Божественное дело - успокаивать боль

Юноша осторожно ступал босыми ногами по каменному полу, от холода которого поджимались пальцы. Старался идти как можно тише, чтобы даже длинное одеяние не шелестело, лишь ветер, что продувал старые стены, забираясь в щели и создавая тихий беспрерывный свист. В руках он держал серебряный поднос с бокалом на высокой ножке, который был заполнен до краев вином и Лухан боялся пролить хотя бы одну каплю. Если старшие заметят, могут отругать его. Юноша останавливается напротив решетки, что тянется от одной стены к другой, разделяя просторную комнату на две части. И по другую сторону на него смотрят столь прекрасные, но сердитые серо-голубые глаза, что полнятся холодом и презрением. У ангела таких глаз не должно быть. — Выпейте, пожалуйста, — совсем тихо произносит Лухан, зная, что его услышат даже на расстоянии нескольких метров, потому что губы шатена на мгновение кривятся, пока на лицо вновь не возвращается непроницаемая маска равнодушия ко всем, кроме себя. Минсок медленно поднимается, расправляя белоснежные крылья, которые все равно полностью не помещаются и крайние перья немного загибаются внутрь, упираясь в стены, а тень от них закрывает и без того скудный свет, погружая Лухана во мрак. Он старается не дрожать, впиваясь пальцами в поднос, и все повторяет про себя, что не должен разлить ни капли, а вслух с губ невольно срываются молитвы. Минсок было усмехается, но правую ногу пронзает вспышка боли и мужчине приходится плотно сжать губы, чтобы не застонать в голос. Подобной слабости он себе не позволит и никогда не падет на колени перед честолюбивыми людьми, что забыли свое место. Лухан не замечает, как зажмурил глаза и лишь когда все звуки стихают, нерешительно приоткрывает один, вздрагивая и с трудом удерживая поднос в руках, потому что Минсок стоит совсем близко, почти соприкасаясь носом с решеткой, на которой, как и на металлическом обруче на ноге ангела, высвечиваются слова молитвы, что должны удержать небожителя. — Снова вино? — Отец самолично добавил в него трав, — оживленно отзывает юноша, глаза которого при упоминании старшего начинают гореть безграничным уважением. А Минсок наоборот презрительно кривит губы и грубо хватает бокал, отчего часть напитка разливается по полу. Лухан тихо вскрикивает от неожиданности и отходит немного назад, чтобы вино не затекло под босые ступни. — Зачем же Вы так… Вы должны уважительно относиться к Его крови. Минсок не отвечает. Делает несколько больших глотков, не сводя взгляда с послушника, и продолжает за ним наблюдать все то время, что он протирает пол и, низко кланяясь, уходит, не поворачиваясь спиной, уважает, но ангелу от этого лишь хуже. Сидит в клетке, словно отродье, чувствуя, как силы покидают его. В нерешительности протягивает руку к решетке, прикасаясь кончиками пальцев и сразу одергивая, шипя сквозь зубы. На прутьях расцветают слова молитвы, что пульсируют и постепенно потухают, полностью исчезая. Ангела жжет слово Божье, смешно. Но Минсок даже не улыбается, лишь хмурится все сильнее, потому что не знает, как ему стоит поступить. На нем уже лежит позор, что его столь просто заманили и поймали, на Небесах этому явно не рады, но и идти на поводу у монахов, что возомнили себя… Мужчина поджимает губы, несильно кусая их. В комнате эхом разносится шелест крыльев, которые становятся несколько меньше и складываются за спиной. Взгляд Минсока цепляется за перо, что покачивается на полу и наступает на него, чтобы не видеть. Глаза жжет от обиды и руки невольно сжимаются в кулаки. Он не желает находиться в этом месте в качестве пленника. Ложится на твердую постель, над которой горит две свечи, являющиеся единственными источниками света в комнате. Лухан, если заходит вечером, ставит на тумбу подсвечник, чтобы не упасть. Говорит, что служители отвергли от себя многие мирские блага, которыми ленивые люди облегчают свою жизнь. Они здесь, видите ли, все преданны истинному порядку вещей. Минсок лишь закатывает глаза и каждый раз спрашивает: — Как выглядит ваш поступок в Его глазах? Лухан переминается с ноги на ногу, что-то неуверенно бормоча о том, что это для блага и так будет лучше, и быстро уходит, потому что Минсок часто пребывает в плохом расположении духа. Напротив его постели висит картина, изображающая жителей этих земель, что собрались под дверью монастыря и Минсоку кажется, что все они осуждающе смотрят на него. И в такие моменты мужчина уже начинает сомневаться в правильности своего поступка, может ли быть так, что не прав именно он? А служители действительно хотят обратить его силу во благо… — Ты и сегодня будешь молчать, Ангел? — обрывает его мысли насмешливый голос. Минсок оборачивается через плечо, упираясь взглядом в каменную стену с многочисленными щелями, в которые проскальзывает ветер, отчего в комнате, как и во всем замке должно быть достаточно холодно. Но хоть это его не беспокоит. Минсока больше волнует крайне разговорчивый… «сосед». Ангел ему не отвечает, а тот, похоже, думая, что его не слышат, изо дня в день, а шел уже четвертый, повторяет одно и то же, словно по заученной, даже в словах не путается. — Меня зовут Чондэ… или же Чен, мне без разницы, и ты первый, кому я называю оба своих имени. Почему? Не знаю… ты же там все равно уже при смерти… или еще нет? В общем, эти фанатики же не собираются тебя просто так отпускать, хотя… и меня тоже. Им разгневанный демон не нужен, благо они не знают, что я демон низшего ранга и толком ничего не могу, — хрипло смеется над собой. — Прихожу к людям и начинаю их склонять к неправедным поступкам, хотя они и без меня неплохо справляются. А ты над людьми молитвы читаешь? Я не знаю, слышал только слухи и издевки, но в них и доли правды нет. Не подумал… может, ты уже настолько ослаб, что не в состоянии говорить. — Замолчи, — устало выдыхает Минсок, потому что этот поток бессмысленной информации, обычно, продолжается всю ночь и если раньше мужчина злился и рвал подушки, сетуя на то, что за демоном совсем никто не следит, то сейчас стало как-то все равно. Хоть какое-то развлечение, кроме песен ветра. И действительно наступает тишина… Минсок удивленно смотрит в стену, сомневаясь, что его слова могли принести результат. Он не знает, сколько времени проходит, наверное, не менее часа, на протяжении которого он слушает стук дождевых капель по крыше и веток об окна, которые создают на стенах кривые мрачные тени. Выглядит это действительно жутко. — Я удивлен, — наконец, доносится до Минсока голос Чена, непривычно ровный и спокойный. — Что я разговариваю? — Да… Я, собственно, на ответ и не надеялся, просто не хотел сидеть в тишине. — Тогда почему говорил одно и то же? — Не знаю, мне только это и приходило в голову. А ты… действительно слушал? Каждую ночь? — Да… Чен, — чужое имя из собственных уст звучит непривычно, но приятно ложится на язык и уголки губ мужчины приподнимаются в легкой улыбке. Жаль, он не видит, как искренней радостью сверкают чужие глаза и губы растягиваются в кошачьей очаровательной улыбке, к которой никто не мог остаться равнодушным. А Минсок и без этого чувствует себя сумасбродом. Заговорить с демоном… эти стены и правда, плохо на него влияют, но голос у Чондэ приятный. Он словно обволакивает и, как бы удивительно не звучало, успокаивает. Голос Лухана его лишь злит и юношу хочется выгнать поскорее. — Лучше Чондэ, это мое настоящее имя. — А Ченом тебя называют другие? — Да, у тебя такой красивый голос, не хочется при звучании собственного имени вспоминать их противное скрежетание, от которого хочется закрыть уши. — Хорошо. — Своего имени не скажешь? — Нет, — неуверенно отвечает Минсок, потому что ему любопытно, каково это слышать его от демона. Не склоняют же они и людей к греху такими веселыми голосами. — Ангел… Так и буду тебя называть, звучит красиво. Ангел, — в чужом голосе проскальзывают мечтательные нотки, удивляя Минсока. Его сосед по несчастью еще более странный, чем он думал. Разговор заходит в тупик и Минсоку снова приходится слушать тоскливые мотивы ветра, от которых уже кружится голова, но сон не идет. Мужчина бессмысленно ворочается в постели несколько часов, пока Чен не начинает петь. Минсок не сразу понимает, откуда доносится приятная мелодия. Закрывает глаза, прислушиваясь, и свист ветра отходит на второй план. Он начинает различать слова, у которых Чондэ «проглатывает» окончания и они сливаются в одно, из-за чего песня немного искажается, но не теряет своего мрачного очарования. Она рассказывает о печали и радости, невзгодах, что мешают тебе улыбаться и приближающейся смерти, что каждый день стоит у тебя за спиной, ожидая момента. Крылья