Падение в облака

Она закрыла глаза, зная, что сейчас, где-то там, в чужой постели резвится её муж. В чужой мужской постели. Лёгкая, едва заметная улыбка коснулась её губ: всё-таки жизнь у них была разной, не всегда простой, но никогда не скучной. “Лететь. Вверх. В небо, в облака, в космос”. Их свадьба была шикарной. Сотни гостей, журналисты, чиновники... Сотни малознакомых или же совершенно не знакомых им людей, тех, кого положение навязывало пригласить. И лишь десяток тех, кого они сами желали бы видеть. Но она была счастлива: у неё было прекрасное белое платье, идеальный макияж, идеальная внешность, идеальный муж. “Падать. Вниз. В бездну, пустоту, в никуда”. Наутро после их первой брачной ночи он ушёл, не сказав куда, бросив лишь, что вернётся в “приличное время” и что она вольна заниматься, чем угодно. Растерянная, она не понимала, почему он уходит, что она сделала не так? Тогда она ещё не знала, что так теперь будет всегда: изредка по ночам вялый секс, как будто один из партнёров отбывает повинность, и отсутствие мужа весь остальной день; официальные мероприятия, на которые они ходят как счастливая семейная пара, и отсутствие даже намёка на семью дома. Она не знала, куда он уходит, надеялась лишь, что его не заметят с какой-нибудь девицей и с жадностью вылавливая любые крохи информации о собственном муже: газеты, журналы, интернет... И каждый раз он неизменно был с Антонио. “Лететь. Вставать. Отряхиваться и идти”. Дженнифер научилась с этим жить, принимая мужа таким, какой он есть. Привыкла к его отсутствию, к укусам-засосам на шее, появляющимся время от времени. Привыкла не ждать его на ужин, одной ложится в кровать, самой находить партнёров для тренировок... Смирилась с тем, что не интересна собственному мужу. Приняла его любовь к Эсфандиари. Она никогда не плакала. “Падать. Лежать. Бить кулаками землю”. Вот только за закрытой дверью некому было увидеть, как болезненно прерывается дыхание и кривятся в горькой усмешке идеальные губы. Дома, оставаясь одна, она прислонялась к стене, закрывала лицо руками и заново училась дышать. Вдох, выдох, вдох, выдох... Дженнифер уже не могла весь день улыбаться окружающим, уверяя их, что у них с мужем — идеальный брак, поэтому они и не тренируются вместе, чтобы не было поводов для ссор. Убеждала всех — или себя? Хотя, возможно, их брак действительно был идеален: он не знает ничего о её делах, дарит дорогие подарки, не мешает жить так, как ей вздумается; она не лезет в его жизнь, позволяя кувыркаться в постели с Эсфандиари и даже не всегда приходить ночевать домой. Идеально, так ведь? “Лететь. Расправить крылья. Встречать рассвет”. А потом она встретила Хельмута. Он не был красив, но был харизматичен и чертовски талантлив. Обаятелен и самоуверен. Он отнюдь не был новичком, она не раз и не два слышала о нём, но раньше им не приходилось встречаться лично. — Леди, вы позволите? — Мадам, прошу. — Что вы, леди, не стоит. — Я польщён и пленён вашим обаянием. Он был галантен, безукоризненно вежлив и до дрожи сексуален. А ещё он откуда-то знал о её муже и Антонио и она начала бояться, что это уже известны факт. Однако на растерянный вопрос “но откуда, Фил?” он лишь рассмеялся и сказал, что слишком давно и хорошо знает Эсфандиари. А ещё, что такой красивой девушке не к лицу так открыто переживать: от этого появляются ранние морщины. Она запомнила это совершенно механически, всё ещё потерянно глядя на Хельмута. “Падать. В кровь колени. Стискивать зубы”. Проклятущая совесть мучила её каждый раз, когда она улыбалась Филу Хельмуту дольше положенного, каждый раз, когда он вежливо придерживал её за руку, а она сжимала его пальцы своими. Каждый чёртов раз, когда она ложилась с ним в постель и после каждого оргазма. О да, она давно уже научилась улыбаться, стиснув