White is the color of peace

Когда война заканчивается, с небес льётся солнечный свет. Он чистый, тёплый и необыкновенной мягкий, словно ласковая рука матери, нежно оглаживающая синяки и ссадины своего неугомонного ребёнка, снова не поделившего с кем-то детскую площадку. А ещё он белый и очень яркий, а небо – чисто и безоблачно, как и всегда в середине весны, и ничто не мешает солнечным лучам белоснежной рекой литься на руины Парижа. Разрушенные после последней битвы здания на столь чистом свету сверкают, словно начищенное серебро или только распустившиеся белые лепестки орхидей. Война закончена – но нет ни радости, ни облегчения, ни слёз, лишь тишина, настолько неподвижная, что, кажется, даже воздух издаёт лёгкий звон. Когда война заканчивается, белые улицы, залитые яркими солнечными лучами, пусты – столица Франции словно вымерла, но это обманчивое зрелище, просто большинство людей сейчас в своих домах и отчаянно, судорожно пытаются отойти от шока и осознать, наконец, что случилось за несколько последних дней. На улицу отваживаются выйти лишь немногие, да и то ходят группами, словно интуитивно перебегая от здания к зданию – так всегда бывает после войны, и не скоро ещё они отвыкнут от этого и вновь станут ходить свободно, с расправленными плечами и поднятой головой, без страха, что на тебя свалится очередной рушащийся дом или рядом что-нибудь не взорвётся. А солнечный свет всё льётся на руины города, которые даже спустя целые сутки мира источают из себя сизый, блеклый дым отшумевшей битвы, почти не видимый в сверкающих лучах. Говорят, белый цвет – цвет мира, но Париж не чувствует, что война закончена для него, закончена для всех, он просто пытается понять, ибо слишком быстро, слишком неизбежно и слишком невероятно для того, чтобы это было правдой и уж тем более, чтобы это можно было понять вот так, сразу. Когда война заканчивается, в окно палаты на самом высоком этаже лучшей клиники Парижа льются белые лучи солнца. Они отражаются от сверкающих поверхностей медицинских аппаратов, коих здесь просто немеряно, и яркими бликами играют по стенам и потолку. Они тоже рады наступившему миру, ведь последние несколько недель над городом царила тьма, сменяемая периодическими синими вспышками то тут, то там, а теперь над столицей вновь солнце, и уж теперь-то они могут разгуляться вдоволь, прыгая по всему, что блестит и носясь по каждому зданию, с привычным им лукавством и озорством норовя залезть прямо в глаза, заставляя людей жмуриться и прикрыть веки от слишком назойливых солнечных зайчиков. А снаружи палаты стоят безликие истуканы – неотличимые один от другого в костюмах полной защиты, в кевларовых жилетах и шлемах, в невиданных противогазах, с ранцами за плечами и штурмовыми винтовками в руках, словно вообще не принадлежат ни этому времени, ни этому миру. Они тут до странности неуместны, будто хриплая насмешка поверженного врага, отзвук отгремевшей войны посреди залитого белым светом мирного города, но между тем чувствуют себя необходимыми, стоя именно тут – гарантия того, что никто не проникнет в комнату без их ведома. Когда война заканчивается, охраняемая лучшим французским спецназом палата утопает в цветах. Они стоят везде, буквально везде, где только можно – на прикроватной тумбочке, на небольшом столике в углу, на всех подоконниках, да даже просто на полу. Они яркие, красочные, так не вписывающиеся во всю эту белоснежную атмосферу – тюльпаны, чайные розы, фиалки, ирисы, лилии – от их многообразия рябит в глазах, а сладкие запахи приятно щекочут ноздри вместе со струями свежего воздуха, залетающего в палату через распахнутое окно, словно тоже собиравшегося сообщить о том, что война, наконец, окончена. Рядом с цветами – подарки, от которых нет отбоя: разноцветные открытки, записки со словами благодарности от, кажется, всего города, плюшевые куклы Ледибаг, миниатюрные копии Эйфелевой башни и игрушки йо-йо. Всё – как напоминание о ней, о той, что спасла всех, не пощадив себя. Той, чьё имя – настоящее имя, а не кажущееся теперь такой глупой шелухой прозвище, – знает сейчас едва ли не каждый. Когда война