Путь в ИДОФ

      Нужно вести себя максимально естественно: не смотреть слишком долго в сотовый, не задерживать взгляда на парочках и группах людей, не ухмыляться, дышать ровно. Спрятать свою шипперскую натуру поглубже, если не хочешь в ИДОФ. Не хочешь ежедневных разговоров с психологами, не хочешь учить молитвы, быть отрезанным от интернета, соцсетей, друзей. А какие друзья могли остаться, когда шипперов объявили опасными для общества? Верно, такие же, как и ты. Шипперы, фикридеры, фикрайтеры.       Многие сейчас скрываются в своих домах, боясь написать хотя бы один твит, одну строчку, один абзац. Вычислят, схватят, сломают, лишат такого сладкого удовольствия, как писательство, чтение, мечтания. Лишат этого всего, посадят в одиночную камеру с белыми стенами, выдадут бирюзовую пижаму и такие же мягкие тапочки. И всё. Ты отрезан от мира, пока не вылечишься. А ты не вылечишься, потому что шипперство — неизлечимый недуг, из-за которого ты вынужден остаться жить в этом месте. Навсегда.       Они думают, могут остановить фантазию? Нагнав такую скуку? Лишив возможности писать, посадив на диету? Думают, могут заставить не думать? Для этого нужно поместить нас в полный вакуум, полную тишину, лишить общения, запереть, огородить. Но это тоже не поможет. Человек сойдёт с ума, а для некоторых любителей стекла… хех, даже это будет пищей для мозга.       Потому что шипперить можно всё.       Описать можно всё. Думать можно обо всём на свете. Ничто не остановит мозг писателя и читателя, у каждого своя подпитка. Один, например, питается флаффом и романтикой. Дай ему хоть намёк на что-то милое — и вся ваша терапия и профилактика катится чёрту под хвост. Другой на завтрак, обед и ужин ест страдания, ангст и драму. Лиши его нормальной жизни, помести под замок, избивай его — и ты потеряешь то, чего так старательно добивался, потому что в его голове будет зреть идея, сюжет, завязка…       Размышляя об этом, подхожу к картине. Написана она всего несколько лет назад, но её стиль будто намекает, что полотно гораздо старше. Плавные мазки масляной краски, старинные одежды, чёрно-красные тона и, безусловно, занимательная композиция. Старый отец в дорогом барском наряде с укором и презрением смотрит на сына, сложив руки на груди. А тот, осев на колени подле алого балдахина, горестно склонился над изувеченной скрипкой. Ведь растили солдата, защитника, гордость семьи. А это что? Жалкий скрипач. Что он сможет сделать? Стать известным на весь мир, как Паганини? Написать гениальную музыку? Зарабатывать и быть уважаемым во всех кругах за удивительный талант? Нет! Нет, что вы? Как только можно было такое подумать?! Гораздо лучше, если он изломает и покроет мозолями свои хрупкие, предназначенные для игры пальцы, возненавидит семью, мир, службу, а потом умрёт в пьяной драке, пытаясь разнять двух товарищей. Это куда лучше, чем скрипач, несомненно.       Но в нашем веке таким людям, как я, не повезло ещё больше. Родители, надеясь перевоспитать своих чад, добровольно отдают детей-шипперов в ИДОФы, сбагривают правительству, потому что так лучше, легче, безопасней. Ха, вовсе нет.       От картины и размышлений меня отвлекает разговор молодого охранника и парня, пришедшего с моей группой из института на экскурсию. Зовут его, вроде, Макс. Для шиппера — тот ещё объект для изучения. Приходится отвернуться, чтобы скрыть предательскую ухмылку, но слушать разговор дальше.       — Произведения искусства фотографировать запрещено.       — Оу, простите, но я просто хотел сделать селфи!       — Я знаю. — На этой фразе мои нервы не выдерживают, и я, повернув голову, вижу, как охранник подмигивает Максу.       Это тотальная ошибка. Ошибка всей моей жизни номер два. Первая — это зарегистрироваться на Фикбуке в двенадцать. Вторая — повернуть голову на гейские подкатывания. Прожить двадцать один год и спалиться на такой фигне. Непостижимо.       Тем временем, гудит сирена, двое охранников в спешке выводят всех посетителей из зала, а ещё трое спешат ко мне. Очаровательно. Трое крупных мужиков бегут с резиновыми дубинками, чтобы задержать едва совершеннолетнюю слабую девицу. Как прекрасен этот век, ммм, обожаю.       Втягиваю воздух сквозь зубы и скалюсь, откидывая прочь рюкзак и сотовый, чтобы убрать руки за голову. Лучше сделать это самой: лишние синяки и рукоприкладство мне незачем. Может быть, даже прокатит, если они решат, что я обычная. А что? В рюкзаке — только конспекты по этике и праву, паспорт, остывший обед в контейнере и ключи от комнаты. Другое дело — старый сотовый. Я, конечно, уже три года ничего не пишу и не сохраняю — наоборот, удалила все зарисовки, сюжеты, картинки, группы из вк. Вышла отовсюду. Я почти нормальная. Единственное, что может меня спалить — дерьмовая память сотового телефона, которая наверняка что-то да оставила.       Тем временем, меня скручивают, обыскивают, гаркнув в ухо «Не двигаться! При задержании вы вправе сохранять молчание». Как обычно, сплошное клише.       — Простите, что я сделала? — никогда не поздно начать строить дурочку.       — Вы подозреваетесь в пропаганде гомосексуализма посредством шипперства.       — Ш-шипперства? Нет, нет же! Я просто хотела спросить у своего однокурсника, в каком году была написана та картина с отцом и сыном, — корчу испуганное и максимально невинное лицо. — Христа ради, отпустите. Я не сделала ничего противозаконного.       Смотрят на меня с подозрением, хлопая по карманам, подбирают рюкзак и сотовый, как вещественные улики, и связываются по рации с полицией.       — В отделении разберемся, — в зале появляется офицер. — Руки перед собой.       Закусываю губу и, выдавив из себя слёзы, протягиваю подрагивающие руки вперёд. На них защёлкиваются холодные металлические браслеты. Да уж… используя наручники в фанфиках, не думала, что сама в них однажды попаду.       Меня хватают за локоть и практически волокут к выходу из музея, где уже стоит полицейская машина. А я продолжаю давить из себя слёзы и даже пару раз всхлипываю. Благо, очень натурально, потому что меня постепенно охватывает очень даже настоящая паника и страх за свою жизнь. Я (почти честно) в истерике. Так что, пока мы едем в отделение полиции, слёзы по щекам катятся весьма искренние.

