«Мы рождаемся одинокими, мы живём одинокими, мы умираем одинокими. Только в любви и дружбе мы можем на время представить, что мы не одиноки» Орсон Уэллс
Впервые Криденс увидел его на фотографии, пришедшей вместе с утренней почтой. Он был на кухне и готовил завтрак вместе со своими сёстрами, когда мать, разобравшись со счетами, выложила на стол конверт с почтовым кодом Нью-Йорка – короткое, но хорошо написанное рекомендательное письмо с паспортной фотографией внутри. Его звали Персиваль Грейвс, и он хотел снять комнату на это лето – подтянуть свой французский и закончить работу над романом вдали от городской суеты. Очередной зануда, прельстившийся близостью лавандовых полей и низкой арендной платой. В последнее время они откликались на мамино объявление всё чаще и чаще, и письма от готовых заплатить за романтику чудаков стали ежедневной рутиной в жизни Бэрбоунов. Криденсу они не нравились. Странные типы. «Летние великомученики», — так они с Частити прозвали их между собой. Через некоторое время глупое прозвище подхватила и Модести. Таким же должен был стать и Персиваль Грейвс – летним великомучеником, чьё письмо отправится в стопку точно таких же отвергнутых форм заявлений. Зато мама была в восторге от его образцового внешнего вида и лаконичной манеры выражать свои мысли. «Просто он думает, что мы плохо говорим по-английски, — мелькнуло в уме Криденса тогда. Эта догадка и позабавила, и слегка обидела его. — Не хочет использовать сложные конструкции. Он разочаруется, когда узнает, что мы наполовину американцы». — Он кажется очень порядочным человеком, — заключила мать, пуская фотографию по кругу. По выражению её лица стало понятно, что выбор уже сделан. — И согласен заплатить всю сумму сразу. Безо всяких мыслей Криденс уставился на фотографию человека, собирающегося занять его комнату на целое лето. Застёгнутая до последней пуговички рубашка, сложный узел галстука, напомаженные волосы. Две родинки на левой щеке – слишком вызывающие, слишком отчётливые в этом идеальном образе школьного профессора. Даже настоящие школьные профессора, преподающие Криденсу естественные науки и не снимающие твидовых пиджаков круглый год, зачастую выглядели менее претенциозно. Криденс погладил родимые пятна подушечкой большого пальца, будто желая стереть их, как мусор, налипший на фотоснимок. Эти родинки, они не давали ему покоя. Может быть, уже тогда какая-то животная часть внутри него знала и боялась, что он больше не сможет заснуть, пока его губы не окажутся на этой щеке. «Лучше держаться от него подальше», — решил для себя Криденс. Ему исполнялось восемнадцать этой осенью, а это означало – последние школьные каникулы. Даже самый неуживчивый летний постоялец не сможет испортить ему впечатление от них.***
Сдача комнаты была способом для их матери поправить финансовые дела, не прилагая к тому никаких особенных усилий. Старая вилла на юге Франции, доставшаяся им в наследство после смерти бездетной тётушки, совершенно очаровывала непритязательных туристов, съезжающихся каждое лето, чтобы посмотреть на цветение лаванды. Писатели, поэты, художники – все они были пленены не только живописной архитектурой, но и бесконечными рядами виноградников, и миндальными деревьями, и черешневым садом, несколько заросшим без должного ухода, но всё ещё великолепным под палящим солнцем. Цикады стрекотали, как сумасшедшие, пока Криденс из ведра окатывал свой велосипед ледяной водой. Орудуя щёткой, он тщательно соскребал с рамы корочку застывшей грязи - предоставить гостю кататься на не блестящем велосипеде было равносильно оскорблению в глазах Мэри Лу. Мама умела быть очень обходительной, когда хотела – Криденс не раз вспоминал приторную, очень