Минсока, словно отзываясь на строки песни, беспокойно подрагивают, и мужчина не видит, как с левого срывается еще несколько перьев, опадая на холодный пол, забирая с собой часть силы ангела. Он похож на больное дерево, что медленно засыхает, превращаясь из прекрасного дитя природы в убогую скрюченную колдунью, что сыплет проклятиями каждый раз, когда теряет очередной листок, не в силах их удержать на своих усыхающих ветках. Ногу ангела жжет металлическое кольцо, на котором то вспыхивают, то затухают письмена, и все это кажется единой насмешкой над самим его существом. А крылья все продолжают дрожать и жмутся друг другу, словно прощаясь с красотой, что утекает быстрее песка между пальцев. Минсок может лишь наблюдать, чувствуя, как по горлу стекает теплое вино приятного пряного вкуса, что с каждым днем становится все хуже и отдает гнилью, привкус которой мужчина стоически проглатывает, все еще сохраняя в сердце призрачную надежду на то, что это действительно поможет. И хочется громко рассмеяться над собственной глупостью, потому что не для этого его поймали, чтобы заботиться о самочувствии. Он одинокое сгнившее дерево, корни веры которого подгрызает черный зверь из соседней клетки. Минсока в свои тонкие ажурные сети забирает сон, даря хотя бы короткий покой. А Чондэ продолжает петь до утра, не уверенный, помогло ли это Минсоку, скрип кровати которого доносится до него каждую ночь. Демону сон не требовался и он не испытывал неудобств по этому поводу, хоть они и считались ближе к людям. Ему лишь хотелось немного помочь небожителю, который, наверняка, чувствовал себя несчастно. Те, с неоспоримой гордостью в сердцах, не привыкли жить в клетках и просить кого-то о помощи, им это даже в голову не придет. Будут медленно затухать, приближаясь к своему последнему дню, и продолжат усмехаться всем врагам в лицо, пока пустую комнату будет наполнять тихий плач. Благословенные в своем несчастье. Мученики, устои жизни которых Чен так долго ненавидел. Он видел ангела лишь однажды. Несчастного и сломленного, но принимающего смерть с гордо поднятой головой, словно встречает праздник, а у самого в глазах мука и изувеченное нутро. Чондэ тогда долго стоял над медленно распадающимся на осколки телом, задавая в тишину один единственный вопрос: — И оно того стоило? Издевательская усмешка не сходила с лица, потому что пусть Чен и грязный демон, зато живой и его желание продолжать дышать, наблюдая за меняющимся миром, было больше, чем пустые стремления к лучшему, которое никто еще не видел. Все тянулись к нему, как к великому благу, создавая ровную тропу смерти и никто, кроме низших детей «скверны» не задумался, что отчего-то призрачный свет приносит лишь несчастье. И отражение этого чувства он находит в душе, что теплится в ангельском теле за стеной. Чен не может его видеть, но чувствует свет, которым демонов пугают, говоря, что он разрушает. Теперь и Чен это понимает. Свет разрушает ту единственную веру, что есть у демонов: в себя и свою правду, которая говорит им ступать по головам, чтобы не погибнуть и достичь цели. А Чен не замолкал на протяжении трех ночей, потому что появилось желание идти рядом с Ангелом, что наверняка погибает и греется лишь собственной гордостью, пока нутро разлагается. Чондэ страшно представить, что и его Ангел рано или поздно будет лежать перед его ногами, распадаясь на многочисленные светлые осколки. И будет уже не до усмешек… Или же это и есть тот благословенный свет, что должен приносить счастье? Тогда Чен поставит на кон собственное существо, чтобы проклясть его и очернить, чтобы более никто к нему не тянулся. И к Ангелу тоже… чтобы никто не прикасался. — Что вы собираетесь с ним делать? — спрашивает Чондэ в очередной раз, когда приходил Лухан. А юноша лишь смотрит на него и смущенно улыбается, что вызывает у Чена раздражение. Оно разливается по венам и бурлит внутри. Хочется избавиться от этого зудящего чувства, а Лухан, словно не понимая, подходит все ближе. Не боится, а зря, потому что у Чондэ лишь одно желание: выпытать из него всю правду, силы у него все равно практически не осталось и он не способен одурманить юношу. Тот не сильно разговорчив, лишь улыбается и отводит взгляд, не видя самодовольной улыбки демона. Чен знает, что нравится, но отчего-то голос продолжает звучать грубо, отталкивая, а не маняще, как всегда… как с остальными людьми. Потому что он слишком зол на юношу за Ангела, к биению сердца которого он прислушивается каждую ночь. Оно рассказывает Чену все без слов, потому что стук медленный, и его хочется назвать неспешным, но у того ангела сердце билось также… И Чондэ, слабый демон, что может только злиться на сам мир за то, что он приносит его Ангелу боль, закрывает глаза и слушает каждый удар-слово, разгадывая. Не завидует, а именно наслаждается, повторяя его стук. Вслух, потому что одного блага он уже был лишен. Когда Минсок открывает глаза, его приветствуют коротким: — Ангел. И почему-то в это слово вложено столько боли и сожаления, что Минсок прижимает ладони к груди, пытаясь унять взволнованное сердце. Именно таким его и видит Лухан, когда приносит очередной бокал вина. — После этого Вам обязательно станет легче. Отец очень старается для того, чтобы Вы поправились, — говорит юноша, а перед его лицом, неспешно покачиваясь, пролетает перо из левого крыла, которое выглядит все хуже. Им уже не похвастаешься, оно все больше похоже на скрюченную ветку, что продолжает биться в окно. Минсок сравнивает себя с ней и грустно улыбается, думает, что не хотел бы выглядеть также жалко. Лухан молча стоит возле решетки, наблюдая за тем, чтобы Минсок выпил все до последней капли. — Оно отвратительно на вкус, — ворчливо отвечает мужчина. — Прошу прощения, — поспешно кланяется послушник. — Отец снова добавил трав, я передам ему, что не стоит разбавлять вино. Минсок провожает его холодным взглядом, от которого вдоль позвоночника Лухана бегут мурашки и он хлопает тяжелой дверью так громко, что звук еще некоторое время разносится по замку эхом. А вместе с ним и тоскливое: — Ангел… Минсок садится на постель, прислоняясь ухом к стене, вздрагивая от холода бездушного камня, что наблюдает за своими жителями, оставаясь бесстрастным к стуку множества сердец, что должны согревать друг друга, а вместо этого — губят. — Тебе грустно? — спрашивает он. — Нет, — голос Чондэ действительно звучит бодро и Минсок всерьез думает, что ему послышалось. — Ты звал меня? — А ты бы мне ответил? — тихо посмеивается Чондэ и Минсок невольно улыбается в ответ, желая увидеть лицо демона прямо сейчас, без преград. Ему не столько интересна внешность, сколько отражение души на нем, если она у демонов есть… Минсок никогда не задумывался над этим, но ему кажется, что бездушное существо не способно сожалеть, а голос Чена, не смотря на обманчивую радость, звучит несчастно. Не более чем у самого Минсока. Наверное, вместе их голоса звучат совсем жалко. — Я уже разговариваю с тобой. — Неужели, кому-то все-таки стало одиноко? — Может… быть. Мне грустно. — Из-за того, что тебя заперли здесь? — Я чувствую себя неуютно, и этот замок пугает меня. — Тогда не открывай глаз. Представь себе светлый дом или Небеса, и не смотри на черные тени, что расползаются по стенам. — Счастье во лжи, — грустно улыбается Минсок. — Другого и не остается, не так ли? — Почему ты такой… не знаю. У тебя же есть хорошие воспоминания, которыми ты дорожишь? Ведь в жизни божьих существ должно быть что-то светлое? Кроме осколков их тел… Минсок задумывается, словно старую книгу, пролистывая собственную жизнь от момента своего появления и первых шагов в качестве Хранителя. Вспомнил все свои падения и то, как он не мог самостоятельно подняться, а другие лишь насмешливо смотрели на него и проходили мимо. Лишь однажды ему протянули руку, чтобы утянуть еще ниже и удерживали за ногу, не позволяя выбраться из неожиданно сомкнувшейся над головой пучины. Это определенно не те воспоминания, которые будешь вспоминать в моменты ненастья, и согреваться улыбкой. Они скорее идеально подходят этому холодному безликому замку, чьи стены словно надвигаются на него, ожидая, когда Минсок сломается. Ангелы ведь на самом деле такие слабые, не смотря на всю свою браваду, за которой никто не видит, как в холодных глазах небожителей проскальзывает печаль. — Никак не могу вспомнить, — отвечает Минсок спустя некоторое время. — Значит, хороших все-таки нет, иначе бы я сразу увидел их. Ведь так? Чондэ покусывает нижнюю губу от досады, не зная, что сказать. Сделать он все равно ничего не может, хоть и хотелось бы протянуть руку. Пусть Ангел даже побрезгует им и не примет жест, но