Лисы

      — Немец-шакал и кицунэ из Красного Китая, — усмехается Волков. — Из вас вышла крайне хорошая парочка. Даже удивительно — какая ирония судьбы…       Тэм фыркает.       — Ты лишь выставляешь себя жутким невеждой, Волков. Кицунэ — это совсем другая опера. В Китае лисы-оборотни называются иначе…       — Я не понимаю, что ты там лопочешь на своём нихонском, — отмахивается русский. — Может, перед отправлением сюда стоило всё-таки подучить международный язык?       — Говорит человек, который с собственным-то акцентом совладать не может, — Шмидт подходит незаметно, со спины, он словно поднимается, вырастает из чужой тени, так быстро и плавно, будто это всё на самом деле принадлежит ему, а он и пользуется: методично выверяя каждое своё движение, взвешивая каждое слово, противясь оппоненту с такой правильностью и точностью и спокойствием, что кажется, будто весь разговор он хирургически вскрывает, чтобы видеть всё, чтобы каждую замеченную слабость — сначала смаковать, а затем — давить в холодных ладонях, сжимать, комкать и отбрасывать… В такие моменты Тэм его не узнаёт. Он действительно может сначала кротко молчать, говоря лишь по делу, улыбаться — одними губами, даже как-то робко — и откровенно глупить, нервничая, когда что-то идёт не так. Но потом он запросто может взять автоматический пистолет и проверить, сколько патронов осталось в магазине. Они с Волковым не выносят друга друга — прямо как в анекдоте, немец и русский… И когда Шмидт разговаривает с ним — Тэм буквально слышит тот самый характерный щелчок, когда вальтер снимается с предохранителя. И каждый раз, когда эти двое всё-таки расходятся, Тэм облегчённо переводит дыхание: как хорошо, что ей лишь кажется.       — Как он меня назвал? — спрашивает у неё Шмидт, подходя к их общему рабочему экрану, на котором Тэм уже целый час выстраивает голографические модели с последней диагностики ускорителя частиц Шепарда.       — Шакал, — коротко отвечает Тэм, поднимая на него взгляд. Её пальцы зависают над экраном — легко и непринуждённо, она уже привыкла к этому движению. И привыкла отвлекаться на Шмидта. Постоянно.       — И только? — Шмидт улыбается — по обыкновению как-то неловко, смутно, будто он ещё учится это делать — и засовывает обе руки по запястье в широкие карманы комбинезона-робы. Подходит ещё ближе, становится напротив Тэм и переминается с пятки на носок, покачиваясь, как болванчик на приборной панели, только с меньшим энтузиазмом. — А тебя как? — интересуется он у Тэм. — Ты ему что-то выговаривала за ограниченность культуры, когда я вошёл…       — Не совсем так, — мягко поправляет его Тэм. — Но он назвал меня кицунэ, а ты ведь понимаешь…       Шмидт кивает, а затем качает головой — в этом движении если и есть разочарование, то такое, с которым немец уже свыкся. Что-то приевшееся, совсем не удивительное, почти как гипотеза, которая уже не нуждается в доказательствах. «То, что и требовалось доказать». Тэм краем глаза наблюдает за ним, потому что память у неё — очень хорошая. Потому что она прекрасно помнит, что Шмидта бывает трудно, а порой и невозможно читать. Его двоемирие — это не реальное и идеальное, а стереотипное и непредсказуемое. И обе эти черты уживаются в одном человеке. Уж не парадокс ли это?       Когда Шмидт вновь смотрит на неё, Тэм ловит его взгляд. В нём — тёплая насмешка, и Тэм может поклясться, что если лисы-оборотни и существуют, то у одного из них глаза — чёрный чай с растопленным в янтарь солнцем, голос — порой как у подростка, хотя лёгкие — в густом дыму, запах от шеи — сухая полынь, которая горчит, когда он волнуется, и улыбка — всегда слабая и задумчивая, лишь изгиб губ — не более того.       «Традиционная мифология канула в Лету», — мысленно подводит своеобразный итог Тэм, оглядывая Шмидта с неподдельным интересом, будто видя его впервые в своей жизни. — «Да, определённо, если теперь эти существа выглядят так».       Шмидт глядит на неё в ответ и улыбается.       — Может, это к лучшему? — как-то аккуратно спрашивает он, и она не понимает. Его улыбка дрожит, и уголки рта ещё чуть-чуть загибаются вверх. — То, что они не знают, — поясняет он. — Ведь пока только я… Могу звать тебя так. Верно, цзин?       Ямочка вырисовывается на её щеке — словно полумесяц, небольшая отметина от ногтя, разве что не красная. А потом Тэм смеётся в голос. И тычет его кулаком в плечо. Шмидт смеётся вместе с ней, но тише, и накрывает пальцами ушибленное место.       — Кошмар, — сквозь смех выдыхает Тэм. — Ты каждый раз говоришь это так серьёзно, что я просто не могу… Ты это заслужил, — она хочет стукнуть его ещё раз, но рука слабеет, опадает, и он перехватывает её в воздухе и сжимает её ладонь в своей.       — Тебе нужно налегать на железо, — заявляет Шмидт шутливо-наставительным тоном, подбрасывая на своей ладони холодную лапку Тэм, на тыльной стороне которой через тонкую, лишённую живого цвета кожу проступают сухожильные вертикали и переплетения вен: кое-где — синь, кое-где — тёмные соцветия сирени, но в целом — нездоровый узор малокровия, пустивший побеги из сосудов от запястья до костяшек — под тонким, хрупким покровом. Но Тэм всегда удавалось компенсировать физиологическое и физическое острым умом, с которым она умела обращаться не хуже, чем с каким-нибудь балисонгом. Ведь именно ум был её главным оружием.       — Единственное железо, на которое я сейчас должна налегать, — парирует Тэм, вырывая руку из пальцев Шмидта. — Это Шепард. Тебе, кстати, тоже рекомендуется. Как инженеру, конечно же, или спустя год ты позабыл об этом?       — Никак нет, лейтенант. Как скажете, лейтенант.       — Капитан, — поднимает указательный палец Тэм. И, улыбнувшись, добавляет: — Вольно.