ласковую улыбку, возникающую на её лице всякий раз, как она болтала с соседскими женщинами после церковных служб: обменивалась последними новостями, спрашивала советы по уходу за садом и, не брезгуя случаем, даже расхваливала своих детей перед другими матерями. «Мой старшенький вырос таким щедрым, таким добрым мальчиком, — убеждала она всех, кого только можно, немедленно добавляя: — Сам предложил отдать его комнату нашему гостю». Ложь, конечно же. Возможно, в какой-то момент мама и сама забывала, что все её похвалы – сплошное враньё. Та же масляная улыбка сияла на её лице, когда с вокзала приехал Персиваль Грейвс. Он вышел из такси, громко хлопнув автомобильной дверью, и вытащил из багажника небольшой коричневый чемодан. Криденс сидел на корточках возле начищенного велосипеда и украдкой смотрел, как их гость расплачивался с водителем за проезд от станции. Сунув солнечные очки в нагрудный карман, мистер Грейвс направился к вилле, призванной стать его домом на ближайшие три месяца. — А ты, должно быть, Криденс, — сказал он и улыбнулся. — Приятно познакомиться. О, эта улыбка. Криденс предпочёл бы, чтобы он не улыбался никогда – настолько вдруг поразил его в самое сердце этот совершенно естественный, обычный дружеский жест. Мистер Грейвс протянул руку, чтобы поздороваться с ним, и Криденс ответил ему неуверенным рукопожатием. Только когда их ладони соприкоснулись, он заметил, насколько разными они были – кожа мистера Грейвса оказалась мягкой и очень бледной, почти светло-розовой, ещё не тронутой беспощадном июньским солнцем. Совсем не сочеталась с золотистым загаром и шершавыми мозолями, ставшими неотъемлемыми спутниками Криденса в жизни на природе. Мыльные капли падали с его пальцев вниз, на выстеленную мелким гравием дорожку – вокруг его босых ног уже образовалась лужа, растёкшаяся от помытого велосипеда. — Oh, pardon! — извинился Криденс, от растерянности переходя на второй язык. Одёрнув руку, он смущённо поправил закатанные рукава. Прикосновение к его мокрой и скользкой от мыла ладони, наверное, было жутко неприятным. — Je ne l’ai pas fait exprès. — Oublie-le! — отмахнулся мистер Грейвс с акцентом, полоснувшим неподготовленного Криденса по ушам. Поняв свою поспешную ошибку, он тут же деликатно уточнил: — Parlez-vous l’anglais? * Боже, французский мистера Грейвса и правда требовалось подтянуть. — Да, — торопливо ответил Криденс. Спиной он чувствовал на себе испытующий взгляд матери, дожидающейся их гостя у порога. — Да, сэр. Я жил в Нью-Йорке, пока мне не исполнилось пятнадцать. — А сейчас тебе? — Семнадцать, сэр. Мистер Грейвс кивнул и, вынув из кармана платок, вытер испачканную руку. Почему-то это задело. — Хорошо, — сказал он, подхватывая багаж и направляясь к хозяйке дома. На секунду Криденсу показалось, что услышанное или огорчило, или удивило мистера Грейвса – хоть Криденс так и не понял, что именно он умудрился сказать не так. — Не будем заставлять твою маму ждать, Криденс. Бывай! «Бывай». Какое грубое, какое неудачное слово для прощания. Криденс должен был ответить ему таким же пренебрежительным, может быть, даже самую малость враждебным «бывай». Вместо этого он пожелал мистеру Грейвсу счастливого дня в настолько официальной форме, словно собирался распрощаться с ним до скончания времён. Мама, всегда очень вежливая, уже предлагала мистеру Грейвсу как следует осмотреть дом и окрестности – прямо за церковью, говорила она, открывается прекрасный вид на горы и ветряную мельницу. Он мог бы взять велосипед Криденса, если бы захотел. Словно мало было его комнаты, и его места за обеденным столом, и его дыхания, которое каким-то образом оказалось украдено на тот краткий миг, когда их руки соприкоснулись. «Держись от него подальше», — напомнил себе Криденс и поднял голову, чтобы проверить, не набежали ли облака с северо-запада. В окне он увидел Модести. Она высунулась наружу, чудом не теряя равновесие, и тихонько посмеивалась над чем-то, что, как Криденс слишком поздно понял, было румянцем на его лице.***