Чену это просто нужно. Увидеть в чужих глазах что-то, кроме обреченности. Счастливые небожители… — А… тьма могла бы стать твоим приятным воспоминанием? — Представлять тебя в своем светлом искусственном мире? — Да. Ты ведь все равно меня не видишь. — Жить среди призраков… Наверное, это не так плохо. — Тогда закрой глаза. — Я не знаю, что представлять. — Не волнуйся, придумаем вместе. Хочешь, я буду создавать этот мир вместе с тобой? И мы встретимся в нем. — Хочу, — коротко отвечает Минсок. — Ты уже закрыл глаза? — Да. Тебе нравится солнце? — Мм, я не уверен, что у нас наверху именно солнце. — Но мы же не на небе. Это лишь наш с тобой мир на двоих. Хочешь, чтобы наверху была земля? — Нет, — посмеивается Минсок. — Пусть будет солнце, но не очень яркое. Зимнее солнце. — Оно самое красивое, но холодное. Ты уверен? — Да. А что бы ты добавил? — Мне будет достаточно света и его переливов на воде, поэтому пусть в нашем мире будет озеро. — Водная гладь будет красиво отражать блики… Голос Минсока затухает, пока не наступает гнетущая тишина. В груди Чена скребется тревога, и он прислоняется к стене, пытаясь услышать ровное дыхание, но ничего. — Ангел? Ангел… Ответа он так и не получает. По ночному воздуху разносится тихая печальная песня, к словам которой никто не прислушивается. Чондэ часто сбивается и ему приходится начинать снова. — Прости, Ангел, сегодня у меня не получается делать вид, что меня ничего не беспокоит, — грустно говорит Чен. — Обещаю, что когда-нибудь я спою тебе под зимним солнцем. «Только шестой день», — думает Минсок, глядя на помутневшие перья. Пытается расправить крылья, которые взмывают вверх, задевая концами стены, проводя по холодному камню и передавая дрожь мужчине, который низко склоняет голову в беззвучном плаче. Левое крыло поднимается с большим трудом, словно к нему прикреплен огромный камень, и короткие вспышки боли, что заставляют Минсока сжимать зубы до скрежета, распространяются по всему телу, постепенно затухая, но оставляя после себя слабость. Минсок делает несколько глубоких вдохов, чтобы хоть немного стало легче. Отказывается от вина, которое отчего-то кажется противным на вкус, а пряный горьковатый запах поднимается к горлу тошнотой. Лухан все выспрашивает, что не так и смотрит участливо, но Минсок злится. Сам не понимает из-за чего, потому что юноша действительно хороший и душа у него светлая, ангел даже может поверить в его добрые намерения. Не только по отношению к нему, но и к другим послушникам, чьи голоса Минсок иногда слышит. Они радуются, с нетерпением ожидая решающего дня. Порой останавливаются возле комнаты Минсока и, наверняка, прислоняются ухом к двери, потому что всем, кроме Лухана, запрещено к нему заходить. Минсок рад этому правилу, потому что даже короткий разговор с блондином, отнимает у него слишком много сил. И в душе скапливается тихая ненависть, направленная на послушника, что все продолжает наставить на вине, говоря о том, что Минсоку станет легче. Мужчина, на ноге которого под обручем остался ожог, смеет не согласиться. Смотрит холодно, что Лухан не в силах сдвинуться с места, прикованный собственным то ли страхом, то ли благоговением. А Минсок победно усмехается, находя успокоение в превосходстве над слабым блондином, когда его собственное тело не способно восполнить уходящие силы, что туманом исчезают в воздухе. И Минсок из последних сил цепляется за воспоминания из тех дней, когда его крылья были полны сил и могли поднять его к Небесам. Когда за Луханом закрывается дверь, терпя боль, взмахивает крыльями, но от пола так и не отрывается. Но, не смотря на усталость и то, что Минсок практически не встает с постели, он подползает ближе к стене, ожидая столь знакомого… — Ангел, — от которого на бледных губах расцветает неуверенная улыбка. Он закрывает глаза под тихий голос Чондэ и представляет холодное солнце, что играет разноцветными бликами в хрустальном озере. Рядом стоит неизменная тень без лица и определенных контуров тела, но Минсок держит ее за руку, никогда не расцепляя сплетенные пальцы. Опускает в воду босые ноги, сжимая пальцы от холодной влаги и ждет, когда привыкнет. Тень садится рядом и они еще долго разговаривают, потому что мягкий голос Чена не затихает до вечера, когда голос призрака сменяется реальным. — Тебе снятся сны? — спрашивает Чондэ. Намного более теплым, чем все представления Минсока, что уже граничат с мечтами. И хочется верить в то, что хотя бы демон никогда не отпустит его руки, продолжая сжимать немного сильнее каждый раз, когда Минсок посмеет усомниться. — Нет. Я засыпаю, а открываю глаза уже утром, но могу запомнить то, что слышал в течение этого времени. Я запомнил все слова твоей песни… Дремлет за горой, мрачный замок мой… — Душу мучает порой, царящий в нем покой, — с улыбкой на губах заканчивает Чен. — Я рад. Демон отворачивается от стены, к которой сидел, прислонившись спиной, и переводит взгляд на Лухана, что замер в другом конце комнаты. Дрожащие руки юноши продолжают сжимать пустой бокал из-под вина, что он дал Минсоку. Глаза Чондэ темнеют, хотя казалось, это просто невозможно, потому они у него черные, что даже зрачка не видно, и опасно сужаются, как бы предупреждая, чтобы Лухан к нему не приближался. Блондин переминается с ноги на ногу, то делая неуверенный шаг вперед, то назад. Так и топчется на одном месте, не решаясь даже выйти, прикованный тяжелым взглядом демона, которого, в отличие от Минсока, ничего не держит. Лишь дверной проем исписан молитвенными словами. Чондэ плавно поднимается, медленно приближаясь к Лухану. Губы растягиваются все шире, пока не превращаются в издевательскую усмешку, что холодит кровь и все внутри сжимается от непреодолимого страха. По стенам расползаются широкие тени, что медленно окутывают всю комнату. За спиной Лухана потухает единственная свеча, погружая комнату в непроницаемую черноту, лишь такие же глаза демона продолжают внимательно следить за вздымающейся грудной клеткой, желая вонзить в нее когти, чтобы чужое надоедливое сердце перестало биться. Подходит к блондину вплотную, глядя на него сверху вниз пронзительными черными глазами, что заманивают тебя во грех и тихо шепчет: — А любви моей живой все образы со мной. На губах растягивается усмешка, что впитала в себя всю злость Чондэ. Уничтожить, — тихо шепчут тени, накрывая их куполом, наблюдая с нескрываемым любопытством. Уголки губ демона подрагивают и опускаются. В тишину комнаты врывается стук столь желанного сердца, что ведет Чена вслед за собой, подобно маятнику. Лухан чувствует, как незримые путы, что сковывали все его тело, не позволяя двинуться, опадают к его ногам, и он выбегает из комнаты. Чен насмешливо провожает звук удаляющихся шагов и возвращается к стене. С той стороны до него доносится тихий кроткий стук, что очаровывает и уже демон чувствует себя в путах. — Ангел… — Что? — голос Минсока звучит недовольно, но Чен лишь мягко улыбается. — Можешь прислониться грудью к стене? Прошу. Минсок хмурится от странной просьбы, немного отстраняясь, но холодный камень не желает ему отвечать. — Зачем? — Хочу услышать биение твоего сердца. Ближе. Минсок сомневается недолго. С трудом поднимается на ноги, немного покачиваясь и цепляясь пальцами за стену, опираясь на нее и прислоняясь щекой к камню, что приятно холодит разгоряченную кожу. Чондэ и на расстоянии слышит, как оно взволнованно стучит, словно умоляя поскорее найти его, но демон может лишь прислонить к стене ухо и мечтательно прикрыть глаза, вслушиваясь в столь желанный звук, что заполняет собой все его сознание. — Оно громко стучит? — спрашивает Минсок, потому что у него в голове набат, и он даже смущается, думая о том, что слышит Чондэ. Пытается дышать глубже, чтобы хоть немного успокоиться, но стоит Чену ответить, как сердце вновь ускоряет свой ритм. — Да, мне очень нравится. Оно лучше моей печальной песни. — Тогда, — Минсок улыбается, и некоторое время собирается с мыслями, — я подарю тебе свое сердце, а ты мне голос. Чондэ приходится закрыть рот рукой, чтобы не засмеяться в голос, потому что наивный Ангел и сам не до конца понимает, что предлагает, но демону нравится. В груди становится теплее, словно кто-то зажег внутри факел. — Я бы тоже хотел подарить тебе сердце. — Я приму его, — тихо отвечает Минсок. — Глупый Ангел, ты разве не знаешь? — беззлобно посмеивается над ним Чен, не видя, как обиженно надуваются щеки небожителя, когда он поворачивается к стене спиной. — Чего? — У демонов нет сердец. — И в груди у вас совсем пусто? Чондэ вновь прикасается кончиками пальцев к собственной, прислушиваясь к ощущениям. Тихо, ничего не бьется, но есть нечто