***

      — Имя, фамилия, отчество, дата рождения, — требует сидящий за столом мужчина в возрасте, и, поправив очки, подвигает к себе лист бумаги, чтобы записать показания.       — Я не хотела поворачиваться… п-правда… я п-просто х-хотела узнать год написания к-картины. — Всхлипывания. Терпеть их не могу. — Я правд-да не шипп-пер!       — Гражданка, отвечайте на вопрос. ФИО, дата рождения. — О, он устал — заметно по его взгляду, голосу, осанке. Какая я сегодня по счету?       — Григ-горьева Александра Конст-тантиновна, — насупившись, утираю слёзы. — Тридцатое января две тысячи вт-торого.       — Место работы или учёбы, прописка.       — Самарский Государственный Институт, факультет психолог-гии, — стараюсь как можно быстрее успокоиться, ибо сопли вместо мозгов сейчас не нужны. — Прописка тут, улица Александра Невского, дом 45, квартира 114.       В таком темпе на меня заполняют какую-то бумажку, а потом возвращается тот офицер и занимает место ушедшего мужчины.       — Меня зовут Евгений Васильевич Алексеев, я следователь по делам шипперов. Как будете объяснять произошедшее, — он несколько секунд разглядывает документы, а затем снова смотрит на меня, — Александра Константиновна?       Вдыхаю и пересказываю ему прекрасную историю о картине, однокурснике и несправедливости. Усмехнувшись, мужчина делает пометки на листке и задаёт новый вопрос издевательским тоном:       — И что, не шипперила никогда?       Качаю головой, надув губки и состроив грустную мордашку. Он кивает.       — И геев не любишь?       — Не люблю.       — Скажи ещё, что и писать красивым слогом не умеешь, — он склоняет голову набок, всем своим видом излучая недоверие.       — Не умею, — вздыхаю я.       — Вот как, — хмыкает следователь и достаёт чистый листок и ручку. — Давай, напиши-ка мне абзац какой-нибудь миленькой сопливости.       Хмурюсь, изображая бурную мозговую деятельность, и принимаюсь корябать нечто, что может сойти только за лепет ЙАшки. А потом откладываю ручку и убираю руки на колени, подняв взгляд на следователя. Он берёт листок, хмурит брови, пытаясь, видимо, разобрать почерк, но, не дочитав до конца, фыркает и убирает листок.       — Хорошо, точнее, плохо. Автор из тебя никудышный. — Евгений Васильевич берёт со стола пакетик с моим сотовым телефоном. — Но я всё равно тебе не особо верю. Вот проверю память на мобильничке, и ежели там всё чисто, то можешь валить.       Я едва киваю в ответ, а он выглядывает из кабинета и зовёт кого-то, видимо, программиста, потому что следующие полчаса они усердно копаются в моём сотовом. И вот, этот молодой программист бурчит что-то типа «нет ничего», я уже внутренне ликую и с надеждой смотрю на следователя, который с досадой вздыхает. Но! Этот хренов айтишник вдруг озаряется чёртовой улыбкой во все тридцать два брекета и пропевает своим писклявым голоском:       — Евгений Васильевич, я нашёл! Смотрите! Вот вам и запрещённая литература, и геи, — он почти захлёбывается от восторга. — Всё как на блюдечке! Пожалуйста, — он поворачивает монитор к мужчине.       На экране легко читается название «Утренний сюрприз» и дальнейший текст. Внутри у меня всё сжимается, руки холодеют, и становится как-то сразу нечем дышать.       А на лице офицера тем временем блестит оскал, а зрачки бегают по строчкам, удостоверяясь, что это то, что они искали.       — Писать она не умеет. И геев не любит. Ага, конечно, — он поворачивается ко мне, победно уперев руки в бока. — Эк актриса нашлась.       — Как же это могло попасть в мой телефон? — неуверенно бормочу я, всё ещё надеясь на благополучный исход. — Ума не приложу.       Он закатывает глаза и берёт рацию с пояса:       — Вызывайте санитаров с ИДОФа, у них новая подопечная.

