Подсолнухи в закатном свете солнца

— Кто ты? Вопрос повисает в белом полумраке палаты психиатрической клиники. Никто не собирается на него отвечать. Фёдор Достоевский — уже семь лет как пациент… нет, скорее обитатель сумасшедшего дома. С таким, как у него, диагнозом нет уже никакой надежды когда-нибудь покинуть сковывающую белизну лишь быстрее сводящих с ума стен. Бесконечные галлюцинации: слуховые и зрительные, тактильные и духовные… Фосфен и тульпа, высшее состояние сознания; шизофрения, натуральное смешанное сумасшествие. Фёдор был фактически мёртв для мира — мира внешнего, но не того, что создало расщеплённое сознание. И сейчас он стоит перед парнем на взгляд лет двадцати, шатеном с перебинтованными запястьями и причудливым цветом глаз. Впрочем, последним он и сам может похвастаться: аметист ясных даже в своём непробудном безумии глаз в сочетании с белой одеждой обыкновенного больного придаёт Достоевскому странно возвышенный и в то же время беспомощный вид. Кажется, шатена зовут Дазай. Он молчалив, и Фёдору это не нравится, ведь ему интересен ответ. Но почему Дазай молчит? Фёдор подаётся вперёд, касаясь пальцами бледной руки чужих губ. Такие тёплые… Пальцы согревает мерное горячее дыхание. Но сам шатен не шевелится. Достоевский подходит совсем близко, пристально вглядывается в его глаза, что смотрят будто сквозь пространство, и добивается такого же взгляда в ответ. Он всё ещё не может определить цвет. Приходит в голову мысль повторить вопрос: — Кто ты? Губы парня напротив шевелятся, заставляя медленно опустить руку, не отрывая взгляда от его глаз. Фёдор слышит только половину из всего сказанного, перемежая его секундными глюками. — Я Осаму Дазай. Я твой друг. Он говорит таким же мягким и потерянным, как у своего собеседника, голосом. В какой-то части раздробленной души мелькает радость от общения с похожим на него, в другой — мнимое сочувствие, в третьей — страх перед словно сжавшей всё тело тонкой режущей верёвкой. Ничего этого Достоевский понять не может: он определённо чувствует, но не в силах объяснить ни одной эмоции и обречён выжидающе смотреть на нового друга. Но тот молчит снова. И Фёдору надоедает просто стоять и ждать хоть каких-то слов и реакций. Он берёт Дазая за руку и ведёт к железной кровати — единственному предмету мебели в палате — и с металлическим скрипом садится на неё, приглашая Осаму сесть рядом. Скрип раздаётся во второй раз, и он чувствует, как кровать прогибается слева под чужим весом. — Ты будешь жить со мной? — оживлённо спрашивает Фёдор. Дазай молчит. — Ты меня слышишь? Дазай поворачивает к нему голову и, более не двигаясь никак, произносит: — Нет. Без сарказма и искорёженного актёрства. Ну точно с Достоевским одного поля ягода. — Понятно. Значит, с тобой нельзя говорить? — Можно. — Он по-прежнему говорит, не шевелясь. Выглядит пугающе, но Фёдор не может испытывать эмоции. — Просто говори сам. Фёдор верит. Да и будет ли шизофреник сомневаться в чужих словах, пребывая постоянно на грани разных реальностей? Но говорить пока больше ничего не хочется. Он разворачивается лицом к Дазаю, усаживаясь по-турецки и молча трогая его пальцем за плечо. Шатен поворачивает к нему голову, неопределённого цвета глаза вновь устремляют взор в аметистовые. Фёдор улыбается. Ему нравятся эти глаза. Он касается плеча вторым пальцем и обоими «шагает» к шее. На всё это Осаму ничего не говорит и только внимательно наблюдает за каждым движением. Фёдор не замечает в этом взгляде ни заботы, ни тоски, ни страха; не замечает, но чувствует, поэтому и улыбается. Чтобы сделать хоть что-то в ответ по наитию. Его пальцы сжали шею, и Дазай через какое-то время мягко поднёс к его руке свою, накрывая кисть, не давая более перекрывать кислород и невесомо касаясь губами костяшек пальцев. Достоевский удивлён, но не может выразить это. Он слегка дёргает рукой, смотрит в лицо шатену и почти замечает, как учащённый пульс мерно колышет грудную клетку. Он упускает момент, когда Дазай уходит. ___ — Фёдор, привет, — проговаривает вчерашний голос. Достоевский, вопреки ожидаемому, узнаёт его и тонко улыбается, смотря