иное… чувство, что желает увидеть Минсока, спрятать того в своих объятиях и никогда не давать в обиду, даже уйти самому, если тот не пожелает быть рядом. Лишь бы его милый Ангел улыбался. — У меня там теплится небольшой огонек… какого цвета у тебя глаза? — Лухан их боится, считает «холодными». Чен коротко хмурится, проклиная юношу, что может наблюдать великую красоту каждый день и не ценит ее, относясь небрежно. Демон же, что должен все прекрасное осквернять, желает спрятать в своих ладонях целый мир, который принес бы им с Ангелом счастье. Столь яркое, чтобы небожитель и не подумал бежать. — Серые? Тогда, пусть и мой огонек будет серым. Тебе кажется это красивым? — Чондэ, а ты красивый? — Хм, не знаю, мы не часто говорим о подобном, если это не касается обольстителей, но они могут менять свою внешность… — Опиши себя, а я скажу, красивый ты или нет. — Я не уверен, что смогу это сделать. У меня черные волосы и глаза. — Как удивительно, — посмеивается Минсок, забывая о боли в крыльях, а улыбка не сходит с миловидного лица. Он старается не думать о том, что столь легко он себя чувствует подле демона, существа, которого должен отвергать всем своим естеством, но не его же вина, что их заперли почти вместе. И уж точно не вина Минсока, что на протяжении всей жизни, руку ему протянул именно черный-черный демон. Ангел вновь смеется. — И это все? А губы? Чен теряется. Подходит к окну, рассматривая себя и не зная, как превратить то, что он видит в слова, которые бы Минсок мог представить. На губах проскальзывает легкая безобидная усмешка. — Каким бы ты хотел меня видеть? — Наверное, это прозвучит странно, но… добрым. Знаешь, Лухан мне кажется хорошим человеком, но я никогда не смог бы влюбиться в его красоту. У него неприятные глаза. Называет мои «холодными», а у самого ядовитые. — Я знаю, — скорее самому себе отвечает Чондэ. — Ты… У демонов руки холодные, но мне кажется, что у тебя они самые горячие. — Ангел, — зовет его Чен. — Что? — Запомнишь для меня кое-что? — Хорошо, — с сомнением отвечает Минсок, потому что демон сегодня немного странный, а еще ангелу кажется, что он сказал много лишнего. И покусывает губы, словно это вернет обратно вырвавшиеся слова. — Тогда слушай, Ангел… ты самый красивый, потому что у прогнившего существа не может быть столь прекрасной мелодии сердца. Чен поет для него до утра, но Минсок так и не засыпает, хоть перед глазами и стоит пелена, а сознание мутится. Он будет слушать песню до конца, из раза в раз, пока голос демона не исчезнет в лучах утреннего солнца, отгоняющего мрачные тени в сторону до более позднего часа. Ангел закрывает глаза, представляя не их мир на двоих, где он за руку держит бестелесную тень, а реальность, где их не будет разделять каменная стена с многочисленными щелями, в которых постоянно свистит холодный ветер. У ангелов и демонов все чувства обострены, поэтому им не нужно кричать, чтобы услышать друг друга. При желании, они могут услышать каждого послушника храма, но им это не нужно, потому что для брошенного ангела и одинокого демона важен лишь шепот друг друга. Чондэ поет для него о далеком замке, что затерян в лесах, и призраках, обитавших в нем. Минсок отвечает ему ровным стуком сердца и безмолвными просьбами о теплых объятиях. Минсок отсчитывает ровно десять ударов сердца от тихого «Ангел», когда дверь комнаты открывается и внутрь проходит Лухан, под глазами которого залегли тени. Наверное, мужчине должно быть его жаль, но он не испытывает ничего, кроме потаенного злорадства, что свербит где-то в груди, оставаясь без внимания. Юноша поднимает голову и от его взгляда Минсоку становится не по себе, но он слишком слаб, чтобы думать о том, что случилось у Лухана, потому что у него и самого достаточно причин для печали. Но сегодня послушник смотрит непривычно зло и, когда протягивает поднос, Минсок различает на запястьях неглубокие царапины, что тянутся вверх по руке. — Это демон? Минсок поджимает губы, не понимая, почему сразу подумал на Чондэ, который… слишком хороший. Темные существа такими не бывают, но Минсок никогда не чувствовал лжи. А глаза Лухана, на мгновение вспыхнувшие неразборчивыми эмоциями, опускаются в пол, невольно утвердительно отвечая на озвученный вопрос. И Минсок усмехается, глядя на блондина откровенно насмешливо. В глазах послушника можно различить «С Вами он поступит также». А Минсоку все равно, потому что лучше погибать в горячих объятиях оскверненного существа, чем под пытливыми взглядами мнимых святых. — Ваше вино, — говорит юноша вслух, а руки все равно выдают его. Дрожат. И стук сердца такой быстрый и громкий, что отдается в голове Минсока болью. Он протягивает руку и лишь на пару сантиметров приподнимает тяжелый бокал, когда он выскальзывает у него из пальцев, разбиваясь о пол, по которому расползается темно-алое пятно, и сверкают крупные стеклянные осколки. У Минсока кружится голова и он впивается пальцами в постель, лишь бы не упасть и не коснуться решетки, что предупреждающе поблескивает нанесенными на нее молитвенными словами. Ногу простреливает очередная вспышка боли и мужчина сползает вниз, не обращая внимания на холод и шум ветра, что забирается под одежду, оставляя после себя на светлой коже многочисленные мурашки. — Чондэ, — совсем тихо шепчет Минсок, чтобы Лухан, склонившийся и собирающий на поднос осколки, ничего не услышал, а мужчина все надеется, что к нему подойдут и протянут руку, помогая подняться. По ту сторону в своей клетке беснуется демон, что впивается сердитым взглядом в стену, что отделяет его от света, к которому он тянется изо дня в день и рычит, подобно оголодавшему зверю, что готов вцепиться кому-нибудь в горло. И может лишь продолжать прислушиваться к стуку полюбившегося сердца, отсчитывая мгновения очередной волны отчаяния, что захлестывает с головой, не позволяя набрать в легкие воздуха. Ответом Минсоку служит тишина и шорох длинных одежд послушника, что отодвигает поднос и огорченно смотрит на расплывшееся по полу вино, чьи тонкие нити достают до босых ног ангела, пачкая поджимающиеся пальцы. Он подползает ближе, склоняя голову и видя в отражении собственное осунувшееся лицо. С губ срывается нервный смешок, потому что он совсем не красивый. Самый жалкий ангел, у которого даже одно крыло не поднимается, а перья стали светло-серыми от скверны и лишь сейчас Минсок понимает, для чего в монастыре держат Чондэ. Кровь демонов для небожителей яд, а Минсок, ослабленный оковами, не смог различить его запаха. Даже сейчас не чувствует его, скорее догадывается и поднимает на мгновение взгляд на Лухана, который старательно опускает глаза, бормоча извинения. — Ничего страшного, — тихо отвечает ангел, — все равно ничего тебе не сделаю. — А… хотелось бы? Лухан резко вскидывает голову и глядит со смесью злости и решительности, сжимая в ладонях одежду, приподнимая подол, чтобы не намочить его. Только губы дрожат, и стук сердца говорит о том, что он испытывает благоговение даже перед Минсоком, который сейчас не заслуживает ни единой молитвы. — Да. И скажи кому-нибудь другому ходить к Чену. Лухан дергается в сторону, но быстро собирается с духом, прищуривая глаза, словно это может кого-то напугать. Пусть Минсок и слаб, он не собирается показывать этого слабому послушнику, что только и способен подчиняться всем вокруг. Так пусть знает свое место и не смеет даже в мыслях повышать голос на небожителей и «детей скверны», потому что не достоин ни одного из них. — Прошу меня простить, я могу… Отец будет сердиться, если я передам ему Вашу просьбу. — Еще сильнее он будет сердиться, если из-за тебя, ему ничего не достанется. На губах Минсока появляется совершенно не ангельская улыбка, больше похожая на оскал и глаза действительно похожи на небольшие льдинки, кажется, даже ветер становится пронзительнее, хлестая тощее тело послушника. — Я Вас чем-то разозлил? — Нет, — голос Минсока звучит обманчиво мягко, — не хочу, чтобы в комнате Чена кружил низменный человек, влюбленный в него. Можешь так и передать Отцу, — последнее слово мужчина выплевывает со всем пренебрежением, что скопилось в нем. Лухан, низко склонившийся и осторожно ступающий назад, тихо всхлипывает, отвечая: — Как пожелаете. Я… скоро вернусь, чтобы убрать здесь. С губ Минсока срывается тяжелый вдох, как только дверь за юношей закрывается. Мужчина устало смотрит на дорожку вина, что тянется к нему, а потом на ней появляются круги и в стороны разлетаются маленькие брызги. С темных ресниц Минсока падают крупные слезы, и он даже не в силах подняться, потому что тело парализовало от боли, а некогда сильные крылья, которые вызывали благоговение, сейчас