dtdn. 1

Марк принёс в пустой кабинет портрет на белой бумаге спустя месяц стараний: черная гелиевая ручка, потекшая в углах; четко сохранившиеся контуры. Подписал, как просили. Рядом нарисовал улыбку, приписал несколько значимых дат и поставил в рамку. Друг уволился спустя несколько недель после похорон. Пускай хоть в кабинете останется что-то значимое для них всех. — cyj. arrived to uk. finally.

      Джинён выписывал пациентке L-дофу, когда того в первый раз привели в госпиталь неизлечимо больных. Совсем слабого, в сером клетчатом пальто поверх желтого свитера, замученного и без умолку болтающего. Для белого и страшного кабинета он был маловат, а Джинён не любил, когда к нему направляли молодых.       Марк сновал туда-сюда, нагло воруя инструменты или фонарики, шелестя подолом белого халата.       У Ёнджэ это был не первый поход к врачам, но делился анамнезом жизни он с таким удовольствием, словно не было ничего такого в том, что он неизлечимо больной девятнадцатилетний парень. Астроцитому ему диагностировали ещё в семь лет; на тот момент она была не злокачественна и не четко локализована, что позволило её удалить и вернуться к нормальному образу жизни. Отсрочка приговора продлилась всего десять лет, но принимали это с какой-то благодарностью и сознавая, что происходит в его голове.       Он был редким умницей.       — У меня в мозгу тикает адская машинка, — улыбаясь ярче всех лампочек в чужом кабинете.       Джинён случайно сломал ампулу карандаша в руке.       В семнадцать лет болезнь вернулась, только опухоль оказалась гораздо обширнее и злокачественнее, так что удалить её уже было невозможно.       — Её рост потребовал декомпрессии мозга, — объяснял Джинён. — И после этой операции, со слабостью, онемением левой стороны тела, судорогами и прочими осложнениями он попал к нам.       Марк мычал что-то нечленораздельное в ответ со своей кровати и попросил выключить свет, а заодно рот.       — Ты помешался на этом мальчике.       — Он мой пациент.       — У тебя их бессчетное количество, а я уже неделю слушаю только о нём, — зевал Марк и сам потянулся к выключателю.       Не то чтобы помешался. Просто было что-то такое в нём: маленькое, необъяснимое. Нельзя было перестать думать о том, с каким лицом он принимал удары судьбы и с каким достоинством говорил о прекрасной жизни, а надо было бы сказать, что она с ним обошлась крайне жестоко и несправедливо. Складывалось такое впечатление, что чем больше ты её любил, тем дальше она отталкивала тебя от себя.       Выписывая ему глюкокортикоиды для предотвращения отека мозга, Джинён сломал ещё одну ампулу.       В самом начале Ёнджэ правда был на удивление жизнерадостным. Принимая удары болезни, он с какой-то трогательной радостью тянулся к людям вокруг и участвовал в повседневных делах: бегал на пост и приносил для Марка истории чужих болезней на руках, шаркая больничными тапочками в нежно-голубой пижамке. Джинён просил перестать использовать своего пациента как мальчика на побегушках. Марк отшучивался, обращаясь к Ёнджэ: «Он ужасно ревнивый дружок». Какая-то магическая сила позволяла Джинёну выстоять приступы нарастающей агрессии по отношению к коллеге (и близкому другу), и магическая сила была заложена в одной маленькой улыбке Ёнджэ, который не особо-то и внимал чужим словам. Просто смотрел, как смотрят собаки на хозяев. Хвостом вилять только не умел. В Джинёне что-то со скрежетом ломалось изнутри, пока он распихивал вспотевшие руки по карманам своего белоснежного халата.       Сказки заканчиваются там, где они начинаются. По мере того, как опухоль увеличивалась, затрагивая височную долю, и эффективность декомпрессии снижалась, судороги случались чаще и чаще, приобретая странный характер. Сначала это были конвульсии по типу больших судорожных припадков, случавшихся обычно при эпилепсии, но затем к ним прибавилось нечто новое: Ёнджэ не терял сознания, но выглядел и чувствовал себя сонным.       Пока Марк постукивал пальцами по деревянному столу, Джинён продолжал рассуждать вслух, и для себя, и для него:       — Вот в эти моменты энцефалограмма фиксирует в височных долях его мозга разрядовую активность.       Марк смотрел на часы, скоро одиннадцать. Он только устало ответил:       — Сновидные состояния? Непроизвольные реминисценции?       Ему в самом деле жаль, что это происходит именно с Ёнджэ. Именно с Джинёном. Но гораздо проще жалеть, когда далёк от проблемы и не переносишь на себе.       Марк вешает халат в шкафчик у двери, забирая сумку.       — Меня Джексон заберёт, я у него останусь. Ты сегодня на дежурстве?       Джинён не отвечает, склонившись над снимками чужого головного мозга и наглаживая пальцами там, где рушилась жизнь.       Очевидно, это либо "да", либо он просто не слышит. Перед глазами чужая улыбка, в ушах про "тикающую адскую машинку". Никто не поймет, чем он живет.       