***
За столько лет знакомых в посёлке не осталось; кто только мог, сбежали, спасаясь от пепелища и самих себя — тех воющих «Убей ведьм!» обезумевших зверей, машущих оловянными крестами. Такова уж людская природа; намного проще назвать случившееся не предательством, а актом во спасение. С трудом и боем отобранным у зла даром истинному Богу. Все ведьмы злы и алчут чужих смертей: если не допускать исключений в правило, если считать, что тихая Лейла пила кровь младенцев ночами, переворачивала подковы и насылала мор на весь околоток, то не останется места на жалость к женщине, варящей отвары от любой боли и облегчавшей последний путь старикам. Немного практики, индульгенция от храма, и о случившемся легко рассказывать за кружкой эля, щурясь от восторга в чужих глазах. Главное — успеть домой до ночи, забраться под одеяла и наскоро прочесть молитву, отвернувшись от окна. Уговорить себя, что темнота за образами, стучащая по тонким крышам, — всего лишь дурной сон. «Защити меня, Боже, от сглаза всякого защити. От самого себя, ибо лес пуст, и из врагов моих остались только люди». Чаща отпускает её неохотно; одряхлевшая и осунувшаяся, продолжает тянуть обожжённые руки к живому, искать побелевшими узловатыми корнями. Не найдёт; в Люси самой живого осталось — на малую каплю, чтоб продолжать идти. Ведьма нежно проводит рукой по старым сморщенным стволам и надевает на покрытые картой вен ноги деревянные башмаки. Упругость мха и вязкость болотной топкой грязи сменяются на одинаково мёртвое, глухое ощущение под ступнями. Тёмный капюшон на голову, длинная юбка, и она моментально становится похожа на чью-нибудь дочь, сестру или жену сразу, невзрачная и серая, полинявшая, как безразмерные затёршиеся рукава свободной рубахи. Без света луны на коже, оставив в хижине привычный белый шёлк, Люси кажется самой себе бабочкой-однодневкой: ни имени, ни истории, ни конца, ни начала. Какая, должно быть, короткая, унылая и пустая должна это быть жизнь. «— Пусть люди не успевают узнать многое, — говорила Лейла, — живут меньше и пытаются успеть сразу всё, разрушают и говорят о желании создать, в них есть сила, которой никогда не будет у нас. — Они могут делать так? — Люси морщит лоб и напряжённо вглядывается в пламя костра: среди углей вспыхивает алый хвост саламандры. Лейла смеётся. — Нет, милая. Но они могут многое другое. Главное — знать, куда смотреть». Стук неудобных башмаков бьёт по ушам: Люси морщится, и серая шерсть жарким комком пеленает ей ноги. Люди… Лейла любила их. Люси собиралась воспользоваться.***
Городок грязен, скрипит оглоблями телег и лезет в нос запахом сена, конского пота и застоявшейся озёрной воды. Люси изо всех сил старается не смотреть по сторонам, но вот она — лавка престарелого пекаря с вечно седыми от муки усами и толстыми отёкшими ногами; мать носила ему травяные припарки, и он менял их на пироги с яблоками и творожные крендельки. Вот сапожная мастерская — старая вывеска треснула и покрылась ржавчиной, но Люси помнит ещё, как заворожённо разглядывала витые буквы и очертания высокого сапога. Нет больше вывески, нет старого пекаря, нет ворчливого владельца постоялого двора с вечно больными зубами и шумной семьи дальше по улице — для Люси они все умерли в ночь, когда просили огонь разгореться посильнее. Призрачные тени остались только среди точенных временем городских камней; людская жизнь для ведьм коротка, но в сравнении с этими замшелыми валунами все они — едва вспыхнувшее свечное пламя перед огромным костром. Крестьянской дочери не пристало останавливаться посреди улицы, заворожённым взглядом вперяясь в старые облупившиеся прилавки. Люси трясёт головой и просачивается в