касаются грязного пола, стелясь по нему и немного подрагивают. За стеной льется песня, но уже другая, более печальная и Чондэ даже не нужно спрашивать, что Минсок сейчас делает, чтобы представить сгорбленную фигуру Ангела, что страдает от собственной сущности. Минсок с трудом перебирается на постель, которая кажется ужасно жесткой. Не знает, как сложить крылья, чтобы те не мешались и не отзывались тупой болью во всем теле, которое бьет ознобом. А песня обрывается на середине слова и Минсок слышит лишь тишину, что рвет его душу. Проводит языком по потрескавшимся губам и тихо повторяет последние строки, которые, казалось, успели вырезаться у него на сердце: — Я не хотел становиться той темной птицей, прикоснусь к твоей протянутой руке… Протянутой руке… — У тебя хорошо получается, — врывается в сознание ровный голос Чена, который срывается на последних буквам, переходя в еле различимый шепот. — Что это за песня? — Не знаю, наверное, услышал, когда поднимался на Землю. Мне здесь нравилось. — А сейчас? — Сейчас мне нравишься лишь ты, а не эти заплесневелые стены и запах сырости, холодный ветер, что пробирает до костей и фанатики, кружащие возле нас подобно коршунам… Как ты? — Устал. — Кружится голова? — Да, но это… не самое страшное. Я просто устал… от всего. От этой комнаты, от решетки, от одного единственного лица, что злит меня и… Минсок тяжело дышит, путаясь не только в словах, но и в мыслях, а Чондэ послушно слушает, прикасаясь двумя руками к стене, словно пытается сквозь преграду согреть своего единственного и самого прекрасного Ангела в клетке. — Больно? — Нет, ничего уже не чувствую. — Почему? Они же, наверняка, возносят тебе молитвы. Разве это не должно делать тебя сильнее? — Я не слушаю, о чем они молятся. Мне противно каждое их слово. — Тогда слушай лишь мой голос, как и я, твое сердце. Оно единственное мне никогда не врет. — Ты будешь со мной столь же честен? — Да, мой ослабевший Ангел. Тебе уже не удастся взлететь на Небеса? — Навряд ли они меня примут, ведь я все еще здесь. — И не пришел никто спасать. — Чондэ, никогда не влюбляйся в ангела… «Ты опоздал», — грустно думает Чен, но, в противовес этому, так светло улыбается, что в груди разгорается маленький огонек, что заменяет ему сердце. Демон трепетно бережет его и греет руки, прислоняя их к груди, представляя, как оно будет биться, когда он все-таки разрушит стену и сможет увидеть Минсока, чей медленный голос убаюкивает. — …они ужасно самовлюблены и эгоистичны, поэтому ангелы самые одинокие существа. — Осторожнее, иначе я скажу, что ты не ангел. — И сам уже не знаю, — Минсок смотрит в потолок, на котором гуляют алые лучи заходящего солнца, словно в комнату пробрался пожар. И мужчина уже не против сгорать, потому что в груди и так пламя из чувств, а по телу растекается лава, за которой шлейфом тянется агония, от которой порой темнеет в глазах. — Чувствуешь, как я согреваю своим дыханием твое сердце? — спрашивает Чен и лишь его голос еще заставляет Минсока слабо улыбаться и тянуться к демону навстречу, зная, что они оба упираются в стену. — Да, а оно так взволнованно бьется, что я никак не могу его усмирить. Только прости, если его плохо слышно, я немного слаб. — Почему? — Ангелы не могут без позволения долго находиться на Земле. Бог считает их утерянными и перестает поддерживать в нас жизнь. Она уходит медленно, словно ручей, чьи воды протискиваются сквозь плотно сдвинутые камни. — Как тебя поймали? Минсок усмехается, потому что над его глупостью можно только удивиться. — Приковали мое крыло крестом… — Что? — Чен удивленно оборачивается, но взгляд вновь врезается в проклятую стену, которую хочется снести с громким взрывом, чтобы от нее и пыли не осталось. — Все послушники молились, а я… пожадничал. Если бы собрал столько молитв, мог бы стать намного сильнее. — И они действительно пронзили твое крыло металлическим крестом? — С человеческий рост… Звучит прозаично. — А я думаю, что это очень печально, особенно для ангела. Быть преданным даже людьми. — Думаю, это было справедливым наказанием за мою гордыню. — Ты не считаешь себя достойным? — Чондэ, — голос у Минсока мягкий, приятный, — я же говорил, что ангелы далеко не так чисты, как всем представляется. Будь мы такими святыми, погряз бы я в гордыни и жадности, что заставила меня спуститься? Знаешь, люди столько не молятся, я знал, что ничем хорошим это не обернется. — Твое крыло все еще болит? Минсок пытается их расправить, но поднимается лишь одно, а второе потеряло часть перьев, что рассыпаны по всей комнате, потому что он запрещает Лухану их убирать. Они постепенно темнеют, пока не становятся совсем черными, а те, что ослабевшими пожелтевшими по осени листами все еще держатся, выглядят настолько жалко, что даже не хочется их оплакивать. — Нет, — отвечает Минсок. — Просто немного слаб из-за того, что заперт здесь. — Хорошо… хорошо, что тебе не больно. Боюсь, я бы не смог тогда петь, зная, что ты страдаешь. — А чтобы ты сделал? У Чондэ ком в горле и глаза жжет от обиды. — Ничего. На двери письмена, мне самостоятельно не выйти. — А твой голос мне помогает, поэтому не останавливайся. — Хорошо, мой Ангел, я буду дарить тебе хотя бы немного покоя. — Я даже рад, что ты оказался здесь, подле меня, но как? — Меня заставили подняться. — Такое возможно? — удивленно спрашивает Минсок. Ангелы многого не знают, их держат в неведении. Когда они появляются на Небесах, им лишь рассказывают о том, для чего они существуют — ради Бога. Кто они, почему должны Ему безропотно подчиняться, ничего, лишь твердая убежденность в том, что так правильно, а иначе нельзя. И их, словно малых детей, запугивают скверной, что отравит их тела и лишит жизни. Минсоку уже не страшно, он и так умирает. — Святые люди, — голос Чена полон презрения и насмешки, — знают молитвы, что заставляют нас показаться. Мне просто не повезло, потому что оказался слабейшим поблизости. — Так ты низкого ранга? — У меня его вообще нет, — демон не весело усмехается, вытягивая ноги, по которым скользит прощальный луч солнца, окрашивая комнату в черный, подобно его глазам. — А уже оказавшись здесь, без возможности выбраться, услышал твое сердце. Оно было прекрасно. — Это действительно так… удивительно? Губы Чена растягиваются в нежной улыбке и голос звучит так сладко, что у Минсока от чувств кружится голова. Вот он истинный манящий демон, которому хочется отдать не только душу, но и все свое естество. — Да, я могу представить, что и у меня есть сердце. — Оно тебе так нужно? — Я хочу… «…любить тебя еще сильнее». — …чтобы ты смог услышать все мои чувства. — Тогда пусть твой голос звучит благословенно лишь для меня, Демон. — Осталось недолго, — горько усмехается Минсок, наблюдая за тем, как Лухан убирает очередное вылитое на пол вино. — Два дня. Бокалы приносят около семи раз в день, запах демонической крови с каждым разом все усиливается и Минсок уже не уверен, вино ли ему вообще налили. Оно ему и не нужно, Минсок и без того слаб настолько, что язык заплетается и он пьянеет от одного лишь запаха. Он часто смеется над самим собой, но в этом смехе заключено не счастье, а презрение к собственной слабости и невольному подчинению, потому что обруч на ноге неумолимо жжет кожу и Минсок с трудом может пройтись, не хромая. Кожа под браслетом покраснела и в некоторых местах покрылась волдырями. В его венах слишком много демонической крови, а молитвенные слова ее не переносят, стараясь выжечь из ангельского естества. Минсок хмурится каждый раз, потому что молитвы не вправе решать за него, нужна ли ему скверна в крови или нет. Мужчина уже принимает ее, как благословение, потому что так Чен ближе. И он единственный, кто еще не принес ему боли, кроме того, что не может взять за руку. Чувство одиночества жжет не хуже обруча на ноге. Минсок каждый раз видит в глазах Лухана жалость и скалится в ответ, совсем не похожий в подобные моменты на небожителя, а левое крыло к пятнадцатому дню стало темно-серым и с ним Минсок выглядит еще более жалко, чем падшие. Лухан, как и обещал, к Чену больше не заходит, потому что Минсок прислушивается к его шагам, находя в этом своеобразное удовлетворение своей злости, что клокочет в нем, закрывая глаза алой пеленой. Но, не смотря на честность, юношу все равно хочется раздавить и Минсок однажды ловит его за руку, вжимая лицом в решетку. Лухан не произносит ни звука, лишь по щекам скатываются слезы, а Минсок смеется, потому что и у самого щеки влажные. От боли, от несправедливости, от того, что его с Чондэ разделяет проклятая стена, а он ничего не может сделать, лишь слушает тихий, успокаивающий голос демона, который убеждает