заканчивается, к ней постоянно приходят люди. И при этом совершенно неважно, что во многих больницах – да даже в соседних палатах! – тоже лежат пострадавшие и раненые – каждый день в палату пропускают желающих навестить её, Маринетт «Ледибаг» Дюпен-Чен, их храбрую героиню, их юную Леди Удачи, давшую им возможность жить и радоваться белым лучам солнца в безоблачном небе и пению птиц, радостно щебечущих о мире. И вроде бы идеал развеялся, а неуловимая Божья коровка оказалась обычной, совершенно нормальной девушкой, но люди всё равно ходят к ней – её родители, тихо всхлипывающие и держащие её за бледную руку, учителя, одноклассники, несколько раз заходит даже мэр Андре Буржуа, – маски сорваны, но парижане молча продолжают приходить, словно паломники, желающие прикоснуться к святыне. Когда война заканчивается, к ней приходят четверо, кто был для неё дороже всех прочих. Их пускают к Маринетт без всяких вопросов – их лица уже на всех телеэкранах и на всех передовицах газет, без умолку скандирующих о «битве за Париж» и окончательном падении злодеев, терроризировавших город на протяжении почти что полутора лет. Солнечные лучики отражаются на их Камнях Чудес, напоминая им о их долге и нелёгкой судьбе, когда они подходят к кровати, обставленной множеством медицинских аппаратов. У Маринетт бледное лицо и сухие, потрескавшиеся губы, её синяки смазаны мазью, а царапины заклеены пластырями. Кардиограмма ритмичным пиканьем отсчитывает её пульс, в руки воткнуты прозрачные трубки, ежедневно вгоняющие в её кровь какие-то жидкости из капельниц, лицо опутано трубкой назального ингалятора, подающего кислород, а перебинтованное тело в белоснежной ночнушке кажется ещё более хрупким – и им всем, собравшимся здесь, просто до слёз больно видеть их напарницу и героиню, их «первую среди равных» такой. Когда война заканчивается, солнечный свет льётся через небольшое окно с железными решётками, проникая в тесную тюремную камеру. Габриэль неподвижно сидит на жёсткой кровати и смотрит на этот белоснежный квадрат на полу, разбитый тенью решёток на клетки. Он знает, что снаружи камеру охраняет спецназ, а на дверь камеры направлен крупнокалиберный пулемёт. Он еле заметно улыбается уголками губ, но тут же вновь впадает в состояние апатии - разумеется, это логично, они до сих пор видят в нём чудовище, дикого зверя, который в любой момент может наброситься на них. Разве объяснишь им, что теперь, без Камня Чудес, он опасен не более, чем воришка из местного супермаркета? "Хотя, даже если бы они и знали это, - думает Габриэль, наблюдая за порхающими в белом солнечном свете пылинками, - Вряд ли бы это что-то изменило". Он расслабленно выдыхает и прикрывает глаза - солнце сегодня светит слишком ярко. Габриэлю уже всё равно, он и так знает, что с ним будет - хоть во Франции и не было смертной казни, за террор жителей Парижа в течении последних полутора лет, а уж тем более за то, что произошло в последние несколько недель, ему точно светит пожизненное. Но Габриеля не волнует и это, не волнует его и то, что вместо просторной комнаты - тесная камера с серыми стенами и минимумом мебели, что вместо двуспальной кровати - жёсткая кушетка, что вместо дорогой дизайнерской одежды - серая тюремная роба. Ничего из этого не стоит того взгляда, что Адриан бросил на него, когда наблюдал, как закованного отца под конвоем спецназа увозят в особо охраняемую тюрьму. Разочарование. А ещё обида, ненависть, укор, но хуже всего - совершенно искреннее и ничем не прикрытое разочарование сына в собственном отце. И это стало для него концом. Габриэль вздыхает и зарывается пальцами в свои когда-то идеально уложенные волосы, растрёпывая их ещё больше - он же хотел, как лучше, почему же тогда всё, что он делал, было зря? Он так хотел вернуть себе свою любимую жену, а Адриану - мать, которую ему ощутимо не хватало, пусть он и пытался это скрыть. Предполагал ли он хоть на минуту, что всё это закончится так? Нет. Раз от раза он задавал себе один и тот же вопрос - столь долгое отсутствие в нашем мире так изменило её, или же она всегда была такой, просто он был ослеплён любовью, не