"Клептоманка"

Человечество создало неисчислимые способы сформулировать свои, в общем-то, нехитрые мысли. Не хватает слов на родном языке – пожалуйста, учи иностранные; не хватает и их – не беда, ведь всегда есть жестикуляция, выражение глаз, мимика. Есть действия, которые совсем не обязательно сопровождать ни вербальной, ни невербальной информацией. Но совсем не выражать ничего человек просто не умеет. Наверное, это и есть основа его социального поведения: как бы философия ни старалась, человека просто нельзя выдернуть и представить в абстрактной пустоте. Его просто тогда не будет. Он ведь всегда с чем-то взаимодействует: с природой, с добычей пищи, другим человеком. Более сложно – с обществом, языком, искусством, мышлением. Это не мои мысли, я их где-то вычитала. Но я думаю, что это так. Тебе нравится человек, но ты почти дикое существо – у тебя появляется эрекция, если ты мужчина, или ты принимаешь позу для спаривания, если женщина. Чуть поумнее – думаешь о том, как бы присвоить его, начинаешь проявлять знаки внимания (может быть даже той же эрекцией или тем, что тащишь еду и подарки). Ещё чуть умнее – начинаешь ассоциировать объект своей приязни с чем-нибудь хорошим, подбираешь слова (я, например, уверена, что язык человечество придумало именно для того, чтобы намекнуть другому «Ты мне нравишься, давай быть вместе»)… Совсем умный – ну, тут у тебя сотни способов выразить свою привязанность: ты сохраняешь облик любимого, чтобы время не убило его, ты искусно перебираешь слова для создания лучшего любовного признания, ты скрываешь свои чувства и даже возвращаешься к первобытному состоянию человечества, когда никаких слов не было, но заменяешь грубые и агрессивные примитивные действия иными, содержащими подтекст – нежный взгляд вместо эрекции, учащённое дыхание вместо утаскивания предмета вожделения в кусты, едва заметная перемена в движении вместо прямых знаков проявления внимания. Но так не бывает, что ты совсем себя никак не выражаешь. Такое просто невозможно. Я думаю. В тех случаях, когда человек мог сказать: «Я тебя люблю», или «Ты надо мной сияешь в мраке ночи, как легкокрылый посланец небес пред изумлёнными глазами смертных», или «Ты типа классный», Мона, например, воровала. Честно говоря, для меня стало неожиданностью, что такая взрослая, умная, образованная женщина так сильно могла не уметь говорить. Конечно, она произносила слова и формировала их в предложения, но это совсем не признак того, что человек обладает способностью разговаривать. Слова – это было не её: Мона всякий раз заглядывала в рот человеку, умело подбиравшему какую-нибудь цитату или же отпускавшему особенно точное, сочно звучащее сравнение, уместно и выразительно характеризовавшему то или иное явление, ситуацию, человека… Мона определённо владела навыками культурной речи, но говорить она не умела. Поэтому она в основном слушала, и мне эта особенность казалась очень удобной: я всегда любила поболтать, а в те годы я совсем не контролировала свой словесный поток. И принимала сигналы от наружного мира в основном ушами, не используя ни наблюдательность, ни банальную логику. − Расскажи мне о себе, – просила я. Мона отнекивалась, раздражалась и совсем закрывалась, но всё равно шла на встречи со мной, приглашала домой и выдёргивалась почти по любому моему требованию. Но с её появлением у меня в доме становилось всё меньше и меньше вещей. Я не считала ложек и вилок, хотя в какой-то момент я замечала пропажу совсем уж приметных столовых приборов, но я регулярно обнаруживала пропажу платков, украшений, ручек, ерунды со стола (бумажные салфетки, серьёзно?), но, впрочем, никогда денег. К деньгам у Моны было вообще своё особое отношение: я не знаю, как она их зарабатывала, но, очевидно, у неё был какой-то источник дохода, раз она могла себе позволить так много тратить. − Тебе же это не нужно, – говорила ей я, когда Мона притаскивала уродливый рюкзак с шипами (а ведь у неё был вкус!), игрушки или очередную статуэтку. Она пожимала плечами и отвечала: − Оно просто красивое. Или: − Мне понравилось, как это выглядит. Вроде её брат ругал Мону за растрату и нерациональность. Представляю себе, что он говорил. Он из тех людей, которые формулируют свои мысли всегда одинаково: «ты же не ребёнок», «вот наступит кризис, что тогда делать будешь?», «копи на квартиру», «на семью», «на старость»… Брата, должно быть, очень раздражало, что Мона игнорировала его слова. Прекрасно его понимаю: я сама столкнулась с этой ситуацией, когда поняла, что Мона ворует не только у меня. − В этой сумке нет чека. − Забыла в магазине. − Почему мы не ходим в тот торговый центр? Он недалеко от метро, да и тебе там нравилось. − Больше не нравится, не спрашивай меня. − К тебе приходила полиция. Что они хотели? − Не знаю. Я не поняла толком, ерунду какую-то спрашивали. И однажды – напрямую: − Ты же знаешь, что воровать плохо. Зачем ты это делаешь? Глаза её тогда расширились, она впервые на моей памяти сильно испугалась и только и сказала, что: − Я ничего не делала, клянусь тебе. О чём ты спрашиваешь? Тогда меня прорвало. Я впервые закричала на Мону, требовала, чтобы она просто перестала мне врать, я же не слепая и не тупая, неужели она настолько меня не уважает, что пытается обмануть? Мона тогда закрыла руками уши, я их пыталась отодрать, она заплакала, убежала в комнату, я со злости ушла и хлопнула дверью. Несколько дней мы с ней не общались, затем я встретила её возле подъезда, стоящей