ближайший трактир; не то по наитию, не то почувствовав усилившийся жар ключа. Экзорцист там. Люси наблюдает сквозь полуразомкнутые веки: в руках пляшет и блестит под чадящими свечами медная монетка, с трудом помогая побороть желание потянуться за кинжалом. Она с мрачной жадностью смотрит, как он ест и пьёт, как смеётся и едва не роняет стол в порыве веселья. Моложе, чем думалось: в уголках глаз нет сетки морщин и крепкие руки не подёрнуты вспухшими венами. Люси спотыкается на глазах. Серый хризолит и зелень леса по краям, и за ободком радужки ещё можно разглядеть пляску живой души. Взгляд щенка или ребёнка, не убийцы. Человек, убивший её мать и сестру, не имеет права смотреть на мир такими глазами. Веселиться и пить эль вечерами. Не имеет права жить. Она выскальзывает обратно в холодный вечер. Душу топит в липкой ненависти и обиде на саму себя. Чего она ожидала увидеть за старыми дверьми раскаяния, сожаления, равнодушия? Ничто из этого не успокоит сердце и не заставит забыть страшные крики. Не поможет и тёплая кровь на пальцах, но, положив пятую кость в мешок, она сможет наконец закрыть глаза и утонуть в белой мгле. И Лейла, и Венди не осудят её. Люси сможет вернуться домой. — Ненавижу, — она смаргивает забивший в глаза дым, — всех их. В густых как кисель сумерках не сразу можно различить шум и движение позади. Кто-то пьяно предлагает пройтись до постоялого двора: Люси ответить не успевает. — Боюсь, дама не в настроении для прогулок, — экзорцист неслышно появляется рядом. Слишком темно, чтобы Люси могла заглянуть в его глаза. Увидит ли она того человека, который приговорил к смерти её мать и новорождённую сестру? Экзорцист тянет ей широкую ладонь. — Нацу. Знаешь, действительно опасно гулять в такое время. Люси спотыкается. «Не Игнил?» — Мне говорили, что бояться следует лесов, господин. — «И людей». — Благодарю. — Она тянется будто бы оправить юбку, зарываясь под пояс и незаметно тяня за широкое кольцо. Ключ скорпиона жжёт ей кожу. Кровь не обманешь: мальчик — наверняка сын или бастард Игнила. Может, слаб, может, глуп или совсем не знает о том, чем занимается отец. Наверняка на его пути самым большим страхом оставались до сих пор бандиты на тракте или ушлые карманники в харчевнях, а старые кошмары не будили по ночам. Маленькая Венди тоже не знала ни о ведьмах, ни о людях — и больше уже никогда не узнает и не увидит ни одного сна. Скорпион, Овен, Лев… На кого хватит сил? — Может, тебя проводить? — Экзорцист смущённо трёт щёку. — Ну, на всякий случай. Далеко живёшь? — Вы слишком добры, — Люси вдруг прекращает перебирать ключи, — и очень выручите меня. Тут можно срезать и пойти напрямик; боюсь, как бы не начала волноваться дома сестрёнка. Они идут мимо старых и новых вывесок, через чахлые кусты мимо освещённых окон. В тёплом свете за ними пляшут и мельтешат десятки теней: такими же тенями слетались в их доме к лампе из дутого стекла стаи мелких мотыльков, серой пылью осыпаясь на горячий ободок. Люси топчет дикий крыжовник, мелкие белые цветы и перепрыгивает старые прогнившие доски забора, срезая путь через заросший пустырь; она не оглядывается и почти не говорит, зато экзорцист, громкий и шумный, машет руками и переходит то на крик, то на таинственный шёпот. Он ничего не понимает, пока Люси не останавливается посреди высокой травы, а под ногами не начинает клубиться густой туман. Он не понимает даже тогда, хватаясь за нож и — смешно сказать — пытаясь её защитить. — Тут что-то есть! Лампа перед глазами Люси бьётся на радужные сверкающие осколки и занимается огнём. — Только я. — Люси опускает руку на косматую львиную голову; Лео сжимает челюсти у экзорциста на горле, и Люси стоит громадных усилий не отвернуться на секунду, не разрешить надавить чуть сильнее. Она не станет такой же, только возьмёт от людей всё, чтобы в нужный миг не дрогнула рука.***