знал, не видел, не хотел замечать? Откуда у милой, доброй женщины, которую любил буквально каждый, кто хоть сколько-нибудь хорошо её знал, взялся этот фанатизм, это безудержное желание донести свою волю до всего мира, чего бы это не стоило, желание творить правосудие, каким бы жестоким оно ни было? Впрочем, всё это было уже неважно для него, человека, у которого нет больше ни жены, ни сына. Ему некого было винить в этом, кроме как самого себя - в том, что сын разочаровался в нём, был виноват всецело он, а свою любимую жену сообщницу - Леди Паон, - он убил сам. И Габриэль Агрест, бывший когда-то Бражником, почти с наслаждением ощущает, что не чувствует более к этой женщине совершенно ничего. Когда война заканчивается, Алья сидит рядом с Маринетт так часто, как только может. Она молча держит её за руку, смотрит на бледное лицо и ждёт, когда же она вновь придёт в себя, когда же откроет глаза и скажет, наконец, ей, Парижу, да хоть всему миру: "Я здесь! Я жива, а злодеи повержены навсегда!". Камень Лисы блестит на солнечном свету, Трикси шепчет ей что-то успокаивающе, но Алья не слушает - лишь утыкается в плечо Нино и глотает слёзы. Какой же дурой она всё-таки была! Не заметила, не распознала, не уберегла... Полтора года гоняться за своим кумиром, всеми силами пытаться узнать, кто же она, не спать ради этого ночами, создать блог, да даже словить акуму - чтобы узнать, что всё это время её героиня сидела рядом с ней за одной партой! А уж когда она стала Реной Руж и стала проводить с Ледибаг куда больше времени... Только слепой бы не догадался, они же такие похожие! И вот теперь её самое сокровенное желание - узнать личность своей напарницы, - сбылось, но сейчас она готова отдать всё, даже свой Талисман, если бы только её лучшей подруге никогда не пришлось бы ловить своим телом перья-дротики злодейки Паон. Прежняя Алья наверняка бы обиделась на Маринетт, заявила бы, что та плохая подруга, раз у той есть от неё секреты. Нынешняя Алья "Рена Руж" Сезер молча держит Маринетт за руку, плачет и думает, что плохой подругой была она сама. Когда война заканчивается, Нино приходит в палату к Маринетт реже всех, и то, в основном, из-за Альи. Он утешает её, обнимает, позволяет реветь в своё плечо, совершенно не обращает внимания на то, что его футболка быстро намокает и отводит взгляд, стараясь не смотреть на Маринетт. Нино стыдно - и перед напарниками, и перед Маринетт, но больше всего перед Адрианом. Агрест-младший его лучший друг, и Нино, конечно, всегда стремился помочь ему, когда это требовалось. Он прекрасно понимал, что мальчику, вырвавшемуся из золотой клетки в живой социум с кучей людей будет как минимум нелегко и неловко, и он завоевал свою дружбу с Адрианом прежде всего учтивостью и чувством такта. И вот теперь, по его вине, Адриан сидит с пустым лицом у кровати Маринетт, отказываясь даже спать, не то что уходить, и Нино чувствует, как совесть буквально пожирает его изнутри. Это его вина. Это был его план, который был довольно рискованным, и они знали это. Просто не оставалось других вариантов. Но даже он не предполагал, что всё закончится так, никто не предполагал, что это чудовище в синем платье в виде павлина нашпигует Маринетт своими чёртовыми перьями. Адриан не смотрит на него и ничего не говорит - но невысказанный упрёк повисает в воздухе, заставляя Нино садится на самый дальний от Маринетт стул. Он ведь был рядом с ней, он мог спасти её от летящих дротиков... и не спас. Какая глупая причина - спала трансформация. А вместе с зелёным костюмом черепахи куда-то делась и храбрость. Вайзз что-то говорит ему, уверяет, что парень ни в чём не виноват, что это война и жертвы неизбежны, но, глядя на пустой взгляд Адриана, совершенно безразличный ко всему происходящему вокруг, Нино "Карапас" Ляиф считает, что он недостоин быть героем. В конце-концов, какой смысл постоянно спасать миллионы, если один единственный раз в жизни ты не можешь спасти того, кто нужен твоему лучшему другу больше жизни? Когда война заканчивается, Хлоя понимает, что не может пошевелиться. Её напарники успевают и сменить воду в вазах для