Когда он закрывает окно, выветрив всю духоту, стоявшую в кабинете, и возвращается к столу, обнаруживает бумажный стакан.       — Сколько раз я тебя просил не таскать мне кофе, — вздыхает, двигая стаканчик подальше от бумаг. — И выйди из-за шкафа, я тебя вижу.       Ёнджэ выныривает с виноватой улыбкой; он только хотел, как лучше. В его одинокой палате лишь одна койка, большое окно и столик для ноутбука, нет веселых обоев. Ему не спится, Джинёну не спится, было бы лучше не спать вместе.       Джинён хотел его отругать как следует, но выходит, что он снимает свой халат и накидывает поверх чужой пижамы. Здесь уже слишком прохладно, чтобы находиться в таких легких вещах. Ёнджэ ведёт руками по серому свитеру на чужой груди, глаз не поднимает, ему и так нравится. Он уже привык, что ему разрешают делать все, что заблагорассудится, хоть на столе прыгай (только бы бумаги не портил).       — Я ореховый латте принес, — только и говорит. — Марк говорил, что ты любишь.       Марк, видимо, пытался заставить его опустошить все кофейные автоматы здесь.       Джинён кивает, ерошит чужие тёмные волосы: они мягкие и приятные на ощупь.       — Люблю.       Он вспоминает лицо Марка, смотрящего с укором с другого конца коридора, когда Ёнджэ позавчера подходил точно так же и обнимал, ровно и горячо дыша, согревая шею и почему-то прохлаждая сердце.       Тикающая адская машинка.       В эту ночь Марка рядом нет. Марк где-то у своего друга. Пишет так, будто чувствовал, что в его отсутствие рухнет земля. Телефон вибрирует, на экране сообщение: «Не смей привязываться к нему».       Марк бы хотел пошутить про ревность, но ему не жалко. Просто Ёнджэ не жилец, и от него совсем скоро останутся лишь улыбки в воспоминаниях. Он сам — тикающая адская машинка.       Джинён сообщения не видел. Ёнджэ его отвлёк тикающими адскими поцелуями вкуснее сладкого кофе. Губы опечатал атомным теплом. Джинён с ним сам стал не жилец.       Вскоре сонливость Ёнджэ стала более выраженной, и в ней появилась зрительная составляющая. Он видел Англию — ландшафты, деревни, дома, сады, побережье Ла-Манш — и мгновенно узнавал любимые места своего детства.       — Тебя это не тревожит? — спрашивал Джинён, сидя на его столе в палате и свешивая ноги. — Можно назначить другие лекарства.       Ёнджэ обхватил прикрытые одеялом коленки, словно ребёнок, которому собираются рассказывать сказки. Ответил с сонной утренней улыбкой:       — Нет. Мне нравятся эти сны — они переносят меня домой.       Время от времени в снах появлялись люди, обычные родственники или соседи из его родного Мокпо. Иногда люди говорили, пели или танцевали. Несколько раз он бывал в церкви или на кладбище, но чаще оказывался на равнинах, лугах или рисовых полях неподалеку от деревни. Милые покатые холмы уходили вдаль до самого горизонта.       Сначала Джинён думал, что причина этим вещам — эпилептические разряды в височных долях, но возникли сомнения. При эпилептических разрядах пациент слышит или видит одну и ту же песню или сцену, которая повторяется каждый раз при наступлении припадка и связана с фиксированной точкой в коре головного мозга. У Ёнджэ сны не повторялись — перед ним разворачивались все новые панорамы и уходящие к горизонту ландшафты.       Марк только предполагал:       — Может быть, галлюцинации, вызванные токсикозом из-за приема больших доз стероидов?       У Джинёна заблестели глаза, но отнюдь не из-за разгоревшегося интереса: он не исключал такой возможности, но снизить прием стероидов не мог, поскольку в таком случае грозила бы кома и через несколько дней Ёнджэ бы просто-напросто умер.       Он только пытался зацепиться за малейшие шансы оправдаться:       — Стероидные психозы сопровождаются обычно возбуждением и беспорядочностью мышления.       А Ёнджэ сохранял полное спокойствие и ясность ума. Возможно, он просто видел сны во фрейдовском смысле. Возможно, просто сонное безумие. Фантазматические явления, но фантазмы, порождаемые памятью, бесконфликтно сосуществующим с нормальным сознанием.       Сны Ёнджэ больше походили на произведение живописи или симфонические поэмы: то спокойные, то печальные, то радостные воспоминания — встречи с Джебомом, тщательно сберегаемые детством.       — Узнай, кто это, — просил Джинён.       Он то ли злился, то ли боялся.       Марк должен был утешить, наверное.       — Я узнавал, — и сам злился по мере того, как рассказывал. — Ты сумасшедший, если ревнуешь к мертвому.       Он чуть было не схлопотал шанс получить по лицу, если бы сказал, как хотел: «...мертвого к мертвому».       Потому что даже плачущая за белыми стенами старшая сестра Ёнджэ знала срок. Он как нежный йогурт в холодильнике — неясно, когда точно истечет годность. Позже, раньше? Даты на упаковках лгут.       