Драгнил странный и для взрослого, и для ребёнка. Люси привыкла делить людей на тех, кто приходил просить, и тех, кто отбирал; у Лейлы хватало сил встречать всех с одинаковой улыбкой, и ушло ещё с десяток лет, чтобы к детской истине про огромную силу мамы прибавилась ещё одна. Сила Лейлы жила не только в звёздных ключах и редких травах; гораздо больше она отдавала вместе со своим сердцем, разом за разом черпая силу у глухого неба. Экзорцист ни о чём не молит и ничего не требует даже связанный и с клинком у горла; Люси каждый раз не может взглянуть ему в глаза. Прежние экзорцисты умерли во сне смертью крыс и овец, но жизнь Драгнила она должна забрать не отводя глаз. Люси знает это — и не может занести клинок. Колючая старая ненависть бьётся о стенки черепа и не находит выхода в стали, каждый раз натыкаясь на стену чужих глаз. Люси совершила огромную ошибку в тот миг, когда не дала Лео порвать ему горло, и совершает ещё большую, позволив ему заговорить. — Ты знаешь, кем был твой отец? Драгнил хмурится. — Я никогда не видел его. Всё-таки бастард. Сколько бы он ещё жил так: простой, сытой жизнью, играя в доброго рыцаря перед крестьянскими девками? Сколько спокойных дней перед смертью в своей постели? Ничего не зная, ни о чём не догадываясь… Дочь ведьмы навсегда ей останется, даже покинув лес и отказавшись от своего искусства, она не найдёт покоя, так почему сын палача может жить с миром? — Шестнадцать лет назад он сжёг только родившуюся девочку в её доме. Вместе с её матерью. Знаешь, почему? У неё были золотые волосы и печать древнего клана на руках. Она была ведьмой. Она лечила людей. А знаешь, о чём каждое утро думаю я? Пытаюсь представить, о чём рассказала бы мне Венди сегодня. Думаю о том, как здорово было бы прийти к матери после тяжёлого дня. Скажи мне, бастард, — она сама не замечает, как расцарапывает руку и рвёт рукав плотного плаща, — почему, почему ты должен жить, а они — нет?! Экзорцист темнеет лицом и долго молчит, прежде чем поднять глаза. Люси ненавидит серую пелену в его глазах, обратившуюся в мутную сталь. — Мой отец покинул дом, оставив мне имя и шарф. Куда бы я ни пошёл, его звали великим. Он… он не мог быть таким. Он не мог… В просмоленных брёвнах вязнет безжизненный смех. Люси смотрит в его глаза побитой собаки — откуда взялась только эта сила? — Он был воистину великим палачом. Первый подпалил дом печатями. И смотрел. До последней секунды смотрел, как они горят!!! Ненавижу! Его и тебя за общую проклятую кровь. За умирающий лес. За наши жизни. За то, что меня он оставил, ненавижу! Люси не слышит своего крика: пожар захлёстывает, алым пламенем лижет ноги, вспыхивая сотней бесконечных «там должна была быть ты», горьким белым пеплом садясь на ладони и чертя сухие дорожки слёз. В тишине хижины потные пальцы соскальзывают с рукояти кинжала: Люси тяжело выдыхает сквозь зубы и пытается найти в себе силы в последний раз посмотреть в чужие глаза. — Прости. — Никогда. Никогда. Драгнил мотает головой. — Себя прости. Люси захлёбывается в боли и обиде; на языке тысячей репейных колючек вертятся острые фразы в ответ, но этого «себя» слишком много для измученной души: Люси ошпаренной кошкой выскакивает из хижины и ещё тенью кружит вокруг. Пусть он сбежит. Пусть он умрёт. Пусть перестанет так болеть. Люси хотела бы сказать, что прощать не за что, но сон, в котором горит она, а не мать с сестрой, приходит избавлением вместо кошмара. Люси убивает под крики и визги и в проклятиях экзорцистов слышит