Минсока отпустить Лухана, ведь тот ни в чем не виноват. Ангел потерянно смотрит на юношу, на руке которого остались алые следы от чужих пальцев, и отступает назад, путаясь в ногах. Падает на пол, лишь больше сдирая кожу на ноге под обручем, из-под которого тонкой струей вытекает багряная дорожка крови. А в глазах напротив все та же жалость. Минсок позволяет Лухану подойти ближе, чтобы тот помог лечь мужчине на постель, которая приносит лишь муки. Неловко переворачивается, придавливая оскверненное крыло и тихо скулит, сжимаясь, притягивая согнутые ноги к груди, словно слабый ребенок. Юноша все пытается убедить его выпить вина, будто Минсок совсем глуп и не понимает, что травами сбивали запах демонической крови, когда ее еще не было так много. И пусть он не против, слишком больно, чтобы принимать из рук послушника очередной бокал. Чондэ продолжает утешать его мелодичным голосом, от которого по телу распространяется приятное тепло, и гнев постепенно отступает, уступая место сонливости и усталости. Минсок из последних сил отталкивает от себя бокал, который звонко стучит по полу и разбивается. Лухан, спешивший его поймать, наступает на один из осколков, который впивается в ногу. — Ты это заслужил, — шепчет Минсок, который даже головы не поворачивает, потому что ему кажется, что это простое движение отнимет у него массу сил. Лухан ничего не отвечает. Убирает все и уходит, тихо прикрывая за собой дверь и туша свечи над постелью ангела, чтобы те не мешали ему. Минсок не хочет засыпать. Ему хочется сполна насладиться обществом своего личного проклятия, что проникло не только в разум, но и в сердце, оставив в нем небольшой огонек привязанности. И стираются все грани между белым и черным, ангелами и демонами, есть лишь они вдвоем, что продолжают держаться за руки в призрачном мире, что появляется под закрытыми веками. — Почему именно два дня? — спрашивает Чен. «Потому что я уже достаточно слаб», — с горькой усмешкой думает Минсок, но порой Чондэ бывает таким суетным, что не хочется его беспокоить. Тем более, демон и сам знает, что Минсоку далеко не хорошо, сколько бы раз он не пытался убедить их обоих в обратном. Но Чен продолжает принимать игру и соглашается, лишь спрашивает, не болит ли крыло. «Нет», — тихо отвечает Миснок, чей слабый голос разбивается о стены. И мысленно добавляет: «Я его вовсе не чувствую». — Не знаешь истории этого места? — Мне не было до него дела. Мрачный замок в отдалении от города, который захватили фанатики, даже исхитрившиеся запереть «скверну» и «небо». — Они монахи… — Фанатики, — настаивает Чондэ, — особенно после того, что они устроили. Что они собираются делать на семнадцатый день? — Несколько веков назад этот замок принадлежал князю, который добился процветания для своих земель. Конечно, нашлись и те, кто хотел его блага для себя, решив захватить княжество. Начали с разорения церквей, чтобы подкосить веру, но все мирные жители, что не могли сражаться, собрались вместе с выжившими монахами в этом замке, что обладал неприступными тогда стенами, и молились на протяжении семнадцати дней. — А потом на врагов обрушилась кара небесная, и это место считается святым? Минсок усмехается. — Ты порой рассуждаешь так наивно, что больше похож на ангела. — Обычно, все истории именно так и заканчиваются, если в них фигурирует церковь или же полным разорением. — Ты почти угадал. Князя убили, разоренную армию пленили, а мирных жителей согнали в одно место и сожгли прямо возле распятия, а потом ему же и помолились. У людей всегда были странные представления о религиозности. — И что же, из нас тоже устроят погребальный костер? — Их Отец самодур, но не глупец, — отвечает Минсок. — Тогда для чего они это устроили? Ослабили нас… — …чтобы забрать мою благодать. — И она его не убьет? — Убьет. Выжжет глаза и оставит на груди клеймо грешника, что покусился своими грязными руками на дар божий. Но они все равно не отпустят нас, пока не попробуют. И, в любом случае, попытаются от нас избавиться, от тебя уж точно, а я и без их помощи дух испущу. Чен по другую сторону стены замирает, слыша взволнованный стук, только не может понять, откуда он исходит, потому что сердце Минсока еле бьется и это невероятно пугает. Чондэ изо всех сил старается поверить словам Ангела о том, что у него все хорошо и ничего не болит, что послушники не причиняют ему боли, но сердце никогда не врет, а Чен полюбил его достаточно сильно для того, чтобы слышать даже в самом отдаленном уголке комнаты. И сейчас отвергает от сознания услышанные слова, а Минсок, словно издеваясь, повторяет: — Мне осталось два дня. Ангел не сможет жить без благодати. — Тогда для чего были все эти страдания?! — срывая голос, кричит Чондэ и бьет в стену, но та не отзывается, даже не дрожит, потому что он сейчас сравним с обычным человеком и может лишь беспомощно метаться по комнате, кусая губы и расцарапывая себе запястья от отчаяния, что захлестывает с головой. — Я могу отдать благодать добровольно или же она сама покинет мое тело, когда-то полностью ослабнет. — Ты… перестанешь быть ангелом? Минсок смотрит на потемневшие тонкие перья, что устилают его постель, невесомо проводя по ним кончиками пальцев, словно прощаясь. — Да… Прости, Чондэ. Демон не отвечает, оставляя Минсока в молчаливом одиночестве, что разбивается о стены его мрачной комнаты. И единственное, что приносит слабое удовольствие — холодное солнце, до которого хочется дотянуться руками, но Минсок в их скромном мире, стоит неподвижно перед озером. Сжимает руку, но не чувствует ответного прикосновения. Не решается повернуть головы, боясь увидеть пустоту. Что даже в этом маленьком вымышленном мире, который они так и не довели до счастливого конца, он остался в одиночестве и лишь сейчас Минсок понимает, как это тяжело. На Небесах каждый был сам за себя, никто и не задумывался о том, что можно кому-то протянуть руку, подарить улыбку или же собственное сердце. Минсок, закрывая глаза и прислушиваясь к тихому мерному стуку в груди, все еще чувствует, как сердце сжимает чужая рука, желая забрать его себе. Мужчина не против, потому что ему бы не хотелось оставлять этот мир просто так… в угрюмом молчании, которое никто не попытается нарушить. И это первый вечер, когда Чондэ не поет. Минсок, глядя на потолок и наблюдая за танцем теней, что пытаются рассказать ему свою историю, все повторяет строки печальной песни, под звуки которой плачет сама душа. — Им суждено уснуть в моих стенах, застыть в моих мирах… Но сердце от любви горит, моя душа болит… Моя душа болит… — Моя душа болит, — тихо шепчет Чен, чтобы Минсок не смог его услышать. Строки песни звучат, как прощание, что хлестает по нутру до крови. И, если бы у него было сердце, Чондэ бы обязательно сказал, что оно разрывается от переполняющего его отчаяния и невыносимой муки, что находит отражение на теле в виде глубоких царапин, когда Чен впивается в кожу ногтями. Поздно вечером заходит послушник, а Чен смеется ему в лицо, протягивая руки с кровоточащими царапинами. Лухан дергается и в нерешительности протягивает руку, когда его бьют по лицу. Юноша падает, испуганно глядя на мрачную тень, что нависает над ним с горящими яростью и отчаянием, что граничит с безумством, глазами. И улыбается. Как Минсок. Страшно. Так смотрят лишь те, кто готов идти к собственному счастью по головам. И Лухан не сомневается, что его может стать первой. Отползает, а Чен и не пытается его поймать. Скалится, склоняя голову к плечу. Послушник думает, что в мире нет ничего более ужасающего, чем обезумевшее дитя скверны. — Что же, бери все, до последней капли, пока я не перестану дышать… Только обязательно скажи Ангелу, чтобы он испил мою кровь до дна! Снова хриплый смех, что эхом разносится по темным коридорам замка, и кажется, что если на мгновение замолчать, прислушаться к свисту ветра, то можно различить слова молитв, что звучали здесь на протяжении семнадцати дней. А Лухан громко плачет, закрывая лицо руками, не видя, как такие же прозрачные капли стекают по чужим щекам. Только от боли, что рвет душу, это нисколько не избавляет. — Ангел… — Ты снова здесь, — тихо отвечает Минсок, прикасаясь к стене, что пробирает все его тело холодом, но он дрожал и до этого, поэтому уже не в силах разобрать, что чувствует на самом деле, а что ему лишь кажется. — Не плачь, мой милый Ангел, я же говорил, что не оставлю тебя. — Даже сегодня? В семнадцатый день? — Особенно сегодня. Будь ты капеллой, я бы разбил колени, падая перед тобой в бесконечной молитве, что достигла бы небес. Веришь? — Я бы прислушивался лишь к твоим словам… — Ангел, — голос Чена полон беспокойства. Он приникает к стене