Другим утром Криденс спустился в сад, надеясь найти уединение в его гостеприимной тени. Столик под черешнями, за которым они завтракали в особенно тёплые деньки, давно стал его любимым местом: раскидистые ветви простирались над головой Криденса, подобно церковному куполу, пока он отсортировывал мамину корреспонденцию и под копирку переписывал стандартные заявления. В его обязанности входила помощь с кое-какой бумажной работы для благотворительной организации и, положа руку на сердце, Криденс выполнял свой долг весьма добросовестно. Это было меньшее, что он мог сделать для своей матери – женщины, которая в одиночку растила, кормила и одевала троих детей. Но сегодня Криденс был не один. Мистер Грейвс лежал на покрывале в саду, удобно устроившись под тенью черешневого дерева в окружении скопища печатного текста. Чтобы ветер не уносил их, он придавил страницы первыми попавшимися камешками и стаканами из-под лимонада. Вооружившись цветной ручкой, мистер Грейвс то зачёркивал отдельные слова, то втискивал между строками только что придуманные предложения. Со стороны могло показаться, что его роман был катастрофой, но, наблюдая за его работой, становилось понятно, что у всех правок и приписок существует чётко организованная структура. Безупречный порядок среди хаоса. Поздоровавшись, Криденс сел за стол и принялся раскладывать свои записи. Кажется, мистер Грейвс что-то промычал в ответ, но он не был так уж уверен. Они жили под одной крышей уже около недели, но до сих пор им ещё ни разу не выпадало возможности остаться наедине. Исключая их знакомство, мистер Грейвс никогда не заговаривал первым и никогда не заходил в комнату, если знал, что в ней нет никого, кроме Криденса. Он мог бы списать такую нелюдимость на черту характера, но с остальными членами его семьи мистер Грейвс был мил и обходителен. Все его обожали. Все соседи хотели видеть его на своих обедах, все хотели узнать побольше о его книге, и абсолютно все незамужние девушки предложили ему вместе проехаться на велосипедах по мощёным улочкам Г. Отказы были столь туманны и корректны, что не оскорбили никого. Криденс начал думать, что его избегают. Он не понимал, чем заслужил эту холодность, и, не зная, как поступают в таких ситуациях, стал игнорировать мистера Грейвса в ответ. Повисшая тишина была тяжёлой и какой-то слишком осязаемой, словно сам воздух сделался плотным и душным. Криденс слышал, как жужжат в пеларгониях вечно докучающие в это время года пчёлы. Вчера за ужином одна из них ужалила мистера Грейвса – покраснение и маленькая припухлость, возникшая чуть повыше его запястья, манили Криденса своей уязвимостью. Он мог отрицать множество вещей, но только не своё отчаянное желание припасть к его ранке губами и высосать из неё весь пчелиный яд до последней капли. Назойливая пчела села на кончик его пальца и, спохватившись, Криденс нервно согнал её прочь. Может быть, это, а, может быть, что-то совершенно иное наконец привлекло внимание мистера Грейвса. — Что ты делаешь? — спросил он, ненадолго оторвавшись от чтения. — Бумажная работа. Всякое такое. — Ты ничего не записал с тех пор, как пришёл сюда. Криденс почувствовал себя не в своей тарелке и моментально отвернулся. — Я задумался, — сказал он в пустоту. — О чём-то интересном? Помолчав, Криденс постучал по губам шариковой ручкой. Он так и не снял колпачок. Но не мог же мистер