Солнце знает свой запад

Вижу: тёплый солнечный свет, словно воск, падает по капле в твои ладони, плавно обтекает линии рук, согнутые пальцы. Неловко спотыкается, падает тенями на фаланги, торопливо пересчитывает линии — жизни и смерти, и чего-то ещё — неважно, сейчас только… Свет. Не выдерживаю и поднимаю глаза. Солнце целует тебя в висок, гладит закрытые веки. Что сокрыто за изнанкой солнечного луча? О чём ты думаешь? Воск матово стелется по твоему лицу, повторяя изгиб скулы. Позолота на твоём лице мнется от усталости – сжатых губ и сдвинутых бровей. — Библиотека скоро закроется. — Я хочу закончить сегодня, — ты даже не подняла глаз. Всё так же продолжила водить карандашом по бумаге, только теперь даже медленнее, более вдумчиво. Хочешь с первого раза закончить, чтобы больше не переделывать? — Как скажешь. Я провела рукой по столу, чтобы стряхнуть карандашную стружку. Стружка упала на пол, а пыль из графита черным расползлась по ладони. И по столу, кстати, тоже. Я знаю, ты не любишь мусор, так что поспешно накрыла пятно моей частью главы. Надеюсь, не отпечатается. Будет обидно. Я отвернулась к окну. Мне кажется, ты была всегда. Будто бы там, где-то в глубинах тайного мерцающего пространства, откуда мы все приходим, я и ты были слеплены — спаяны — из общих мыслей, чувств и надежд. Мы неслись сквозь космос, сплетались белым и красным. Мы были одним целым. Так мне кажется. Я никогда не расскажу тебе этого, Маки, никогда. Ты сама поймёшь, не сможешь не понять. Когда-нибудь это чувство войдёт в силу, и тогда… ...Тогда мне уже ничего не будет нужным. — Солнце уже почти село. — Оно тоже вечное, только цикл его иногда прерывается тьмой. Солнце знает свой запад, но рано или поздно восходит вновь. Я слышу: ты вздыхаешь. Неужели не закончила? Разворачиваюсь и говорю, что закончишь дома. Хотя я знаю, ты не любишь оставлять работу недоделанной. — Ненавижу оставлять что-то незаконченным. — Ты хмуришься, смешным движением поправляешь очки и становишься похожей на строгую училку. Я говорю тебе об этом. Фыркаешь, но штрихи у тебя становятся кривоватыми — ты улыбаешься. Позолоты на твоём лице уже нет, солнце ведь село, но ты всё равно красивая. И всё равно усталая. — Я сейчас заберу у тебя эту дурацкую бумажку. — Только попробуй. — Звучит как вызов. Я знаю, ты любишь делать такие штуки. Провоцировать. Замираю на секунду. Подпираю ладонью щёку, делая вид, что задумалась. Потом беру свою часть манги и засовываю её в сумку, которая висит на спинке стула. «Вжикнула» молния, деревянные доски пола застонали. Я встала и… Быстро выхватываю лист из-под твоей руки. Карандаш оставляет длинную полосу от того места, где ты закончила писать, а я уже бегу мимо полок, мимо библиотекарши, мимо кабинетов и тёмных коридоров. Я не видела твоего лица, но знаю, ты возмущена до ужаса. Знаю, что ты не обиделась. Не можешь просто. Пробегаю последний пролёт — и я на улице. Школьный двор пустой, только одинокие фонари проливают на землю свой пустой жёлтый свет, иногда вылавливая в воздухе летучих мышей. Хорошо. Не зря я забрала у тебя бумажку, оставшиеся силы лучше оставить для прогулки. Выходишь ты злая и насупленная. Стекла очков ловят жёлтый свет и скрывают взгляд. Улыбаюсь: — Ты должна быть мне благодарной за то, что я вытащила тебя оттуда. Всю ночь там хотела провести? Ты бы уснула и во сне задохнулась бы от пыли и плесени. Я — твой спаситель! Ты проходишь мимо, обеими руками сжимая школьный портфель. Надо же хоть как-то выразить своё недовольство. Ты выражаешь его чересчур прямой спиной и резкими движениями. Не разговариваешь ещё, но ты и так не особо болтлива. То есть совсем. Я привыкла. Мы идём дальше почти рядом. Наши плечи иногда соприкасаются. И руки тоже. Я люблю тактильные контакты, поэтому всё время смещаюсь в твою сторону. А вот ты не любишь лишние прикосновения и всё время отходишь. К этому я тоже привыкла. Желтые пятна фонарей остаются позади нас, в школьном дворе. Там, впереди, белым искусственным светом горит набережная. Мы всегда возвращаемся этой дорогой. Тут особенно красиво во время заката, но мы его пропустили. В темноте вода кажется бездонной и от этого — страшной и пугающей. Звёзды тонут в её отражении, словно в пасти огромного зверя. Когда мы выходим на более осветлённую часть набережной, я вижу, что ты уже успокоилась. Строгий мёртвый свет вытесывает из темноты твоё белое лицо. И оно не выглядит злым или насупленным. — Хочешь, пойдём ко мне, там закончишь? Останешься у меня, моя мама позвонит твоей, она обязательно