цветов, и порыдать, а она просто стоит рядом с кроватью Маринетт, пытаясь осознать произошедшее. Она смотрит на неё, на ту, кого она унижала, над кем издевалась, кого втаптывала в грязь неоднократно,.. и которая оказалась той, кого она едва ли не боготворила, в чей костюм переодевалась и чьё йо-йо буквально не выпускала из рук, так отчаянно стремясь быть хоть немного похожей на неё. Нет, они с Маринетт не были подругами, и дочка пекаря, разумеется, ей нисколько не дорога, поэтому Хлоя не плачет, лишь стоит молча рядом с кроватью, а то, что она не видит совершенно ничего из-за пелены слёз - она, разумеется, никому не признается. Один лишь взгляд на неё что-то разбивает глубоко у неё внутри, и Хлоя пугается этого чувства - неосознанной, иррациональной ненависти к себе. Как же так? Она же Хлоя Буржуа, дочь мэра, самая красивая, самая популярная, самая богатая, самая-самая... Так почему она чувствует себя такой... ничтожной перед простушкой, лежащей без сознания перед ней? Была какая-то злая ирония в том, что её объект поклонения и объект насмешек оказались одним человеком. И будь Маринетт способна сейчас разговаривать – наверняка сказала бы что-то банальное, вроде того, что она не в обиде, давно простила, ведь Хлоя не знала, что они всё это время были одним и тем же человеком – вот только без толку это всё. Ей нисколько не легче. Хлоя "Квин Би" Буржуа всё ещё чувствует себя предательницей. Когда война заканчивается, Натаниэль приходит к ней в палату одним из последних. Смущается, закрывает отросшей алой чёлкой глаза, опускает голову, старается вжаться в угол, чтобы его никто не заметил. Брошь Мотылька прицеплена под воротом его рубашки, небольшая, почти невесомая, но для Натана это словно ошейник, стальной хваткой сдавливающий горло. Нууру бледной фиолетовой тенью сидит у него на плече, что-то говорит, пытается оправдать то ли себя, то ли Габриэля Агреста, то ли самого Натана, но тому совсем нет до этого дела. Он просто смотрит на Маринетт, а сердце его бьётся в кровавой агонии - он любил эту милую и скромную девушку, любил по-настоящему, а Ледибаг всегда восхищался - впрочем, как и все. Осознав, что они обе оказались одним человеком, ему больше всего хотелось получить её признание, принести хоть какую-то пользу, и он был бы счастлив, если бы тоже обладал бы Камнем Чудес, как и она, и мог защищать Париж вместе с другими героями. Но то было тогда - а теперь он чувствует себя нечистым, заразным, словно Брошь Мотылька, которую он носит на шее - смертельный микроб, из-за которого он недостоин сидеть в одной комнате с чистыми, непорочными людьми. Ему совестно глядеть на Маринетт, которую он любит до сих пор, но он окончательно смиряется с тем, что его чувства безответны, когда видит, каким взглядом на неё смотрит Адриан. И тогда Натаниэль "Бражник" Куртцберг понимает, что как бы он не любил Маринетт, перед невероятной, поистине рабской преданностью Адриана у него нет ни единого шанса. Когда война заканчивается, тот, кому она была дороже всей жизни, тот, кто ради неё был готов умереть миллион раз в самых страшных муках, не приходит к ней – зачем, если с того раза он ни разу не отходил от неё? К постоянному присутствию вблизи Маринетт хвостатого героя Парижа, оказавшегося, по совместительству, известной фотомоделью и лицом компании «Agreste» охрана и врачи привыкли, как к само собой разумеющемуся. Его никто ни о чём даже и не спрашивал – по одному его лицу было понятно, что скорее разрушенная в ходе битвы Эйфелева башня вновь чудесным образом возвратится на своё место целой и невредимой, чем Адриан «Кот Нуар» Агрест согласится оставить свою Леди. А сам герой Парижа даже не обращает на это внимание – плевать, что все эти дни он почти не ел, плевать, что спит всего лишь несколько часов в сутки, ведь без неё он видит мир в чёрно-белых тонах, не чувствует вкуса, а во снах ему является лишь она, теряющая сознание от страшных ран и крепко держащая в руках Талисман врага с видом победителя. Когда война заканчивается – да даже ещё раньше, – Адриан чувствует разрастающуюся в груди пустоту, которая словно чёрная дыра «Катаклизма» пожирает его изнутри. Миг, когда любовь всей его жизни, его неподражаемая и непобедимая Леди Удачи, израненная, истекающая кровью, пронзённая десятком перьев-дротиков Паон его собственной матери рухнула на землю, как подкошенная, крепко сжимая в руке Талисман Павлина, миг, когда розовая волна, промчавшаяся по телу Ледибаг и растворившая красный в чёрный горох костюм из спандекса и столь ненавистную ему маску, открыла ему, кем была та, кому он отдал своё сердце – да что там, всего себя без остатка! – был мигом, когда время для него замерло, а Вселенная словно перестала вращаться. Он помнил, как слёзы брызнули из его глаз и горячими струйками потекли по щекам, как трепетно он взял на руки бесчувственное тело любимой, а после испустил такой крик боли и отчаяния, что он больше напоминал визг раненого животного. Когда война заканчивается, внутри него словно всё выгорает, оставляя лишь холодное и безжизненное пепелище, застилающее глаза туманом и мешающее ясно видеть, слышать, да и вообще - ощущать хоть что-то. Этот туман стоял у него перед глазами, когда он относил Маринетт в лучшую клинику Парижа, когда сидел у дверей реанимации, пока за ними целая команда врачей боролась за жизнь его Леди, когда её, всё же сумевшую выкарабкаться, лежащей без сознания отвозили в палату. А потом его захлестнула колоссальная, неостановимая, обжигающая волна ненависти к себе, заставившая его безвольно опуститься на колени перед её кроватью. Он знал, что его напарники тоже винили себя. Каждый винил себя в том, что произошло, вот только Адриан знал, что его вина была наибольшей. Это он виноват в том, что она лежит здесь, раненая, истощённая, обессиленная, но по-прежнему не побеждённая. Потому что он любил её, он был единственным, кто любил её больше собственной жизни, кто готов был совершать ради неё подвиги и становиться героем, а потом - бросить к её ногам весь мир. Любил... и не смог её защитить, не смог принять на себя удар, предназначавшийся ей. Что же он за напарник, не сумевший спасти свою Леди? Какая цена после этого его чувствам? А услышанная от Альи новость о том, что Маринетт всё это время была влюблена в него, вместо того, чтобы обрадовать, заставила его в приступе самоуничижения ещё сильнее вцепиться пальцами в блондинистые волосы. Когда война заканчивается, Адриан сидит перед кроватью своей Леди и плачет. Его слёзы текут почти не прекращаясь, и его не волнует, что он наверняка выглядит жалко. Он просто берёт ладошку Маринетт в свою – она такая нежная, хрупкая и изящная, но вместе с тем и невероятно ловкая, он знает, как мастерски эта ладошка могла управляться с йо-йо. Он поднимает её ручку к себе и целует каждый её пальчик, смаргивая продолжающие бежать по его щекам слёзы. Она любила его. Любила несмотря ни на что, хотя должна была ненавидеть. Хотя о чём тут – никто не был способен ненавидеть его больше, чем он сам ненавидел себя. Мастер Фу, давший ему Талисман Чёрного Кота – известного во всём мире вестника несчастий, – должно быть, обладал изрядной долей чёрного юмора, ибо уж ему-то этот талисман подходил лучше, чем кому бы то ни было ещё. Быть сыном двух чудовищ, утопивших город в крови, разрушивших французскую столицу чуть ли не до основания и чуть было не убивших его Леди – что за насмешка! Рука сама собой сжалась в кулак - если бы только он узнал о том, что их ждёт, если бы только узнал, что жил в доме с одним врагом и тосковал по другому, то даже раздумывать бы не стал о том, применять ли ему "Катаклизм". Так странно – ещё вчера он из кожи вон лез, чтобы только Ледибаг Маринетт обратила на него внимание, а сейчас он сидит рядом с ней, гладит её по таким узнаваемым иссиня-чёрным волосам – Боже, каким же он был слепцом, что не догадался раньше! – и чувствует себя недостойным её любви, не достойным прикосновения, да что там - даже взгляда. Когда война заканчивается, Тикки молчит. В конце концов, она – бессмертный дух-хранитель Талисманов, и повидала на своём веку немало иных Ледибаг, и у всех была разная судьба – кто-то одерживал лёгкую и быструю победу, после чего проживал длинную и счастливую