Грейвс догадываться о том, что в своих мыслях он уже давно узнал вкус его кожи вокруг укуса? Сейчас там была россыпь небольшой аллергии. Он мечтал держать его руку в своей и смазывать чувствительную кожу оливковым маслом, так же, как однажды делала Частити, когда пчела укусила их младшую сестру. Медленно водить вверх и вниз холодной, щедро пропитанной марлей, пока не раздастся облегчённый вздох. «Ничего серьёзного, — сказал мистер Грейвс вчера, вытаскивая жало проспиртованным пинцетом. — Придётся привыкать к тому, как много насекомых в сельских краях». — О разном, — расплывчато пробормотал Криденс. — «О разном», — задумчиво повторил мистер Грейвс, но ничего более не добавил. И в ближайший час Криденс не услышал от него ни слова.***
Сомнения насчёт мистера Грейвса зародились у матери ещё в первые дни его пребывания на вилле. Привычки мистера Грейвса, о существовании которых она не могла догадаться из письменного заявления, выскочили на неё, словно злобный чёрт из табакерки. Он не ходил в церковь, не молился, не относил себя ни к одной из религиозных конфессий, и, говоря словами матери, был редкостным богохульником. Мать могла примириться с англиканством или баптизмом, но так называемый атеизм, что, как очень скоро выяснилось, проповедовал мистер Грейвс, сбивал с толку и злил её твердолобостью своих суждений. Содержание его романа было тайной, которой прежде не видывал белый свет. Мама, предпочитающая знать всё обо всех, молниеносно сделала соответствующие выводы – мистер Грейвс пишет о чём-то, о чём ему стыдно говорить вслух, сочиняет похабщину и эротику. Одна дама в церкви, только-только причастившаяся и оттого мнящая себя божьим пророком на бренной земле, даже предположила, что он втайне ото всех пишет сатанинские стихотворения – недавно в газете писали о какой-то американской секте, до сих пор приносящей в жертву овец и козликов. Мистер Грейвс знал о сплетнях, никогда не опровергая, но и не подтверждая их. Криденс сделал вывод, что они его развлекают. Он сделал много выводов о мистере Грейвсе, и только некоторые из них заставили Криденса лучше прятать свой нательный крестик под одеждой. Криденс не хотел стать посмешищем в его глазах – одним из сумасшедших католиков, выдумывающих про него всякую небылицу. А мистер Грейвс принимал себя таким, какой он есть, и не стремился к искуплению. Он не расстроился, когда узнал, что хозяйка, столь очарованная его обаянием в первый день, столь же быстро выучилась его ненавидеть. Мистер Грейвс раскусил её быстрее, чем это сделал Криденс, и чем, возможно, это сделал бы любой другой постоялец: Мэри Лу могла бы вернуть ему деньги и попросить съехать, но толки, которые немедля распустили бы влюблённые в «le Américain» соседи, были для неё самой страшной карой. Оправдываясь христианской добродетелью, она предпочитала гордо влачить на себе крест хозяйки дома, и ничем не демонстрировала как червь грызущей её неприязни. Поскольку мистер Грейвс нравился всем, он должен был нравиться и им. Для Криденса её двуличие было благословением. Благословением были и распахнутые рубашки мистера Грейвса, дающие ему увидеть нежную, почти никогда не загорающую кожу на его животе. Его голые ступни, гуляющие по росистому саду, были чудом господнем. Тонкие ниточки травинок застревали между пальцами, а сами они становились зелёными и мокрыми от листьев и клевера. Криденс хотел бережно обмыть и поцеловать каждый из них. Обсосать их, медленно поднимаясь к ахиллесову сухожилию, к подкаченным икрам, к коленям, к бёдрам… Он не был полностью уверен, как далеко хотел бы зайти, но это не беспокоило его. В конце всего, их неловкое рукопожатие было единственным вариантом близости, на который Криденс