искупление. Но что делать с жалостью врага, она не знает. Люси совершает ошибку за ошибкой: спустя несколько дней Драгнил всё ещё жив. Люси развязывает руки и ложится к пленнику спиной; она не знает, почему он ещё жив, но в первые ночи слышит рядом с собой тихие шорохи. Люси не прячет оружия, и ночами Нацу вынимает клинок из ножен и подолгу стоит с обнажённым оружием — Люси чувствует холодное дыхание стали над своим затылком и не может дождаться. «Одно движение, — молит она, покрепче стискивая связку ключей, — один замах. Дай мне тебя уничтожить». Нацу не нападает ни в первую ночь, ни во вторую, она не выдерживает. — Ну давай, — шипит она с рассветом, откидывая в сторону тонкое одеяло, хватает оружие со стола, — я слышу твоё дыхание, твои шаги, я почти слышу твои мысли! Неужели смелости не хватает на один несчастный удар?! Давай!!! Драгнил — помятый и осунувшийся — медленно качает головой. — За эти ночи я кое-что решил. Что бы ты обо мне ни думала, я не мой отец. Я не стану убийцей. И не стану нападать на безоружного. Случившегося не исправить, но… Я хотя бы могу не быть таким же. — Идиот, дурак! Это твой шанс. Я ведь тебя убью! — Пусть так. Люси смеётся и швыряет кинжал об стену, трясущимися руками хватает бархатный мешочек на шее. Внутри — несколько длинных золотых обломков и потухший синий кристалл. — Знаешь, что это? Знаешь?! Уничтоженный ключ, — она закусывает губу, — такое бывает, если дух не желает покидать ведьму до самого последнего. Они бессмертны, но тоже чувствуют боль, Драгнил. Она молила — молила — их перестать, ручалась, что моя мать не причиняла никому вреда. Она больше не сможет появиться на земле. Никогда. Как думаешь, сколько душ сгорело в ту ночь просто потому, что твой отец решил нас всех убить? Драгнил поднимается на ноги и одним движением стягивает с шеи чешуйчатый шарф. Люси успевает разглядеть тонкий шрам, убегающий куда-то под ключицу: Драгнил поднимает ножны и подходит с грацией кошки — у бастарда, кем бы он ни был, поступь охотника. И глаза ребёнка, — напоминает себе Люси, вглядываясь в серую гладь. Нацу накрывает её руку своей. — Ты в своём праве, ведьма. Я постараюсь не сопротивляться. — Ты должен умереть, — Люси кусает губы, — ненавижу! Она так и не заносит клинок. Люси шепчет это снова и снова: ненависть, несколько лет молчаливо жравшая её душу, сейчас кислотой поднимается от сердца к самой глотке. Люси знает, как действуют проклятья, и ей кажется, будто кто-то проклял её: комок в горле не даёт дышать и гнёт к земле. Призрак пожара подступает всё ближе: Люси некуда бежать, а сгореть дотла никак не выходит, и она барахтается, как забившаяся в липкий янтарь муха, вязнет в ненависти и смешивает её с чем-то, чего сама не знает. Чужая жалость и понимание рисуют новые шрамы на старых; Драгнил рядом, узнаёт её имя — слышит, когда Люси кричит в одном из кошмаров — и одно только присутствие нарушает все клятвы и не даёт Люси дышать. Он едва не тонет в одном из болот и учится расставлять силки, он привыкает к лесу и чужой ненависти — отвратительная людская черта: ведьмы сливаются с тем из миров, где рождены, но люди умудряются выжить где угодно; они как самая мерзкая из сорных трав, как горькая полевая полынь, цепляясь длинными корнями, исподволь, с каждым семенем и каждым всходом забирают эту землю себе. Спустя две недели Люси понимает, что так больше не сможет. Тот день выпадает на лунную ночь: Люси забирает волосы и надевает шёлк, впервые за долгое время отпирает дверь и стирает руну со входа. Драгнил не спрашивает, куда она идёт, а Люси не говорит; им обоим будет намного проще, если Нацу воспользуется оставленной возможностью. Люси — слабая ведьма и