жизнь, кто-то побеждал, теряя всё самое дорогое, что у него было, а кто-то, наоборот, погибал в страшных мучениях. Тикки не любит вспоминать своих предыдущих хозяек, и вовсе не потому, что не любила их – просто так ей не так больно. Она прячется, когда к Маринетт приходит кто-то кроме других Хранителей – пусть маски сорваны, но о квами миру знать всё же не положено. А в остальное время спит на подушке рядом с Маринетт и почти не ест – какой смысл, если превращать всё равно некого? Тем более во сне боль слегка притупляется от того, что Тикки не видит Маринетт. Квами не может этого понять – нынешней Ледибаг ещё повезло, искусственная кома – далеко не худшее, что могло с ней произойти, и Тикки хорошо бы радоваться. Но тогда откуда это противное щемящее чувство в груди, откуда эта горечь, смешанная с виной, откуда это сожаление о всех недомолвках и секретах, что квами скрыла от неё за милой улыбкой, каждый раз убеждая себя «Это для её же блага»? Может, не будь всего этого, Маринетт бы не лежала бесчувственным овощем с кучей трубок, вколотых в её руки? Квами не может этого понять – ведь быть Ледибаг это работа, это долг, и Маринетт понимала, на что идёт, пусть даже и не сразу. Но почему тогда Тикки чувствует, будто виновата она? Она не знает, она не может понять причину, почему Маринетт для неё и в правду особенная и впервые в своей жизни жалеет о том, что бессмертна. Ну или по крайней мере о том, что не в состоянии плакать. Когда война заканчивается, Плагг мурлычет. Прижимается к руке Адриана, сворачивается клубочком и начинает мурлыкать, как самый настоящий кот. Плагг, вообще-то, далеко не кот, он квами, а когда ты бессмертный дух, то вести себя подобно домашнему животному ему как-то не к лицу. Он бы и не вёл себя так – в конце концов, куда приятнее всё же быть наглым, ленивым, но в меру строгим и в меру добрым, постоянно требуя камамбер и временами давая спасительные советы. Вот только один взгляд в глаза Адриана что-то разбивает в душе Плагга – если в его случае вообще уместно говорить о душе. Квами Кота Нуара много раз видел, как его подопечный расстраивался – из-за жизни в четырёх стенах, из-за строгости и равнодушия отца, из-за того, что не может завести друзей, и, в последние год-полтора – из-за безответной любви. Выслушивать подобное нытьё он привык за столько-то тысячелетий – Котами Нуарами всегда становились те, кто был несчастен глубоко внутри себя, и Плагг совершенно искренне пытался помочь им наладить жизнь, заодно не забывая налаживать свою. Вот только в этот раз всё совершенно иначе, Плагг чувствует это – Адриан ничего ему не говорит, он на него даже не смотрит, но квами всё видит и понимает, что если случится непоправимое, то его подопечный просто пойдёт и спрыгнет с моста повыше. И судя по тому, что почувствовал Плагг, Адриан даже колебаться не будет. И тогда он понимает, что никакая его гордость не стоит страданий этого храброго паренька. Какой бы силой квами не наделяли людей, то, будут ли они героями или нет, решали сами люди. И Плагг, продолжая мурлыкать в ответ на то, как его подопечный лениво чешет его пальчиком за ушком, понимает, что Адриан всё же дорог ему – так же, как были дороги ему все Коты, что были перед ним. Когда война заканчивается, Адриан, наклонившись над кроватью, легонько целует бесчувственную девушку в лоб, не прекращая шептать: «Маринетт… Моя Леди… Вернись ко мне, прошу…». Он шепчет эти слова, словно какую-то молитву, прижавшись губами к её ладошке и думая о том, как было бы здорово, если бы он не был бы таким идиотом и смог бы догадаться раньше. Догадаться до всего – что любовь всей его жизни всё это время сидела за партой прямо позади него, что отец – ещё большее чудовище, чем он его представлял, а мать, которой он всегда восхищался, на самом деле искусная лгунья. Если бы он не позволил тем, кого раньше считал родителями, сделать то, что сделали они – пошло бы всё по другому пути? И если да – то по какому именно? Был бы он лучше того, что сейчас? Впрочем, последний вопрос был глупым – разумеется был бы. По крайней мере хотя бы тем, что в таком случае Маринетт