***

      Снимают наручники, сажают в кабину старенького микроавтобуса, обитую мягкой тканью, и долго-долго везут под присмотром пяти санитаров в бежевых халатах. Посмотреть, куда везут, нельзя: окна зашторены плотными занавесками, но машину трясёт так, словно мы направляемся в самую глухомань далеко за пределами родного города. Неуютно, глупо, бессмысленно.       Автобус останавливается, меня выводят под руки и тащат в сторону распахнутых дверей двухэтажного здания из белого кирпича. Над входом красуется чёрная надпись «Исправительный Дом Обитателей Фикбука и проч. Города Самары». Здание на территории явно не одно, будет время — посчитаю, а пока в моей видимости всего три многоэтажки.       Меня водят, видимо, в главный котёл этого ада. Абсолютно всё стерильно-белое, выделяются только кактусы в больших горшках, расставленные вдоль стен ровными рядами. Меня подводят к стойке регистрации, за которой сидит миловидная блондинка. Один из санитаров кладёт перед ней мои документы. Появляется ещё несколько человек в халатах, и уводят меня в правый от регистрации коридор.       Процедура опознавания личности, конфискация личных вещей, выдача комплекта постельного белья и одежды. Бирюзовой. Видимо, я его скоро возненавижу. Мне абсолютно безэмоционально приказывают ждать, потом требуют никнейм на Фикбуке. Лгать тут уже бессмысленно, поэтому тихо отвечаю:       — «БровкиАдамаГонтье» без пробелов, каждое слово с заглавной.       Интересно, что они будут искать в моём профиле? Степень тяжести? Да и как они заходят на ФБ, его же снесли два года назад, как и все остальные серверы с фанфиками? Сохранили каждую страничку? Вот ведь делать людям нечего.       Через пару десятков минут, когда я успеваю в деталях рассмотреть в окно внутренний двор, в маленькую комнатку, где меня оставили, снова заходит санитар, но уже другой. Он открывает дверь и кивком приказывает следовать за ним. Видимо, здесь совсем не умеют разговаривать.       Выйдя во внутренний двор, я замечаю ещё четыре здания, помимо главного, каждое по пять этажей. Во втором из них меня опять встречает новый санитар, и он же ведёт вглубь коридора к лифту. Удивляет то, сколько у них работников, каждый этап — новый санитар. Пока мы идём, я замечаю на дверях таблички с никнеймами. Угу, значит, у меня будет аж своя табличка. Но, помимо никнеймов, на каждой в столбик написаны по четыре — «драббл», «мини», «миди» и «макси» — и числа. То есть, тут по размеру написанных фанфиков распределяют? Замечательно. А что значат этажи?       Но развить мысль я не успеваю, потому что меня заводят в следующий лифт, нажав вторую снизу кнопку. Что тут у нас? Ага. «Лёгкое», «среднее», «тяжёлое», «весьма тяжёлое» и чёрная кнопка без подписи несколько в стороне. Что это? Степень шиппанутости, да? В любом случае, у меня будет много времени подумать над этим, потому что лифт остаётся позади, а меня ведут к безымянной пока двери, запускают в мерзкую стерильную комнату и закрывают.       Вздыхаю, сажусь на кровать, уставившись в окно. Что ж, у нас есть время подумать, подумать обо всём на свете. Подумать, осмыслить, а потом умереть