разрешит. — Я знаю, ты не любишь ночевать вне дома, но всё равно предпринимаю жалкую попытку позвать тебя к себе. — Для начала отдай мне то, что я не закончила, — прочеканила. — Держи, — и протягиваю ей лист бумаги, который до этого всё время я держала в руках. Лист немного помятый, но это ничего страшного. Надеюсь. — Ну так что? Глянем какой-нибудь фильм, почитаем мангу. Можно будет сделать раскадровку следующих глав, набросать чего-нибудь. — Нет, я лучше закончу у себя, чтобы кто-нибудь ненароком не начал мне мешать и забирать мою работу. А ещё мусорить и не убирать за собой. — Это было справедливым, да. — Ещё бы, мне оставалось совсем чуть-чуть. — Да ты бы в той библиотеке жила, если бы не я. — Мне всё равно. Ага. Конечно. — Эх, Маки, даже если ты мне этого не говоришь, я знаю, что где-то в глубине своей души ты благодарна мне. — Ребячество. Тихий смешок ударяется о воду и ложится на твои губы мягкой улыбкой. Мы уже почти дошли до развилки. — Эй, Маки, как думаешь, каким бы я животным была? — Я уже спрашивала, но кто мне запретит сделать это ещё раз? Никто. — Руру, признайся, ты десятилетний ребёнок, который застрял в теле подростка? — Ты, наверное, забыла наш прошлый разговор на эту тему. — Ну ответь. — В прошлый раз она сказала золотистый ретривер. Или лабрадор, не помню точно. — Это глупо и ужасно по-детски, — ты поправила очки и снова сделала то самое лицо строгой училки. И смотрела лишь вперёд, идя с удивительно серьёзным выражением лица. Потом произнесла: — Предположим, ты бы была кем-то вроде канарейки или ещё какой-нибудь шумной птицей. Попугаем, например. — Попугаи разных видов бывают, вообще-то. — Ты бы была самым неряшливым и надоедливым из всех, я уверена. Не хотела бы я, чтобы мне подарили такого на день рождения. — Грубо, Маки, очень грубо. — Золотой ретривер, по-моему, лучше. Но ладно. — Тебе интересно, кем бы была ты? — Нет, это ребячество, Руру. — Ну и обойдёшься, Маки-сенсей. — Хоть ты и считаешь это глупым, я уверена, всё же тебе было интересно. Ты бы была дикой кошкой. Той, которая крадется по скалам и горным тропам. Отрешённой и свободной. Эх. Острые пики гор. Запах ели и смолы. Шершавые камни и мох на них. Звонкие ручьи. Мороз и небольшие следы на снегу. Маки-Маки. Что тут ещё сказать? Мы остановились на развилке. Вода под мостом тихо рычала и хлюпала. Свет ложился на твоё лицо чёрными тенями. — Может, передумаешь? Ты покачала головой. — Тогда завтра в восемь здесь? — А ты как думаешь? — Ты улыбнулась. Я уже хотела было прощаться и уходить, но ты произнесла: — У тебя карандаш на щеке. Вот тут, — потянулась рукой к моему лицу, я окаменела, словно укушенная змеёй. Сначала я почувствовала тепло, исходящее от твоих пальцев, через долю секунды — само прикосновение. Ты аккуратно стёрла пятно несколькими движениями и опустила руку. Моя щека горела. — Маки. — Я вдруг осознала, насколько хрупкая и скоротечная моя жизнь. Жизнь Маки. Всё как песочный замок. Мне захотелось стоять тут вечность. Вот так. Я и Маки. Вечность. Что-то хрупкое и невесомое забилось в моей груди и нашло выход в порыве. Руками я зацепилась за твой школьный пиджак, лицом уткнулась куда-то в плечо. Сначала ты стояла неподвижно, но потом я почувствовала твои руки на своей спине. Дыхание куда-то в шею. Пространство вдруг сузилось только до твоих рук, твоего плеча, твоего ритма сердца и дыхания. Время застыло. Звёзды были наверху. Горели белым, сплетались – красным и синим, оранжевым. Умирали и рождались вновь. Мы стояли под одним небом, а звёзды сменялись над нами в постоянном калейдоскопе. Ветер огладил набережную, взмыл в небо, коснулся звёзд. Опустился на землю — теплом. Как же хорошо. Под набережной всё так же хлюпало, было страшно, но не из-за воды. Почему всё настолько хрупкое? Ты первая разняла руки. Я услышала шуршанье бумажки, которую ты до сих пор держала в руках, и сама разжала ладони, выпустила ткань твоего пиджака. Выдохнула куда-то в ухо. Губами мазнула щёку, испачкав кожу чувством. Я отошла. Улыбка сама налезла на лицо. Ты стояла напротив, застывшая, будто потерянная, но быстро оправилась. — Доброй ночи, — ты блеснула мёртвым светом очков в последний раз и развернулась. — До завтра, Макиии! — Я даже рукой помахала. Постояла с секунды три и тоже пошла домой. Моё солнце было в зените. Скоро оно пойдёт на спад. Но я буду возвращаться, Маки, - отголосками чувств и воспоминаний. Синим и красным — в небе. Жёлтым светом фонарей и чёрным пятном на той парте, где мы сидели. Я всегда буду рядом. А пока Солнце знает свой запад.