на вошедшего Дазая. Он кажется старше. Лет двадцать пять. Что ж, это даже более приближенно к реальности. На этот раз Фёдор показывает ему узоры на стенах, которые делал во сне. В большинстве своём это надписи разных цветов. Он говорит, что там, где умирают цветы, очень хорошие краски, но он их не любит. Стены же белели точно так, как и раньше. Отдельно он указывает на надпись, сделанную размашистым бледно-зелёным цветом: «Woly kiul lili». Достоевский много раз повторяет это, как заклинание, вовсе не понимая причины. — Смотри! — восклицает Фёдор, тыкая пальцем в очередное пустое пространство на стене. Он объясняет, что тут нарисован круглый созревший подсолнух. А потом резко впирается взглядом в Дазая. — У тебя глаза солнеч… подсолнечные, — пытается подобрать оттенок, с полностью размытым сознанием это даётся нелегко. Но взялся — доведи до конца. — И солнечные. Вечер. — Закат? — Закат. И солнце. И подсолнухи! Откуда в душе такой подъём? Такое вдохновение при виде этих глаз? При разговоре о них? Глаза самого Фёдора блестят жизнью, воодушевлением. Сердце бьётся ещё чаще, он его слышит и не знает лишь причину собственного поведения. Он чувствует, что его понимает человек напротив, как будто они знакомы давным-давно, и это заставляет улыбаться ещё шире — лишь так он может выразить радость и что-то ещё. Появляется желание вспомнить, собраться. И видеть эти глаза. Всегда, каждый миг, каждую миллисекунду, каждую вечность. В свете этих глаз хочется утонуть так же, как он тонет в своём больном мирке. Он снова показывает на подсолнух и весело улыбается, поворачивая голову то к незримому для любого нормального рисунку, то к Дазаю. Его приводит в неописуемый восторг, что Осаму улыбается в ответ не менее ярко. Искренняя улыбка странно смотрится на лице, к которому так плотно прилегла актёрская маска. Но ради определённых людей и маски снимаются без раздумий. Дазай уходит также незаметно, как и в прошлый раз. ___ — Ты всегда будешь со мной? Достоевский выглядит, как до крайности наивный ребёнок, вовсе не понимая, какая надежда заключена в его собственном вопросе. Впрочем, эта нота не меняет уже давно готовый ответ: — Всегда. Фёдор снова улыбается. Они сидят на той же кровати. Дазай смотрит на собеседника, а тот, не глядя, протягивает к нему руку и кладёт на колено. Тут же тёплая кисть как-то привычно накрывает холодную, едва ощутимо сжимая ребро ладони. Достоевский протягивает вторую руку и касается пальцами губ — таких же тёплых, как в первый раз. Осаму приоткрывает рот, и пальцы вновь обдаёт горячим дыханием. Фёдор прикрывает глаза и через минуту несильно отдёргивает кисть, тут же касаясь ею собственных губ. Неожиданно он понимает, что они очень холодные, и отнимает руку ото рта. Желание согреться. Медленно, полностью погружаясь в сюрреализм золотистых глаз, он тянется к чужому лицу, уже слыша дыхание рядом сидящего наравне со своим собственным. Достоевский инстинктивно закрывает глаза, но всё ещё падает в подсолнечном свете, когда холод исчезает в контрасте с таким нужным, почти жизненно необходимым теплом. Холодные губы соприкасаются с тёплыми так трепетно и нежно, будто в боязни задеть что-то хрупкое, слабое и — в своём великолепии — хрустальное. Фёдор слишком поздно понимает, что ему не хватает воздуха: он уже не хочет ничего перебивать и только, сам того не замечая, переплетает пальцы своей руки с чужими, блаженно забываясь. Сердце стучит, угрожая сорвать пульс. Такое незнакомое сумасшедшему ощущение даже пугает, ведь впервые за семь лет он слышит этот отчаянный стук в грудной клетке. Или это не его стук? Он совершенно не пытается понимать — все равно их сердца, кажется, слились в одном, чуждом любым мирам ритме. Лишь когда уровень кислорода в лёгких достигает критического минимума, оба осторожно разрывают свой хрустальный поцелуй, открывая глаза. Дазай позволяет ласковому, безумному аметисту проникать в сознание и в душу точно так же, как Фёдор — закатному подсолнуху. Он помнит, как Осаму через несколько минут поднялся с кровати, направляясь к выходу. На этом всё снова превращалось в мутный туман. ___ Спустя три месяца Фёдор покидает свою палату. Все врачи называют его исцеление чудом, нереальным для его диагнозов на протяжении семи с лишним лет. Фёдор не слушает никаких речей обо всём этом и, только стоя в дверях, тихо спрашивает: — Ко мне кто-нибудь приходил? Один врач отрывается от изучения истории болезни очередного пациента и недоумевающе смотрит на собравшегося уходить Достоевского. — Ну приходили. Много кто приходил. Но Вас же было не дозваться, вы витали в своём этом… не знаю уж в чём. — Он раздраженно ведёт плечом. — Вы разве кого-то помните? — Перечислите тех, кто приходил, — игнорируя чужой вопрос, просит Фёдор. Врач недовольно поджимает губы, вздыхая, но не отказывает и пытается припомнить: — Был один… Длинноволосый такой чудик. Всё время лыбился и лыбился, Вас господином называл. А уходя благодарил Вас, что не может грустить и ему не так страшно на Вас смотреть. — Не видя в глазах бывшего пациента никакой заинтересованности, продолжает. — Другой был каким-то клоуном. Совершенно в прямом смысле. Постоянно задавал вопросы и отвечал на них. Грустный ходил после того, как не мог до Вас докричаться. Жаловался, что Вам не нравятся фокусы, и уходил. — М, — совершенно случайно роняет Достоевский. — Он? — оживленно приподнимает взгляд врач. Фёдор улыбается. — Нет. — Ну тогда… Были ещё двое или трое. Один так упорно твердил, что если Бог сошёл с ума, то и мир весь окончательно сойдёт с ума, что наши люди чуть его самого в палате не заперли. Приходила девушка. Строгого вида, всё причитала, что Вас какая-то война довела, вот Вы тут и сидите. Фёдор невольно усмехается и уже невольно погружается в размышления о судьбе своих знакомых, но тут их перебивает прямое попадание. — Ещё парень один приходил почти ежедневно. Шатен. Достоевский переводит пристальный и сосредоточенный взгляд на врача. — С такими… золотистыми глазами? — Золотистыми? — удивлённо вскидывает брови тот, с задумчивостью в голосе говоря дальше. — Не сказал бы. Тут уж скорее светлый карий или… — А где он сейчас, Вы знаете? — перебивает его Достоевский. В его словах звенит та же надежда, как при том, кажется, таком давнем вопросе. — К сожалению, нет. Фёдор разочарованно вздыхает. — Но он вроде бы не самый последний человек в городе. Поэтому если что-то Вы о нём помните, найти его особого труда не составит. Фёдор сухо благодарит его с улыбкой на трескающихся губах и покидает здание больницы. ___ Фёдор вспоминает, что Дазай был для него чуть ли не главным врагом. В нём он видел жгучий потенциал, но не мог обернуть его себе на пользу. Говорили, что для того, чтобы понимать бессвязную речь сумасшедшего Достоевского, какое-то время он серьёзно изучал русский, распознавания галлюцинаций, сам его диагноз. Говорили, что Осаму не мог дозваться его почти два года, но в итоге нашёл подход. Он никому не говорил о нём, но люди клялись, что в то время этот маньяк напрочь забыл о суициде, каждый день просиживая в палате тронувшегося врага. Говорили о его радости, когда он впервые понял и добился того, что Фёдор его услышал. Он постоянно говорил о красоте аметистовых глаз, а самые близкие ему люди даже знали о той ненормальной привязанности к абсолютно ненормальному человеку. И Фёдор понимает: он привязался не меньше. Глаза цвета подсолнухов закатного солнца не идут из головы до сих пор. Иногда кажется, что шатен бредёт где-то рядом, улыбаясь родной и больному, и нормальному сознанию улыбкой, такой похожей на улыбку самого Достоевского. Он точно выздоровел? ___ Смерти положено существовать среди мёртвых, забирать живых и превозносить их от мирского. Но есть люди, которых Смерть забирать не хочет. Но кто её спрашивает? ___ Дождь неприятно холодит всё тело, вынуждая плотнее кутаться в пальто. Достоевскому не нравится это место и эта атмосфера. Он всё, безусловно, понимает, но не хочет признавать, что седьмой правый участок городского кладбища — действительно верный адрес Дазая Осаму. Фёдор вглядывается в одну из плит и не верит глазам. Нашёл, ничего не скажешь. — Это точно он? — Его голос спокоен, но в душе что-то грозит неминуемо оборваться… — Он. …И