зубы. Большая девочка не должна показывать свои чувства, он сам учил её. Но почему, почему так больно было от того, что с ним так хорошо? Её счастье приносило сладкую, пьянящую боль и невыносимое наслаждение. “Лететь. Ломать крылья. Смотреть в глаза”. Но всё-таки она оживала. Постепенно, шаг за шагом, вновь превращаясь в ту недоступную красотку, которая была уверена: любой мужчина будет её, пальцем помани. Муж не замечал ничего: ни депрессии раньше, ни счастья теперь. Единственный человек, ради которого она готова была на всё, попросту игнорировал её, всё чаще ночуя вне дома. Она начала курить. Тонкие дамские сигареты шикарно смотрелись в изящных пальчиках, но со временем ей стали нужны другие: тяжёлые, мужские, крепкие. Никотин на время заглушал боль и давал ложные крылья за спиной, стоило лишь взглянуть в глаза Фила. Но крылья ломались слишком быстро. Так быстро и часто, что ей уже не становилось от этого больно. “Падать. Смеяться. Вскакивать и бежать”. Дженнифер не проигрывала. Никогда — по-крупному. Она всегда была в центре внимания, всегда на виду, всегда лучшая. Она умела сказочно блефовать, не давая никому даже малейшего повода усомниться в своей игре. Она меняла тактику, меняла мимику, меняла жесты... Она была непредсказуема. В игре это срабатывало всегда, каждый раз. Каждый. Чёртов. Раз. Это не срабатывало лишь в жизни, в той самой, где она была замужем за Лааком, а он совершенно не обращал на неё внимания. — Жизнь — не игра, — сказал он ей однажды, ради разнообразия вернувшись домой пораньше. Она всё равно не видела разницу. “Лететь. Суицидально натыкаться на дома”. Лезвие в руке дрогнуло. Слегка, совсем чуть-чуть, но достаточно для того, чтобы порез получился не идеальным, чуть искривленным, но долгим и глубоким. Она закрыла глаза и расслабилась. Кровь толчками вытекала из неё, окрашивая воду в ванной в вишнёвый, неестественный цвет. Она не любила вишнёвый. Никогда. “Падать. Любить”. Хотелось закрыть глаза. Хотелось просто заснуть. Но порезы на руках пульсировали и ныли. Вода смягчала жжение и боль, но не могла убрать их полностью. С каждым новым толчком крови, с каждым новым вдохом, она чувствовала, как постепенно рвутся цепи, приковывавшие её к этому миру. Звенит, лопаясь, тонкая нить её жизни, когда-то давным-давно протянутая родителями. Слёз не было. Было лишь осознание того, что не всё в этой жизни можно получить, даже если ты чертовски умная роковая красотка, которой дьявольски везёт в игре. “Лететь. Ненавидеть”. Нож медленно выскользнул из слабеющих уже пальцев. Она отстранённо подумала, что играть с такими руками уже нельзя, дрожь будет выдавать, а справиться с ней — невозможно. Предательское тело часто подводило игроков. Её — никогда. Она умела управлять собой и не думать, совершенно не думать о реакции окружающих на достаточно вызывающее поведение за столом. Она была превосходна. Она ненавидела своё совершенство. Иногда Дженнифер казалось, что будь она обычной симпатичной девушкой, с кучей комплексов и недостатков — её жизнь была бы счастливее. Не проще, не лучше, не интереснее — счастливее. Она ненавидела свой ум. Будь она поглупее — не стала бы столь хороша в покере. Не встретила бы Лаака. Да и с Хельмутом тоже вряд ли когда-нибудь познакомилась бы. — Ненависть — разрушает, — говорил проповедник в церкви, куда набожная бабушка таскала её в детстве. Но бабушка умерла, а церковь была слишком далеко, да и скучновато маленькой девочке проводить погожие дни в душном пыльном помещении. Всё, что она помнила о том времени, что они с бабушкой проводили в церкви, — это тихий шёпот “Молись, девочка. Всегда молись, что бы ни говорили тебе в будущем, что бы ни случилось. Он услышит тебя” и странную, непонятную для ребёнка фразу “Ненависть — разрушает”. “Падать. Идти вперед”. Когда