ухом, пытаясь уловить затухающее биение сердца. — Чондэ, сегодня мне так больно. Двери комнат открываются одновременно. Минсок закрывает глаза, позволяя чужим рукам подхватить себя, потому что идти самостоятельно он не способен. С его ноги снимают обруч, но облегчения это не приносит, на ноге кровоточащий след, как и на душе, что уже на протяжении нескольких дней плачет рубиновыми каплями, что отравляют Минсока подобно демонической крови. А на губах, словно в насмешку над послушниками, застыла нежная улыбка, обращенная лишь к одному… Демон кричит, срывая голос, когда с дверного проема стирают молитвенные слова, чтобы вывести ослабевшего Чондэ, который не может ничего, кроме как трепыхаться в чужих руках, рыча, подобно дикому зверю и скаля клыки, желая вцепиться ими послушникам в шеи, чтобы кровь заливала его ноги, а на тонких губах играла бы незатухающая улыбка мести. Они спускаются в подвал, который освещает множество свечей, расставленных по кругу, в центре которого стоит Отец монастыря, а на его руках буквально висит Ангел. Как только Чен переступает порог зала, морщится, невольно отворачиваясь в попытке уйти от отвратительного запаха гниения и не сразу понимает, откуда он исходит. У его Ангела одно крыло искривлено и на нем осталось лишь несколько темно-серых перьев, представляя ужасающую картину. Не такими на витражах изображают небожителей. И все это стараниями людей, что кичатся своим положением монахов, продолжая возносить молитвы. Чен все ждет, когда на них обрушится молния. А Минсок еле дышит. Его некогда прекрасные белоснежные крылья, которыми он так гордился, ластятся к полу. Серое левое крыло и вовсе не двигается, а с него опадают последние перья, оставляя оголенную отвратительную кость, обтянутую тонкой кожей, на которой просвечиваются тонкие голубые венки. Чондэ потерянно смотрит на фигуру, что отражает все отчаяние демона, в которое он погружается с головой, оседая на пол, потому что ноги дрожат и сил в теле совсем не остается. И отвратительный запах гнили исходит именно от левого крыла Минсока, но Чен больше не отворачивается, продолжая смотреть на Ангела влюбленными глазами. Он не спорит с послушниками, вообще не смотрит на них, протягивая руку к своему прекрасному Ангелу. У Минсока уголки губ дрожат, но все равно приподнимаются, когда он смотрит на Чондэ в ответ. Глаза застилают слезы, которые мужчина пытается сморгнуть, но ничего не выходит, а из горла вырывается тихий стон не столько физической, сколько душевной боли. Отец начинает читать молитву. Свечи потухают, но комната не теряет своего света, что исходит изнутри Минсока, ослепляя послушников, что окружили их непроницаемым кольцом, желая увидеть чудо и возвышение их Отца. «Ради всеобщего блага», — неустанно они шепчут про себя и боль небожителя их нисколько не трогает. Лишь демон с черной проклятой душой, стонет от отчаяния, подползая ближе, желая хотя бы раз прикоснуться к тому, кто заставил огонек в его груди разгореться так, что Чондэ сгорает изнутри. — Ангел, — шепот, похожий на шелест листьев звучит так тихо, что даже Чен себя не слышит, но Минсок все равно поднимает голову. Его лицо осунулось, а под прекрасными мутно-серыми глазами залегли тени. Обескровленные губы с трудом двигаются и дрожат, и щеки влажные от непрекращающихся слез, потому что сейчас за них не стыдно. — Чондэ, я забыл последние строки… Смотрит на острые черты лица демона, что, кажется, можно пораниться, но Минсока уже не трогает собственная боль. Его рвет изнутри от вида черных глаз напротив, что полны отчаяния и бессилия, от которого впору выть. — Я их приводил в свой прекрасный дом, их вином поил… Минсоку протягивают бокал, полный демонической крови, чей терпкий запах наполняет собой весь зал. Мужчину от него, как небожителя, мутит, но он послушно принимает бокал и делает первый глубокий глоток. Чен сидит напротив, совсем близко, касаясь дрожащими пальцами бледной руки Минсока, который не сводит с него улыбающихся глаз, что искрятся истинным самоотверженным счастьем. Чондэ так красив и жар от его тела исходит даже на расстоянии. У Минсока проскальзывает мысль о том, что он может обжечься, но и все равно. Желание прикоснуться сильнее и ангел думает, что в преддверии последнего вздоха может позволить себе любую глупость. Хотя бы в последний миг коснуться своей мечты… А у Чена перехватывает дыхание, когда он смотрит на то, как забранная прошлым вечером кровь приносит боль его возлюбленному. Минсок продолжает сжимать его руку так нежно, что демону кажется, вот-вот сломаются кости. Послушники закрыли глаза, внимая каждому слову Отца, а у Минсока сил осталось лишь на последний рывок вперед, когда он наклоняется к Чондэ и целует его так отчаянно, что невозможно сдержать слез. Кровь стекает из уголка рта, пачкая сплетенные губы и окрашивая подбородок в рубиновый, но Минсок и Чен упиваются этой близостью, не замечая не криков Отца, ни того, что зал утопает в ярком белом свете, который давит на помещение так сильно, что разбиваются окна, впуская сварливый ветер, что шуршит длинными черными одеждами, поднимая вверх опавшие ангельские перья, которые вырываются на свободу и, казалось, устремляются к небесам, чтобы предупредить о возращении ангела в лоно божье. Чондэ держит чужое лицо в ладонях, тихо постанывая в поцелуй, чувствуя, как из Минсока уходит тепло, когда слабое тело прощается с жизнью. Серые глаза медленно закрываются, и Минсок оседает на землю, прислоняясь лбом к чужому плечу, а руки безвольно висят вдоль тела. С губ срывается последний вдох, а Чондэ кричит, срывая голос. С ресниц падают крупные слезы, что затмевают взор, но Чен даже не пытается их остановить. Крик переходит в тихий скулеж, от которого в груди от боли сжимается сердце, которое Чондэ всегда заменяло сердце Минсока. И его стука более не слышно или же Чен оглох, потому что он видит, как двигаются губы послушников, но не разбирает ни звука. — Слышишь, Ангел, — шепчет Чондэ, пытаясь согреть тело любимого объятиями, — я люблю тебя даже без сердца. Демоны обречены существовать без этого дара, что позволяет прочувствовать всю полноту чувств, но Чондэ, за собственными стонами и словами любви, постепенно различает тихий стук, что не принадлежит ни одному из послушников. Он звучит столь знакомо… Как и слова прощальной песни: — Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах… Минсок, прощаясь с жизнью, смотрел на него с безграничной теплотой и благодарностью, желая, чтобы этот миг застыл навечно, потому что тех секунд катастрофически не хватило для того, чтобы насладиться чужим прикосновением к коже. Так близко, что становилось отчасти страшно. — Им суждено уснуть в моих стенах, застыть в моих мирах… Свой они так и не завершили, довольствуясь лишь бледными лучами солнца и редкими бликами, что сверкали на водной глади кристального озера, в котором всегда была холодная вода, от которой поджимались пальцы на ногах, но они продолжали их опускать. И крепко сжимали руки друг друга, чтобы чувствовать близость любимого, от которой в восторге сковывало дыхание. — Но сердце от любви горит, моя душа болит… Моя душа болит. Чондэ смотрит на свои руки, в которых покоится тело Минсока, которое он сжимает так отчаянно. Обычные, а кажется, что покрыты пламенем, как и все тело демона, что своими жадными оранжевыми языками приносит агонию, расплавляя изнутри. И Чен согласен. Любая мука, лишь бы обрести покой в этом же зале с Ангелом на руках, что продолжает улыбаться так нежно. Слез уже не осталось, лишь отголоски чужого тепла на кончиках пальцев. Чондэ смотрит на умиротворенное лицо и не смеет просить о том, чтобы Минсока, наконец, обретшего в этот несчастливый миг покой, ему вернули. Это было бы слишком эгоистично для влюбленного демона, с губ которого готовы сорваться слова молитвы, о том, чтобы Минсок был счастлив теперь и навсегда. Чондэ приходится отрывать от Минсока, за которого он продолжает цепляться изо всех сил. Кусает кого-то из послушников до крови и скалится, не желая подчиняться. В мыслях бьется лишь одно желание: уничтожить их всех, поджечь заживо, как и тех людей несколько веков назад и наслаждаться их стонами, что продолжают звучать у Чена в душе, оплакивая Ангела. И единственное, что хоть как-то сдерживает Чена от безумия — тихий ненавязчивый стук, что следует за ним по пятам, подобно путеводной звезде, не позволяя окончательно потеряться в темной пучине, что никогда не выпускает из своих объятий. Комната Чондэ покрыта молитвами, чьи слова порой вспыхивают, обжигая демона, но тот и вовсе ничего не замечает. Неподвижно сидит на протяжении нескольких дней, пока беснуется Отец, не