обрывается. Фёдор падает на колени перед надгробием; ноги подкашиваются, будто по ним хлестнули плетью. Мокро. Плевать… Этот человек был с ним чуть ли не в прошлой жизни. Приходил к нему, помня о всех его недоброжелательных свершениях, когда он сошёл с ума. Был рядом даже тогда, когда Достоевский совершенно не узнавал его. Тогда, когда у него не было ничего, кроме разбуянившегося воображения. Он прожигает аметистовым взглядом могильную плиту вновь и вновь, с каждой секундой всё острее и острее чувствуя, что его аметисту до тупой, бьющей, раздирающей боли в груди не хватает солнца… На глазах влага. Это просто дождь, верно? Он закрывает глаза и смеётся. Смеётся так, как не смеялся ни в одном припадке во время болезни. Смеётся истерично и долго, а смеху вторят раскаты грома. На землю капают слёзы, смешиваясь с каплями дождя. Небо плачет вместе со своим правителем. Мир обволакивают чёрные тучи, люди бегут от неистово свергающихся вниз молний, природа захлёбывается в истерике, и полностью промокший, но напрочь позабывший о немеющем холоде Фёдор тяжело опирается на ещё более холодное каменное надгробие. Ещё один всхлип, и уже непроницаемый ливень усиливается, превращаясь в мерный муссонный дождь. В его мире больше никогда не будет света. Всё-таки ему очень холодно. Плевать, но холодно. Но он не собирается уходить. Подняв с земли небольшой камень, он прямо на надгробной плите — благо, та покорно красится — выводит; печальная эстетика скорби: «Подсолнухи в закатном свете солнца». ___ Уже совсем темно. Фёдор все ещё не может успокоиться. С каждой секундой плита всё теплее и теплее. Или это он всё сильнее замерзает? Покрепче обхватив руками надгробие, он роняет последние хрустальные, будто рассыпающаяся любовь, слёзы. Оперевшись о безответно холодный камень щекой, Достоевский чувствует, как последние капли дождя опадают вниз перед мутным взором… Там блеснуло солнце? …И бессильно закрывает глаза. ___ — Фёдор? Достоевский приходит в себя, когда волосы аккуратно треплет чья-то рука. Он открывает глаза: темно. Но это явно уже не кладбище. Он протягивает чуть вперёд одну руку и хватает чужую за запястье. Тёплая. Глаза все не привыкают к мраку, аметист в них потерянно плещется. Сердце бьётся быстрее нужного. Мягкий голос с задорными нотками — теперь Фёдор ясно это слышит — зовёт снова: — Демон Достоевский? Он широко распахивает глаза, пытаясь вглядеться в фигуру человека напротив. До него внезапно доходит, что он лежит на чём-то мягком, человек же сидит около. Также внезапно доходит до него то, что ладонь, сжавшую запястье, едва заметно царапают бинты. Он громко выдыхает, когда ему удаётся вглядеться в лицо шатена. Приподнявшись на, как он понял, постели, Фёдор с дрожащей улыбкой на губах цепляется за чужой плащ и тянет на себя. Дазай может только наскоро скинуть обувь и прилечь рядом, пока его насильно не свалили. В тот же момент он чувствует, как лица касаются холодные пальцы, так робко и осторожно, будто Осаму — призрачное видение, что должно вот-вот рассыпаться. В ответ он улыбается, обнимая Достоевского, а тот уже и сам жмётся ближе, утыкаясь в шрамированную шею. Шатен закрывает глаза, ощущая неровное обжигающее дыхание, и проводит по худой спине в неком успокаивающем жесте, пока хрупкое холодное тело едва уловимо подрагивает от всё ещё сковывающего страха. — Мне думать страшно, что тебе там снится. Фёдор тихо усмехается, когда слышит эту фразу, и медленно согревается в давно ставших родными объятьях. — И не думай. Он всё так же мелко дрожит, когда невесомо целует тёплые губы, закрывая глаза без страха увидеть очередной кошмар. Осаму отвечает совсем как в первый раз, точно боясь сломать, даже задеть. Рассудок Достоевского восстановился не настолько хорошо, как хотелось бы, и теперь мучает его ночными кошмарами, а порой и возобновляющимися глюками. Но пока бывший враг в пределах досягаемости, страх бесследно пропадает, растворяясь в необходимом тепле. Фёдор твёрдо знает: Дазай пообещал быть рядом всегда, а значит так оно и будет. Пока жизнью сверкает ясный аметист. Пока в закате светло цветут подсолнухи.