под балконом; она была бледной, с гигантскими кругами под глазами и с каким-то свёртком в руках. Увидев меня, она едва не выронила его на землю, но всё же подошла, не рискуя обнять, затем швырнула свёрток в меня (я едва сумела его поймать) и убежала. Внутри оказалась деревянная шкатулка, наполненная порванными листками с надписями «прости», «прости», и ещё – понравившийся в какой-то лавке кулон в виде Маховика Времени. Как я потом узнала от продавца, тоже украденный. Я ничего ей тогда не ответила. − И правильно делаешь, − говорили друзья, имея в виду, что общаться с воровкой – себе дороже, что не надо строить отношений с людьми, не имеющих представления о чужих границах. Я понимала, что они подразумевают, но меня смущало не это: просто мне не нравилось, что Мона не решается сказать честно о своих пороках. Это бы сильно повысило её в моих глазах: любовь делает нас терпеливыми к проблемам и трагедиям других… до известного предела. А, может быть, и за него? Что это за любовь такая, если она врезается в потолок и не простирается дальше, за пределы человеческой морали и вселенной? «Я люблю тебя, − отправила мне письмо ранее немногословная Мона. – Я так тебя люблю, боже… В груди не хватает места для обхвата моей любви, её не сдержать ни путами, ни обещаниями. Она больше меня, больше космоса, больше Бога; её настолько много, что я просто не в состоянии нести её одна, но я бы откусила себе язык, если бы предложила тебе разделить со мной эту невыносимо тяжёлую ношу». Погуглив, я узнала, что это – фрагмент из онлайн-книги какого-то начинающего писателя; Мона настолько не умела говорить, что не могла выразить свои эмоции самостоятельно, не прибегая к плагиату. Но она хотя бы захотела сказать, что она чувствует. Просто воровство стало для неё единственным способом жизни и выражения; разве не делают то же самое дети, повторяя за родителями слова и позы для фотографирования, а в играх – рассказывая уже виденные в мультиках истории? Я тогда снова ничего не ответила. Мне было интересно, куда отчаяние Моны заведёт дальше? Что она ещё попытается украсть, чтобы доказать свою любовь и при этом упрямо не сообщая мне правду? Через пару дней я нашла под дверью пакет, наполненный исчезнувшими за время нашего общения с Моной вещами. Каждая из них казалась совершенно нетронутой, и я не удивлюсь, если в действительности окажется так: вряд ли Мона могла их брать из практических соображений. Скорее, это было желание присвоить себе частичку того, что ей нравится, что она любит, заполнить зиящую пустоту в душе… Построить собственную личность за счёт чужих вещей или слов. Также несколько знакомых со смехом мне сообщали, что внезапно нашлись давно утерянные предметы. Никто из них не ставил под сомнение честность Моны, а я не задавала резонного вопроса, не случилось ли чудесное возвращение пропажи после прихода нашей общей знакомой… Когда я всё-таки собралась к ней в гости, то обнаружила почти пустую квартиру, заполненную лишь ненужным хламом, купленным в порыве ленивого вдохновения и желания куда-то потратить деньги. Некоторые из этих покупок даже не были распакованы: вероятно, она планировала их перепродать… нет, это же Мона… Тогда – быть захороненной между гор ненужных побрякушек и нераспечатанных статуэток? Одежды у неё тоже почти не осталось: только самый минимум, купленный, кажется, ещё в те далекие времена, когда Мона жила с родителями. − Привет, − сказала ей я, когда она вернулась. Мона с блестящими от слёз глазами неотрывно смотрела на меня. В кои-то веки она пришла без магазинных пакетов, подарочных упаковок или хотя бы рюкзака, наполненного продуктами – зачастую даже не самыми съедобными. − Ты большая молодец, − продолжала я. – Это очень важный шаг… − Прекрати говорить как психотерапевт, − перебила меня Мона, и я вздрогнула: она никогда прежде так не делала. – Уходи. − Ты же хотела меня видеть. Мона неуверенно дёрнула плечом: по всей видимости, хочет и сейчас. Просто почему-то боится и не решается. − Слушай, − я сделала шаг в сторону Моны и та слабо отшатнулась от меня, − хочешь, я тебе помогу? Не воровать – это просто… Её взгляд одновременно обжёг и остудил меня; я смотрела в её расширенные зрачки, теряла былую уверенность и понимала, что в моей жизни появилось ещё одно явление, помимо музыки, которое невозможно объяснить словами, которое вообще никак нельзя объяснить и пересказать. Только увидеть самому. − Это совсем не просто, − наконец произнесла она. – Ради бога, уйди. Не провоцируй меня. Я немного задержалась перед тем, как повиноваться её просьбе. Честно говоря, я сначала не могла поверить, что эта женщина, забрасывавшая меня украденными словами и вещами, вот так просто меня прогоняет. Я не представляла, что эта простота лишь видимость, стоившая бедной Моне полного перелома мировоззрения и недюжинных сил, истаивающих по мере того, как долго я нахожусь в её квартире. Недовольно пробурчав себе под нос «Бог тут и ни причём», я всё же прошла мимо неё, бросила прощальный обиженный взгляд и удалилась через не запертую внешнюю дверь. Мой карман грел широкий браслет с растительным узором – одно из любимых украшений Моны; меня ведь совсем не смущало её воровство, меня расстроило только то, что она попыталась мне соврать. Возможно, если она заметит пропажу, она всё поймёт, придёт ко мне, и я… Впрочем, неважно, что я думала в этот момент. Мона так и не пришла. И мне хочется думать, что она просто не заметила пропажу в своём бардаке.