очень слабый человек, сил убить сына Игнила своими руками она в себе больше не находит. — Смерть за смерть, — шепчет она над кругом из камней, разложив среди чёрных речных жемчужин обломки ключа. Люси устала просыпаться по ночам, слушать и ждать — зная, что бастард слишком честен, чтоб убить её ночью, а её демоны не успокоятся до самого рассвета, шепча «убей» и «отпусти» в уши. Ни того, ни другого Люси уже не может, и в ночи, если прислушаться, раздаётся слабый хруст; так сердце ведьмы покрывается тонким серым инеем. Холод опутывает её самой крепкой из сетей, забирается тысячей призрачных лапок под кожу и гнездится под рёбрами, пока расплавленные останки ключа сверкают под звёздами. — Как заклинательница из рода Хартфилий, я заключаю контракт с Аквариусом по праву долга и мести. И требую смерти Драгнилов. — Люси переводит дыхание: ночной лес выглядывает с краёв поляны, скалится сотней обугленных ртов и дышит смолистыми соснами. Её зачарованная чаща, её проталины и болота, её душа и её жертва, спящая в самой глубине, — как мало времени, чтобы всё запомнить. — Я плачу за желание своей жизнью. Обломки ярко вспыхивают холодом звёзд, и одна из жемчужин чуть светлеет. Люси собирает их в горсть, и от каждой на пальцах остаётся запах смерти: когда потемнеют все, время закончится. «Ведьма всегда останется ведьмой. Палач по крови, чтобы он ни говорил, сможет стать только таким же палачом. И, в конце концов, на свете не должно остаться ни тех, ни других».***
Дни проносятся мимо клубком опавших бурых листьев: Люси доживает последнюю осень в своём лесу, потрёпанном и размытом дождями, и рядом с ней почему-то всё ещё живёт Нацу. С той ночи прошло две побелевших жемчужины; у Люси отпадает нужда в днях и числах. Жизнь вытекает из неё медленно и неотвратимо, как из маленькой прорехи в мехах рано или поздно вытечет вся до капли вода, и вместе с ней чуть затихает и костенеет ненависть. Они разговаривают — невольно и обдавая друг друга колючим презрением поначалу, наталкиваясь на сплошные острые углы в любом разговоре. Нацу просит не звать его бастардом и никогда не снимает своего шарфа; Люси не хочет знать ничего о нём, но почему-то запоминает мелочи. Время летит алым кленовым листопадом и золотыми берёзовыми монетками: Нацу притаскивает в хижину подгнившие каштаны и Люси злорадно наблюдает за его попытками это разжевать, но получается на удивление вкусно. В силках уже почти каждый раз кто-нибудь попадается, а Нацу пытается ходить босиком, когда Люси как-то говорит, что слышит ногами и кожей лес, но добивается только волдырей и простуды. Люси надеется, что он заболеет и сдохнет, но почему-то подтаскивает остальные одеяла и отправляется варить травяной раствор. Руки помнят лучше головы: календула с ромашкой ложатся в котомку и томятся на слабом огне: Люси впервые за несколько лет колдует над травами не для того, чтоб навредить. Можно заставить Нацу кашлять чёрной слизью парой движений рук или связать ему в морской узел печень с лёгкими: Люси знает, как сделать это правильно, но почему-то кидает в настой сухие ягоды и шепчет древний, как сама земля, наговор. «Что бы ты сказала, мама?» — Люси дрожащими руками цедит раствор над костром. Нацу ни о чём не спрашивает, но Люси всегда хватает его глаз — взгляда, сумасшедшего настолько, чтобы привязаться к ведьме, которая его убивает. «Кем бы ты назвала после этого меня, Венди?» — Ненавижу, — потерянно шепчет Люси, свернувшись в комок у трухлявого пня, пока Нацу спит в тепле хижине. Лес грустно шумит тысячью оттенков и мажет ей по лицу запахом последних летних трав и рябиновых ягод. Из девяти жемчужин осталось шесть. — Ненавижу.***