способный придумать способа вытянуть из проклятого облика благодать почившего Минсока. А Чондэ улыбается так ярко, словно в мире не существует никаких невзгод и не отрывает ладоней от груди, шепотом повторяя каждый удар. Лухан смотрит на безумца со стороны, теребя одеяния и не решаясь произнести ни звука, Чен все равно не поднимет головы. От холодных стен отскакивает лишь тихое «тук», кажущееся безразличным, но лишь Чондэ ведает, сколько чувств вложено в него, все повторяя то шепотом, то лишь одними губами. Когда он остается в комнате один, с ресниц срываются прозрачные капли, что разбиваются о сложенные на груди руки, потому что не так Чондэ хотел обрести сердце. От одной мысли о том, что некогда оно принадлежало его прекрасному Ангелу, душу одновременно наполняет восторг и боль, выносить которую невозможно уже даже для демона, что подобные муки приносил людям собственными руками. На четвертый день, когда Минсок впервые ответил ему, Чондэ закрывает глаза, устало склоняя голову. — Чен, — нерешительно зовет его Лухан, заходя в комнату утром пятого дня. — Чен… Но ответом вновь служит тишина. Руки демона опущены, и юноша кричит, видя обожженную кожу груди, сквозь которую проступают очертания сердца. Спи мой милый демон сладким крепким сном… Дарует он тебе покой.

~

Минсок без особого интереса наблюдает за маленькими сверкающими огоньками, что проносятся перед ним, не вызывая никакого желания прикоснуться. Эти души, которым только предстоит очиститься, не вызывают в нем чувств и Минсок равнодушно отворачивается, продолжая свой бесконечный путь в никуда, не имея ни цели, ни стремления. Он не помнит, сколько времени прошло с момента, как он добровольно спустился в Чистилище, выбрав его своим пристанищем, но здесь спокойно, хоть и немного тоскливо. Его единственным спутником является холодное солнце, которое словно покрыто неразличимым для глаза инеем, что поглощает часть света. Но Минсоку это нравится и он часто останавливается, чтобы взглянуть на своеобразное небо этого места. Иногда он слышит тихий стук и спешит ему навстречу, но каждый раз теряет, так и не успев ухватиться за того единственного, что мог бы разделить с ним покой отверженного ангела. Перед ним падает черное перо, а стук появляется вновь, но уже значительно громче, заставляя Минсока остановиться, чтобы понять, в какую сторону бежать на этот раз. В груди бьется восторг, когда он следует за звуком и понимает, что тот не отдаляется, как обычно, а наоборот, сам идет к нему в руки, что желают обнять и пригреть у себя на груди. Собственное сердце стучит набатом в висках. Минсок задыхается, но не позволяет себе остановиться даже на несколько мгновений, чтобы перевести дыхание. Звук ведет его к озеру, и он рывком раздвигает высокую траву. Серые глаза, которые другие ангелы называли некрасивыми из-за того, что они всегда казались равнодушными, цепляются за одинокую фигуру без крыльев, что сидит на берегу, опустив в холодную воду ноги, по глади которой проскальзывают разноцветные блики. Воздух наполняют печальные ноты без слов, но Минсоку отчего-то все равно хочется плакать. Он осторожно подходит ближе, боясь потревожить покой незнакомца, но стоит ангелу сделать первые шаги, как брюнет резко оборачивается и улыбается так очаровательно, что у Минсока перехватывает дыхание. Он так и замирает с приподнятой ногой, скользя взглядам по чертам чужого лица, не в силах насладиться вдоволь. — Ты такой красивый, — восхищенно выдыхает он, садясь на землю. Перед собой Минсок видит до боли знакомую улыбку и слезы, что сверкают на щеках влажными дорожками, когда солнце скользит по ним, одаривая вниманием. — Почему так далеко? — капризно спрашивает Чен и сам подползает ближе, что их разделяет всего пара сантиметров. — Почему у тебя бьется сердце? Ты ведь демон… — А у тебя одно крыло белое, а второе черное, — беззлобно усмехается Чондэ, склоняя голову к плечу. Минсок смущается, пытается как-то спрятаться от чужого любопытного взгляда, но даже сложенные крылья закрывают всю его спину, а черное, оскверненное еще при перерождении, чего ангел не помнит, почти не двигается и Минсоку с ним сложно управляться. — Я не виноват, — тихо отвечает он, но в голосе Чена не было ни капли осуждения. Черные глаза наполнены интересом и… теплом. — Почему ты здесь? — спрашивает Минсок. Демоны редко без необходимости покидали свой мир, даже в Чистилище, что служило приютом не только для душ, но и для отвергнутых, их редко можно было встретить. Поэтому большинство ангелов и не имело представления, а как низшие вообще выглядят. Минсок, что прямо сейчас смотрел на острые черты лица и манящую улыбку, мог смело сказать, что демоны выглядят прекрасно. Намного красивее набожных ангелов с аскетичными лицами и совершенно бездушными глазами, в которых не было огня. — Внизу, в тишине чувств, мое сердце билось слишком громко, и никто не желал его слушать. — Ты странный демон, — замечает Минсок, нерешительно пододвигаясь ближе, но вздрагивает от каждого шороха, готовый сорваться с места и убежать. Если бы он только мог летать… — У тебя сердце действительно бьется очень громко, я даже собственного не слышу, — печально говорит ангел. — Может, оно бьется за двоих? — Почему? — Узнало своего владельца? — Чен и сам удивлен своим вопросом, а Минсок хмурится. — Невозможно. — Как и само наличие сердца у демона, сам же сказал, что мы его лишены. Должна же быть какая-то причина… Вот почему у тебя крылья разные? Минсок вжимает голову в плечи, потому что слышал слишком много насмешек в свою сторону, отчего и сбежал. И мужчине никак не хотелось выслушивать их еще и от демона. Но в глазах Чена лишь заинтересованность и Минсок думает, что от его слов ничего не изменится. Собственно, это и не было большим секретом. — Не знаю, они сразу после перерождения стали такими. — И ты ни разу не летал? — В прошлой жизни, возможно… — Давай попробуем омыть их в озере, — улыбается Чондэ и прежде, чем Минсок успевает отказаться, аккуратно обхватывает его запястье тонкими пальцами, что проступает каждая косточка, и утягивает в воду. — Я помогу. — Зачем? — удивленно спрашивает ангел. — Мне… нужно хотя бы попытаться помочь тебе. Боюсь, если не сделаю этого, потеряю нечто важное. У тебя нет этого странного чувства… узнавания? Минсок не отвечает. Зажмуривает глаза и отрицательно качает головой, потому что сердце в груди сжимается от ноющей боли, что на мгновение перехватывает дыхание. Слишком странно и Минсока это отчасти пугает. Он слишком быстро привязался к демону с искрами в черных глазах, что рискует в этом огне чувств сгореть. Они заходят в воду по пояс, и Минсок поднимает правое крыло, чтобы оно не мешало, а с губ Чондэ срывается восхищенный вдох. — Красивые. — Нет, — печально отвечает Минсок, — они ужасны. Ты не видел у других… — Мне и не нужно, — уверенно говорит Чондэ, кончиками пальцев скользя по белым перьям, что дрожат от каждого прикосновения. — Я навсегда останусь верен тебе. И сердце в груди Минсока стучит набатом, желая верить. Чен отходит немного назад, складывая ладони в виде чаши, и опускает в воду. Минсок пытается хоть немного расправить оскверненное крыло. Оно отдается в теле короткими импульсами боли, что постепенно становятся сильнее. — Тише, — успокаивающе шепчет Чен и Минсок позволяет себе слабую улыбку, под которой кроется насмешка над самим собой. Черное крыло, что среди ангелов считалось признаком связи с порождением греха, в отсутствии которой Минсок уже не уверен, ему омывает демон. Что может быть прозаичнее… Крупные капли стекают по крыльям, холодя и Минсок часто вздрагивает, чувствуя, как чужие холодные пальцы скользят уже по руке, спускаясь от плеча к ладони, переплетая между собой их пальцы. — Неприятно? — и в голосе столько отчаяния, что невозможно скрыть. А Минсок закрывает глаза, прислушиваясь к громкому стуку, за которым так долго гнался. — У нас сердца бьются в унисон. Чен мягко посмеивается, обнимая второй рукой и притягивая мужчину ближе, прижимая к горячей груди, что разрывается от чувств и, кажется, на коже уже проступил ожог. — Меня зовут Минсок, а твое имя… я почему-то уже знаю, Чондэ. — У тебя прекрасное имя, Ангел. Минсок улыбается так ярко и открыто, что сердца обоих начинают учащенно биться, а по пухлым щекам мужчины беспрерывно скатываются жемчужные капельки слез, которые он никак не может объяснить. И повторяет следом мечтательным шепотом: — Ангел… — Простишь за то, что я осквернил твое крыло? — Да. Поможешь мне обрести другие крылья, что исходят от сердца? — Всегда, — выдыхает Чен и в этом одиноком слове кроется намного больше чувств, чем у некоторых в целой речи.