умерла бабушка — её стали на все выходные отводить в детский центр, где такие же как она, отданные “на время отсутствия родителей”, а по сути никому не нужные дети пытались научиться выживать. Она и училась. Молитвы забылись первыми. Она стискивала зубы, зло сверкала глазами, научилась драться, и уже никто не узнал бы в ней ту тихую девочку, посещавшую каждую воскресную мессу. “Лететь. Оставаться на месте”. Дженнифер улыбнулась, вспоминая бабушку. Бледные губы искривились в усмешке. — Pater noster qui in celis es, sanctificetur nomen tuum, veniat regnum tuum, fiat voluntas tua, sicut in celo et in terra. (лат.) Полузабытые слова легко ложились на язык, будто бы и не было всех этих лет, будто бы только вчера смотрела она на святой образ и просила у него лишь одного: жизни. Не для себя, для бабушки. Не помогло. Надрезы на руках уже даже не болели, лишь ныли, болезненно отзываясь на каждое движение. Перерезанные вместе с венами мышцы уже не ощущались как нечто, существующее у неё в организме. Перерезанные нервы напоминали нитки, чуть выступая из ран. Сами вены было уже не видно. Вода темнела, постепенно становясь всё менее похожей на разбавленный вишнёвый сок. Она улыбнулась. “Падать. Вверх”. И всё-таки она была счастливым человеком. Каждый проигрыш оборачивался победой, каждое падение — взлётом. Она давно не молилась, давно забыла и бабушку, и церковь, и старого проповедника, всегда улыбавшегося на её вопросы о жизни. — In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti (лат.), — едва заметно усмехаясь, произнесла она тихим, почти неразличимым шёпотом. Веки тяжелели, становилось всё труднее поднимать их каждый раз и она старалась моргать пореже. “Лететь. Вниз”. Почему-то вспомнилось, как в детстве она хотела научиться летать. Подходила к краю крыши и всегда оборачивалась, спрашивая у бабушки: — А если я сейчас сделаю вот так, — меленькая Дженнифер поднимала руки и начинала махать ими, пытаясь подражать птицам, — и шагну туда — я полечу? Бабушка неизменно смеялась, оттаскивала её от края и никогда не ругала за странные детские мечты. Детство прошло. Мечта о крыльях осталась, хотя она уже давно прекрасно понимала, что лететь сможет лишь в одну сторону: вниз. — Amen (лат.) — прошептала она. “…и снова падать”. Это так больно, жить, когда ты никому не нужна: ни матери, думающей лишь о себе; ни мужу, кувыркающемуся в постели с любовником; ни даже собственному любовнику, нагло и вальяжно усмехающемуся тебе в лицо. Ты нужна лишь самой себе, но даже не представляешь зачем. Зачем цепляешься за скучную и, в общем-то, никчёмную жизнь? Зачем так упорно стараешься дышать? Ведь это так просто: сдаться. Проще, чем пытаться перебороть в себе ненависть. Кровь текла всё медленнее, мысли постепенно становились всё более путанными, вода в ванной уже не напоминала вишнёвый сок: теперь она была красной, насыщенной, такой яркой, что захватывало дух и хотелось смеяться от счастья. У Дженнифер всегда была странная реакция на этот цвет: он нередко приносил ей удачу. “...и всё-таки лететь”. Это так банально: умереть в собственной ванной, вскрыв себе вены. Так ничтожно, по сравнению с тем, что она могла бы сотворить. Так глупо и бессмысленно, что даже её взбалмошная и неординарная мать не одобрила бы подобного. Но какое всё это имело значение, когда свобода была так близко, стоило лишь подождать пару минут? Она усмехнулась, вспоминая свою последнюю игру. Шикарный стол, прекрасная компания, баснословное везение и крупный, даже по их меркам очень крупный выигрыш. Видимо, судьба дарила ей свой прощальный подарок. — Вектор движения безразличен, — прошептала она, улыбаясь и теряя сознание. Наконец-то Дженнифер Тилли стала совершенно счастливой и получила свои крылья. А жизнь в обмен на свободу — ничтожная плата.