Люси блаженно щурится, чертя на земле новые узоры. Пара мазков сверху или снизу, и бессмысленный узор станет руной, но Люси пока оставляет так. Нацу где-то рядом, уже привычно маячит на краю сознания; полынь забивается Люси мелкой пылью в лёгкие и мешает дышать. Люси кладёт в круг ключ Овна и плетёт тонкую нить между землёй и небом. Узор тянет силы и свет, но Люси, тоскуя, возвращается сюда каждую четверть луны: танец звёзд слезами феникса омывает её сердце, пока не настаёт рассвет и время обратиться обратно в пепел. Ариес неслышно переступает копытами по голой земле. Люси кинжалом полосует по ладони; с каждой каплей темнеет мягкая шерсть и загорается в глазах старость и мудрость. Когда-нибудь кости ведьмы сгниют и усохнет лес, а духи убудут догонять кометы на небесном своде, как на заре времён. Люси вглядывается в высокий силуэт; ребёнком она часто игралась с Овном. Помнит ли это тысячелетний дух? Люси не хочет знать: её кровь привяжет Ариес к земле на эту ночь. Если очень сильно зажмуриться, можно представить, что Лейла здесь, где-то дома спит подросшая сестра, а от любой боли можно спрятаться в густой шерсти. — Красивая, — говорит Нацу восхищённо, когда Люси с тоской проводит рукой по витым рогам, — это и есть магия ведьм? — Это магия духов. Не все ведьмы ей владеют. — «А моя мать была лучшей из всех». Держательница четырёх ключей, Лейла могла бы стать королевой этой страны. Если бы захотела. — А те, что могут, посвящают этому всю жизнь. Эта связь намного глубже, чем люди смогут создать. В каком-то роде Ариес — часть меня. «Поэтому не подходи, — могла бы сказать Люси. — В ней моя кровь. Духи не любят чужаков. Тех, кого заклинатели считают врагами, они убивают». Но она молчит, когда Нацу — глупый, странный Нацу — оказывается ближе и с круглыми от удивления глазами благоговейно гладит покатую спину. Люси ожидает молочной вспышки, чужой одёрнутой руки и запаха палёного мяса. Чего она не ожидает точно — что Ариес тихо ткнётся мордой куда-то Нацу под бок, застыв так на несколько секунд. Невозможно, неправильно — но Нацу не заподозришь в колдовстве или отводящем глаза обереге. — Она прекрасна, — шепчет Нацу. — Твоя магия. Люси не знает, как объяснить вспыхнувшее в глубине души детское, обжигающее желание расплакаться. Нацу слишком близко, так, что она не знает, что с этим делать — душит корнями, забиваясь под кожу, точит кости. Две чёрных жемчужины лежат в одном мешочке с чужими костями: Люси вынимает их вечерами, и Нацу не бежит ни от того, ни от другого. Сын палача… Люси взмахом руки ломает сложное плетение, и Ариес бледнеет, возвращаясь обратно к звёздам: в глубине тёмных глаз Люси чудится принятие и понимание. Полынь горчит на языке; у Люси на сердце темнеет тонкий лёд и стучится под рёбрами. Это неправильно, неправильно. — Нацу, я тебя… «Ненавижу». Нацу падает на спину, подкладывая руки под голову. — Знаю, знаю. Это было невероятно, до сих пор кажется, что я уснул и никак не могу проснуться, — он поднимает руку к звёздам, — столько света… Ты и сама… — Он замолкает. — Ну, в общем-то, ты всё равно меня убьёшь, так что терять нечего, и… Ты красивая, Люси. И сильная. Люси мотает головой, зажимая уши. Она с самого детства была слабой, но предательницей стала только сейчас. Пламя обугливает её душу, но не топит лёд на сердце: Люси ждёт, когда же истечёт их срок, и боится, и за один этот страх — недостойный, незаслуженный — хочется выцарапать себе глаза. — Знаешь, даже самым сильным надо иногда плакать. Люси понимает, что горькая соль на её губах — слёзы, только когда Нацу мягко обнимает её со спины, невесомо поглаживая по голове, и позволяет себе обмякнуть в чужих ладонях.***
