Ирисы

Эраст Петрович Фандорин знал, что Анисий им не просто восхищался. Чай, не подростком был, да и в людях разбирался достаточно хорошо, чтобы заметить. Поначалу, конечно, думал, что Тюльпанов в силу своей робкой натуры так ему в рот заглядывает: были причины и, несмотря на скромность, Фандорин это понимал. Эраст Петрович Тюльпанову от всей души и как мог помогал, а Анисий даже не догадывался, как сильно сам помогает Фандорину. В какой-то момент Фандорин понял, что все между ними слишком напряженно: уже и не жмется его дорогой Тюльпанов, и не стесняется высокопоставленного чиновника, а верность в глазах щенячья все также светится, совестливость и еще что-то, чего сам Эраст Петрович ранее и не замечал. Не иначе влюбился? Фандорин, воспитанный в соответствии со всеми строгими традициями, такого решительно не принимал, но и упрекнуть Анисия не мог. Да и самому Тюльпанову вряд ли сладко приходилось. Эраст Петрович же, поразмыслив, и вовсе пришел к выводу, что такое отношение Тюльпанова льстило. Хуже всего, что Эраст Петрович сам не знал, потому ли, что перед его светлостью даже мужчины устоять не могут, или все же один конкретный Анисий. Позже, уже по завершении истории с Момусом, когда не только собственная благодетель была перед глазами, а и сам Тюльпанов, его проблемы, переживания, его преданные, чуть испуганные глаза, Эраст Петрович понял — любит чисто и светло, привязан до гробовой доски, уйти не сможет. И сам не знал, к кому эту характеристику относил, к Анисию, али самому себе. Не мог он его отпустить. Да и негоже с таким помощником расставаться. — Не знаю я, Тюльпанов, чем вас еще соблазнять, — Эраст Петрович тогда так волновался, что и не заметил, что Анисий вовсе не от нежелания при Фандорине остаться молчит, а от смущения, неверия. И так легко стало, что едва Эраст Петрович в голос не расхохотался. Анисий же робко улыбался, не веря своему счастью. Фандорин тогда еще заметил: — Ну и когда вы уже собственные достоинства видеть начнете? Фандорин с тех пор ни разу не пожалел о своем решении, ибо, что самое главное, Анисий будто приносил удачу. Так, к примеру, Маса был незаменимым слугой, человеком, который говорил прямо и без разбору, был словно наставником, голосом разума и собранием всей японской простоты, Анисий же вызывал желание действовать, показывать, объяснять, быть еще лучше, чем есть. Именно в этом Фандорин видел настоящую удачу, а не в той чертовой подачке, благодаря которой он ни разу в жизни еще не проиграл ни в одну честную игру. В должности помощника Анисий (казалось бы!) освоился даже быстрее, чем рассчитывал Фандорин. Он с интересом брался за самые тяжелые задания, перестал бояться выдвигать собственные версии, и, надо признаться, Эраст Петрович к ним прислушивался. Если же мысль подопечного принимала ошибочное русло — Фандорин обожал это — направлял его или позволял ошибаться, ибо прекрасно знал, что ошибки — необходимый процесс обучения. Да и Тюльпанов, с обожанием глядящий на шефа, распутывающего особо сложный клубок, после таких ошибок казался восхищенным (нужным) еще больше. Глаза у Анисия тогда загорались особым блеском, щеки и уши пунцовели и Фандорину, порой, приходилось отворачиваться, дабы не улыбнуться в серьезный момент. Поминая теплую, чуть смущенную улыбку помощника, Эраст Петрович вдруг понял, что по лицу текут слезы. — Господзин, пора ити, — откуда-то сзади послышался голос Масы, и Фандорин вздрогнул от неожиданности. Он несколько раз моргнул и коротко, насколько хватало сил, насколько хватало добрых воспоминаний, улыбнулся: — Не соблазнил вас все-таки остаться… Так вы бы хоть приснились, Т-тюльпанов. Ирисы легко выскользнули из рук советника и легли на промерзлую землю.