. Но чисто из принципа спокойно перелистывает недочитанную страницу. — Как давно ты знаешь? — Что ты так считаешь? — Да. — Давно... У тебя все на лице написано. — Точно так же, как и тебя? На этот раз очередь Альфонса отражать удар. А из подручных средств — только смятение и циркуль. — Кровь, — хладнокровно поясняет Элрик. Они так и не смотрят друг на друга. — Ты болен. И потому не подпускаешь ближе. — Если ты знал, — хмурится чертежу тот, — то зачем спр… — Просто хотел удостовериться. — Вышло? — Еще как. — Черт, Элрик, — через девять минут поворачивается к нему Хайдерих. — Какого черта ты делаешь? «Как ты посмел проверять, решусь ли я тебя „убить“ или нет?!» Эд хитро косится на него, но он видит что-то еще, что-то совсем не хитрое, а больше печальное, больше скорбное. «Может… Все еще считаешь, что заслуживаешь этого?» — Я? Лишаю тебя терпения. Против? — Очень! — А я — нет. Ал раздраженно дергает головой, смахивая с ресниц отросшую челку. Его сосед откладывает книгу и прохаживается до рабочего стола — инженерного святилища. — Эй… Только не взду… — Эд приподнимает живую ногу, упирается коленом в его бедро и нетерпеливо склоняется к слишком сухим губам. Целует, пока они не становятся мягче. Целует, пока не удостоверяется, что они так же реальны, как и он сам. — Я… — тихо выдыхает Эдвард и трется лбом о его взмокшую скулу. — Я уже умер однажды… Меня больше не сможет убить никакая ерунда наподобие дурацкого вируса, Альфонс. Ал уже не находит в себе сил не верить. «Я… Знаю о небе даже меньше, чем могу себе представить». Он придерживает этого невозможного, невозможного Эда за пояс. Он понятия не имеет, как теперь закончит проект вовремя, если сегодня последний день сдачи. Слишком уж отвлекающий фактор… Или как-то так. — Это… — невесомо поглаживая по изогнутой спине. — Это не вирус. Эдвард сконфуженно вздрагивает и сжимает пальцы. Выскальзывает из чужих рук, поднимается на ноги и опасливо хмурился. Одышка еще не до конца отпустила его, но щелчок где-то в этой безумно-светлой голове уже прозвучал. — Как?.. — неверяще моргает он. — Я ошибся в терминологии? — Сам удивляюсь, — как ни в чем не бывало жмет плечами Хайдерих. — Быть не может. — Однако… — А что это? — Так я тебе и сказал. Ты же знаешь, никому нель… — Паразитические черви? — Фу, нет. — Споры грибов? — Нет. — Ядовитые водоросли? — С ума сошел? — Быстро! — Эд метнулся к вешалке и накинул на плечи кожаное пальто. — Какой отдел в библиотеке?! — П-пятый, микробиология… — сходу выдал Альфонс и тотчас пожалел. Да он и же вправду сейчас уйде… Дверные петли прощально скрипнули. —…Я идиот, — рассудил инженер. Он по-прежнему чувствовал на себе давление рук, которые сейчас уже наверняка обшаривали полки находящейся через дорогу государственной библиотеки. Обидно. Обидно, что придется доделать проект именно сейчас. Но ничего. Он дождется. И больше не будет замалчивать о том, как его бесит помешанность Эдварда Элрика на естественных науках. На этот раз он сумеет подобраться достаточно близко, чтобы объяснить все доходчиво.