Люди умеют чувствовать всё и сразу. Ведьмы так не могут, как не бывает в природе сразу и жары и холода в одном месте и в одно время: у Люси вместе с последней жемчужиной отобрали всё, что поддерживало в теле жизнь, оставив зачем-то воспалённую требующую душу, дав взамен слишком много и мало одновременно. Нацу готов отдать ей всё, но он не сможет спасти их обоих, а она — не захочет. «Что бы ты сделала, мама?» — Нацу… — Улыбка получается жалкой, больше похожей на жалобный оскал. За окном небо пишет размазанной старой охрой и кармином вечер, она удобно устраивается в чужих ногах и прикрывает глаза. — Заплетёшь меня? «— Когда-нибудь ты поймёшь, Люси. Ты проживёшь долгую жизнь и увидишь ещё, сколько ошибок могут совершать люди. Но ты увидишь в них и хорошее, доброту, на которую мы не способны. Как думаешь, Люси, будет ли когда-нибудь человек заплетать тебе косы? — Никому не дам, кроме мамы! Ай-ай-ай, волосики мои!» Нацу плетёт осторожно, перекладывает тяжёлые пряди и подолгу пыхтит над колтунами: Люси целует кончики его пальцев и откидывается назад, прикрывая глаза. Маленькая часть её сознания не может перестать ждать и надеяться, что к горлу сейчас прижмётся серебряное лезвие, и тогда всё станет куда проще. Тогда у Люси снова появится враг и цель, но Нацу, одними подушечками пальцев пробегаясь по коже, побеждает ещё до начала войны. — У тебя очень красивые волосы. «Никогда не стригись». — Тебе нравятся? — Мне нравится всё то, — Нацу десятую минуту воюет над упрямым клоком волос, но Люси не чувствует никакой боли. Вокруг них едва слышно шумит самая чаща зачарованного леса и доносится через резные старые кроны слабый свет — сердце ведьмы, последней, что осталась, вот оно, шумит и заходится кровью и болью, бери его, делай что хочешь, — что ты в себе терпеть не можешь. Любовь или ненависть — нельзя чувствовать сразу всё. В горле застревает огромный комок: Люси сжимает в пальцах жемчужину, чувствуя, как бежит в крови сила сотни трав. Хорошей ведьмы из неё так и не вышло, но на это сил должно хватить. Как хорошо, что зима ещё не настала. — Мама когда-то рассказывала мне сказку… — Она осекается, когда пальцы касаются её спины: Нацу нежно проводит по выступающим контурам позвонков, щекочет мягкий пушок на загривке. От нежности хочется плакать. — Про одну очень древнюю ведьму. — Древнюю — это сильно старше тебя? — Нацу, — Люси легонько шлёпает его по коленке, — это был очень невежливый намёк на мой возраст. — Прости, — он смеётся, — но так ведь сразу и не скажешь, сколько вы можете жить. «Своей смертью обычно не умираем». — Это была очень старая ведьма — лет триста, или, может, все четыреста. Годы не властны были над её красотой, но за века только лицо ведьмы не изменилось: сменялись сезоны и короли, люди вокруг росли и умирали, и их жизни были для неё что взмах бабочкиного крыла. Она похоронила всех любимых, проводила в чужие края дочь, и больше ничего не держало её здесь, а богиня смерти всё отказывалась приходить. От всех потерь сердце ведьмы закостенело, и лёд укрыл его в свою броню. И однажды… — Люси с трудом переводит дыхание. В кулаке крепко зажаты обломки Аквариуса — Люси чувствует, как поломанный ключ тысячью иголок впивается ей в руки и прошивает до самых костей: без света луны духи слабы, но заклинателям приходится платить за это своей болью. — Однажды к ней явился человек. Он вёз дорогие шелка и камни, пряности и слоновую кость, и всё это хотел обменять за лекарство для своей наречённой. Много лет назад ведьма покинула людей, но человек разыскал её. Ни богатые дары, ни щедрые обещания ей были не нужны, но человек был упорен и чрезвычайно настойчив. Казалось, — Люси грустно, тепло улыбается, — он