Джебом что-то вроде хорошего друга или первой любви из детской онкологической клиники — Джинён не уточнял. Они также ездили вместе в Льюис по обмену на семестр, когда им было по шестнадцать. Он умер раньше, чем прогнозировали; в этом и суть любой смертельной болезни. Ёнджэ сам рассказал, когда Джинён пробрался в палату ночью проведать, дышит ли вообще. Гладил по чужим волосам, сам на себя злился за любопытство. Ёнджэ мотал головой, двигаясь к стенке и освобождая место для него: это ничего страшного — его вопросы и его желание знать всё. Он рад способности говорить с ним так близко.       Джинён чувствует, будто глохнет на одно ухо, когда ложится рядом, сминая белый халат. Отзывается протяжным противными писком, слышит шум собственной циркулирующей крови, пока смотрит на медленно засыпающего Ёнджэ.       — Руки холодные у тебя, — устало бормочет тот и сжимает обе меж своих ладошек, пряча под собственной горящей щекой.       Только тогда засыпает. Джинён боится разбудить его шелестом собственных ресниц, а моргает часто-часто и что-то непонятное рвётся наружу, да так и стынет в слезных железах. Под веками загораются огни, бесшумно поднялось сигнальное крыло семафорной мачты.       Время шло, и день за днем, неделя за неделей видения и сны приходили все чаще и становились все таинственнее и глубже. Теперь они уже занимали большую часть дня. Врачи и медсестры наблюдали, как Ёнджэ погружался в восторженный транс; невидящие глаза его иногда закрывались, иногда оставались открытыми, на лице блуждала слабая загадочная улыбка. Когда Марк подходил с вопросами, он тут же отзывался дружелюбно и здраво, но даже Марк — самый трезвомыслящий сотрудник госпиталя — чувствовал, что он находится в совсем другом мире и его не нужно тревожить.       Джинён однажды просто не выдержал, но сны он никогда не затрагивал. Его черные волосы спадали на темные глаза, он присел у чужих коленей и спросил:       — Скажи мне, что с тобой происходит?       Ночь на дворе отзывалась для него тревогой. Отдалённый лай собаки заставил Ёнджэ повернуться к большому окну.       — Я умираю, — ответил он. — Как будто иду домой. Туда, откуда пришел. Это можно назвать возвращением.       Когда лай собаки за окном пропал, стало совсем тихо; молчание охватило их маленький белый континент. Ёнджэ перевел взгляд к коленям только, когда почувствовал, как что-то тяжелое укладывается на его бедра. Джинён опустил голову медленно и спрятал лицо, чтобы ненароком не застали. Что он мог ответить на это?       Они будто поменялись местами. Теперь Ёнджэ гладил его по волосам, и выходило это у него гораздо лучше: пальцы мягкие и теплые, весенние совсем. Меж тем, до весны оставался месяц.       — Марк сегодня на дежурстве. Он зайдет, ему не понравится, — пытается отшутиться Ёнджэ.       Но почему-то шутка дала обратный эффект. Чувствуя, как дрожь чужих плеч отзывается мурашками на собственном теле, Ёнджэ тихо заговорил, водя пальцами быстрее и волнительно. Очень хотел успокоить.       — Не плачь, я же пошутил. Ну, не плачь, почему ты так плачешь? Просто пошутил, это шутка. Не плачь.       Джинён чувствовал, что пока не намочит всю ткань на его ногах, то не сможет прекратить. Уж лучше бы уволился тогда, когда он появился в своём желтом свитере и улыбающийся, словно солнце в тот чудесный морозный день.       Через неделю Ёнджэ перестал отзываться на внешние события, полностью погрузившись в мир сновидений. Глаза уже не открывались, но лицо светилось все той же слабой весенней улыбкой.       Все говорили, что он возвращается и скоро будет дома.       Ранним февральским утром Марк, еще не разувшийся и не переодевшийся, с морозным отпечатком на обеих щеках, застал Джинёна уже в кабинете. Тот сидел, как и обычно: бесшумно водил пальцами по поверхности снимков, графическим изображениям ЭЭГ, глядел куда-то сквозь стол; наверняка, о чём-то думал. Марк прикрыл дверь, раскрывая дверцы шкафа и спрашивая между делом:       — Куда Ёнджэ подевался? Я принёс ему виноград, а его нет в палате.       Джинён ответил:       — Уехал. В Англию.       И покинул кабинет. Все его снимки тусклые, бумаги на столе влажные, покрытые каплями будто бы только хлынувшего прохладного дождя.       Ёнджэ умер через три дня — но, может быть, лучше было сказать, что он просто, наконец-то, добрался до Англии и поездов, уносящих его в Льюис. Джинён бы за ним не угнался, он так быстро бегал по коридорам...       Марк продолжал иногда слышать его громкий смех за стенкой и оборачиваться — вдруг вернулся, приехал оттуда, откуда больше не принято возвращаться?       Вспыхнули огни локомотива и погнали перед собой широкое бледное пятно. Рельсы бежали по матово-серебристым шпалам и где-то совсем далеко сливались в одну маленькую фосфоресцирующую точку. Путь из холодного февраля прямиком в теплый весенний денек.