мог рассчитывать в реальной жизни. Мистер Грейвс жил с ними уже третью неделю, когда Криденс, возносящий утреннюю молитву в комнате своей сестры, на это лето ставшей его комнатой, увидел его в распахнутом окне. Он возвращался в дом со стороны монастыря, а под руку с ним, любовно прижимаясь, шла какая-то девушка: широкая соломенная шляпа закрывала лицо, не давая Криденсу возможности разглядеть её и вспомнить имя. Рука мистера Грейвса обнимала её за талию, чуть сжимала ткань лёгкого сарафанчика. Парочки, держащиеся так раскованно, не ограничиваются невинным петтингом. Её пальцы гладили локоть мистера Грейвса, ласково и игриво соскребали с него шелушащуюся под солнцем кожу. Боже, как же Криденс мечтал сделать с ним тоже самое. Дойдя до калитки, мистер Грейвс поцеловал её в порозовевшую щёку и перемахнул через низенький забор. Не оборачиваясь, даже не махнув рукой на прощание, он сказал, как бросил: — Бывай! Криденс почувствовал это слово, словно пощёчину, которая во имя какой-то малопонятной причины была нанесена не покинутой спутнице, а лично ему. Его щёки горели огнём. Закрыв окно и рухнув на скрипучую кровать, он хлопнул себя по лбу. Какой он безмозглый идиот! Конечно же, мистер Грейвс заметил его в открытом окне.***
Частити также увиливалась за ним. Ей было только шестнадцать, но она не сказала бы «нет». Криденс не понимал, почему их мать не разгадывала её чувственных взглядов и попыток, чересчур очевидных и от того смешных, привязаться к нему на прогулке. Было несколько дней в июле, когда он не мог думать ни о чём, кроме их совместного времени в саду: обязанность ухода за цветами возлагалась на плечи Частити, и мистер Грейвс, работающий над книгой или пьющий лимонады, бывал её единственной немногословной компанией в такие часы. В иное время Мэри Лу строго запрещала дочерям оставаться один на один с мужчинами, пусть даже и хорошо знакомыми их семье. Впрочем, на Криденса это правило не распространялось. Криденс притворялся, что не замечал влюблённости своей сестры. Мистер Грейвс, наверное, делал тоже самое: притворялся, что не понимает её намерений, мягко выдворяя за дверь каждый раз, как её расспросы становились слишком надоедливыми. Никакой грубости или резкости: очень деликатно, очень осторожно, совсем не желая задеть хозяйскую дочь своим пренебрежением. В его глазах Частити была всего лишь ребёнком и, что бы она ни готова была предложить ему, мистер Грейвс не хотел и не мог это принять. Иногда соблазн поговорить о нём с Частити становился слишком велик. Криденсу было любопытно, что именно она находит привлекательным в мистере Грейвсе, ему хотелось узнать, подпрыгивало ли её сердце так же, как его, стоило мистеру Грейвсу войти в комнату или обратиться к ней с какой-нибудь просьбой. Если бы он мог сравнить их симпатии, то, может быть, сумел бы отделить подлинное от фальшивки. Они ужинали за общим столом, доедали тушёное мясо с овощами, когда мама вдруг сказала: — Криденс, сыграй что-нибудь для мистера Грейвса после ужина. Криденс наколол на вилку кусок переваренной моркови, ничего не говоря. Мамино желание производить хорошее впечатление, используя для этого своих детей и свою деланую набожность, никуда не делось даже после того, как она наконец распознала, чем являлся мистер Грейвс на самом деле. Это была её попытка похвастаться сыном, словно удачной покупкой или красивым цветовым решением в интерьере, и Криденс ощутил, как предательский румянец снова залил ему щёки. Он уже давно перерос тот возраст, когда можно было поставить его на стул перед гостями и заставить декларировать стихи или детские песенки. — Вряд ли мистеру Грейвсу это интересно, — ответил он тихо, не отрывая взгляда от