бы не лежала в коме перед ним, а он бы не молил всех богов и квами о том, чтобы она вернулась к нему. Когда война заканчивается, Адриан прикрывает глаза. Он уже давно выплакал все свои слёзы, и теперь может лишь уйти в себя, мечтая, мечтая, мечтая… Как было бы здорово, если бы они узнали друг друга совсем не так, если бы они действительно захотели снять этот глупый, ими же самими и установленный запрет, если бы действительно захотели раскрыться. Он прикрывает глаза – и в его воображении они с Ледибаг стоят под бледно-голубым светом луны на одной из крыш почти вплотную, так, что он чувствует её горячее дыхание. Её прекрасные голубые глаза, которым он посвятил не одну любовную поэму, смотрят на него с безграничным доверием, когда она шепчет слова обратной трансформации и розовая волна проносится по её телу снизу-вверх… Он улыбается – наверняка бы она жутко смутилась, покраснела и стала бы что-то лепетать в своё оправдание, закатила бы речь о том, что он разочаровался в ней, после чего просто прервал её самоуничижительный поток слов, прильнув к её губам поцелуем, которого он так долго желал. А как бы он радовался, когда она опаляла бы своим дыханием его шею, какими нежными были бы её пальчики без спандексового костюма, ласково гладившие его по щеке… Стоп, что? Когда война заканчивается, Адриан в неверии распахивает глаза и вновь чувствует его – прикосновение нежных пальчиков, которые так хотелось поцеловать, к его щеке. Он неверяще смотрит вниз и видит, как его прекрасная Леди, его Принцесса смотрит на него глазами цвета лазурного безоблачного неба, такого же, как за окном, такого же чистого и сияющего, словно источающего из себя белоснежные солнечные лучи - а может, это просто солнечные блики так красиво играют в её глазах? Он смотрит в них, смотрит и не может оторваться - и эта завораживающая синева её глаз, так же, как и синева неба, беззвучно поёт ему о мире. - Моя Леди... - шепчет он, даже не пытаясь спрятать слёзы, подскакивает к ней, присаживаясь на кровать, - Моя Принцесса... Ты жива... Господи, ты жива... Спасибо... Спасибо, что вернулась ко мне... Маринетт молчит - неудивительно, его возлюбленная слишком ослабла после таких ранений и тяжёлой операции, - просто слабо, вымученно улыбается и еле-еле двигает пальчиками, гладя его по щеке, а он, блаженно прикрывая глаза и расплываясь в совершенно идиотской улыбке, целует их, каждый сантиметр, попутно глотая слёзы и не прекращая шептать: - Спасибо... Спасибо, что вернулась... Спасибо, что не оставила меня... Он отпускает её ладонь, чтобы наклониться ниже, к самым её губам, не сводя с неё восхищённого взгляда, не отрываясь от её глаз. Он целует её, мягко, нежно, осторожно, пытаясь одними губами передать весь тот букет чувств - от безудержного восторга и безграничной любви до горечи от потерь и ненависти к себе, - а Маринетт отвечает ему, слабо сминая его губы в ответ - на большее она не способна пока что, отстраняясь вскоре и слегка прикрывая глаза, но для Адриана и это - предел всех возможных и невозможных мечтаний. - Я с тобой, моя Леди... Я никогда не оставлю тебя, клянусь... Никогда... - шепчет он, крепко держа её ладонь в руках, а на губах всё ещё чувствуется вкус недавнего поцелуя, оказавшегося куда прекраснее всего того, что он представлял себе в самых смелых мечтах. Когда война заканчивается, в палате, залитой солнечным светом и утопающей в цветах, на кровати подле лежащей черноволосой девушки сидит светловолосый парень, держа в своих руках её ладонь. Солнечные зайчики играют по стенам, разноцветные и яркие цветы распространяют слабый аромат, смешивающийся со свежим, чистым весенним воздухом, лишь слегка пропитанным запахом дыма - как отголосок жуткого кошмара после пробуждения, - а на столике вместе с куклами Ледибаг и многочисленными подарками всё так же стоит поздравительная открытка, подаренная жителями спасённого Парижа своей юной героине, которая была готова отдать жизнь за них, и которая, благодаря своей неизменной Удаче, смогла обрести своё счастье рядом с тем, кто всегда был подле неё и прикрывал ей спину. «Спасибо, что спасла нас»