видит ведьму насквозь и может достать до её заледеневшего сердца тёплыми руками. Сколько б ни гнала она человека, тот не уходил. И тогда, — она вертит ключ в ладони, чувствуя, как стекает к золотому острию холодеющая кровь, — ведьма сдалась. Она и сама успела влюбиться в человека, в его настойчивость и верность… — У вас очень грустные сказки, — серьёзно говорит Нацу, — наверное, сложно и придумать другие, когда живёшь столько лет. Люси, а тебе один бантик или два? — Давай два. Так вот, ведьма крепко успела его полюбить, но никак не хотела себе в этом признаваться. — Люси оставляет мимолётный поцелуй на его колене: прикосновение разбивает на множество маленьких, острых осколков. — Днями она варила волшебный эликсир и слушала о тех далёких краях, где человек успел побывать: за короткую жизнь он видел и горы, и дивных и зверей, и города из камня и солнечного света, и каждое из чудес оставило на нём шрамы. А ночами ведьма тихо плакала от того, что человек этот должен будет вернуться к любимой и покинет вскоре её лес, и лёд на её сердце начал темнеть… — Темнеть? Она приворожила его? Или решила отравить его невесту? — М? — Люси щурит лоб, прежде чем до неё доходит. — А, да, вы же почему-то считаете чёрный цветом зла. Здесь немного наоборот. Белый — цвет настоящей смерти, а чёрный — желаний. Самых потаённых, поэтому самых сильных. Чёрный никогда не врёт… Так вот, о чём я?.. — Люси, ты дрожишь. — Устала. — Люси крепче вжимает в ладонь ключ, полуслепая от боли и холода. — Я посплю, надо только дорассказать. Наконец, лекарство было готово, но человек и сам уже не мог найти в себе сил покинуть ведьму. Он… любил свою молодую невесту, но и к лесной колдунье успел крепко привязаться. Не за лицо и не за страшную силу он её полюбил, но и её холодная душа ему была не нужна: человек держал в ладонях другую, что ждала его дома… Странные вы всё-таки, — она кашляет, — Нацу. — Какие есть. Я закончил, кстати. И что же было дальше? — А дальше… — Люси на нетвёрдых ногах приподнимается и легонько толкает Нацу на перину, — ведьма поняла, что сердце человека скоро переполнится печалью, какую ни люди, ни ведьмы не в силах вынести, и, чтобы спасти, спела ему самую страшную песню. — Какую? — Нацу смотрит спокойно, как всегда — кажется, потяни Люси руки к его горлу, он бы только перелёг поудобнее. Доверие бьёт больнее любого клинка; Люси смаргивает жгучие непролитые слёзы и шепчет неслышно «прости». — Песню чёрного льда. Ведьма заставила его забыть про те дни и ночи, что они пробыли вместе, и сама собрала его в долгую дорогу домой, где ждала больная наречённая. Говорят, после этого её сердце совсем обратилось в кристалл, но мне никогда не хватало сил дослушать эту сказку до конца. — Люси, — в глазах Нацу загорается страх, — ты же не думаешь?.. Эй! Нет, Люси! Люси! — Мы были друг для друга никем, никогда и никем. Похорони свои мысли и засыпай, — Люси целует его сухими губами в лоб и кладёт его руку поверх своей. Сломанный ключ Аквариуса рассыпается в руках. Её сердце тоже рассыпается, и совсем скоро не выдержит душа. Любовь или ненависть. Нельзя просить сразу всего. — Контракт разорван, — она вкладывает белую наполовину жемчужинку в чужие приоткрытые губы, — ты будешь жить. Проживёшь долгую для мотылька жизнь и никогда больше не войдёшь по своей воле в леса. Я — лишь плохой сон. Прощай, — Люси глотает кровь, — Прощай. Пахнет деревом и кровью, холодной росой и острым грибным духом. Где-то в середине чащи расцветают молодые побеги — брызнувшая среди гари и затхлого мрака зелёная душа леса, но она этого не видит и не слышит. — Я люблю тебя, — шепчет Люси, роняя ключи, — я тебя отпускаю. Прощай. Прощай.