тарелки. Морковка, которую он собирался съесть, развалилась на две водянистые и крайне неаппетитные части. — Мне интересно, — возразил мистер Грейвс. — Почему я никогда не слышал, как ты играешь? — Потому что я не хотел. Криденс не знал, было ли это «не хотел играть» или «не хотел, чтобы вы слышали мою игру». — Ты портишь всем настроение, Криденс, — сухо сказала Мэри Лу. — Мне кажется, тебе следует быть более благодарным за образование, которое тебе дали. Ты так не считаешь? Он молчал, не в силах спокойно выносить то, что его прилюдно отчитывают, словно маленького. — Ма… — Всё в порядке, — вмешался мистер Грейвс. Он вдруг поднялся, не доев свой картофель, и вытер маслянистые губы салфеткой. — Я всё равно собирался уходить. Криденс знал, что это была неправда. Мистер Грейвс сказал это просто затем, чтобы огородить его от нападок. Защищал его, как ребёнка. И Криденс, и Частити, и Модести – все они были лишь детьми перед ним, глупыми, несуразными пока существами. Криденсу нечего было предложить ему, кроме своего обожания, которое, вне сомнения, и без него бросали к ногам мистера Грейвса привлекательные и сформировавшиеся девушки. Даже тело Криденса ещё не было вполне готово к тому, чего он так страстно желал, оказываясь в своей комнате каждую летнюю ночь. Как же мучительно ему хотелось стать старше. Будь Криденс старше, он бы не испытал этого унижения. Он бы дождался, когда наступит ночь, разделся и вошёл в комнату мистера Грейвса, в свою комнату, абсолютно голый, как девчонки в романтических фильмах. Он бы назвал его так, как не разрешала Криденсу называть его мать, назвал его Персивалем и попросил взять его. «Кто-то должен стать моим первым мужчиной, и я хочу, чтобы им стали вы», — скажет он. Сможет ли мистер Грейвс разбить сердце того, кто так доверчиво предложит ему всё, что у него есть – не только свои честь и достоинство, но и свою девственность?***
Несколько дней спустя Криденс всё же сел за пианино. Он не сделал этого сразу же, чтобы его поступок не выглядел, как признание неправоты, но дождался, когда разговоры о музыке стихнут, и притронулся к запылившемуся инструменту. Криденс не играл уже довольно давно и, говоря откровенно, не чувствовал к тому особого влечения. Его голова была забита мыслями о мистере Грейвсе, о его теле, цвет которого стал близок к пшеничному под южным солнцем, и плотским влечением, которое Криденсу было стыдно признавать. Все его увлечения отошли на второй план, не выдержав напора чувств, о которых ему прежде приходилось слышать от взрослых, но никогда – испытывать на своей собственной шкуре. Раскрыв нотную тетрадь, он сыграл пару-тройку мелодий оттуда и отсюда. Его длинные пальцы, интуитивно вспоминающие позиции, двигались плавно и по-прежнему ловко. Нежный, меланхоличный концерт Баха фа минор слегка напоминал ему о мистере Грейвсе. Он стал наигрывать его, меняя кое-какие ноты и стараясь приблизить мелодию к образу мистера Грейвса – такого, каким видел его Криденс. Возможно, если Криденс не умел говорить через слова, он смог бы рассказать обо всём музыкой. — Это не Бах, — услышал он мужской голос. — Он звучит по-другому. Криденс оторвал пальцы от клавиш и повернул голову в сторону шума. Мистер Грейвс смотрел на него из окна, выходящего в сад, а во рту у него был желтоватый колосок травинки. Лицо его ничего не выражало, кроме сонливой усталости – Криденс уже не рассчитывал, что когда-нибудь сможет увидеть его иным. Интересно, как давно мистер Грейвс наблюдал за его игрой? Наверное, достаточно. — Это Бах, — осторожно заметил Криденс. — Я чуть-чуть изменил его. — Зачем? Криденс прикусил губу, поглаживая клавишу указательным пальцем. Он мог бы соврать. Или мог бы не говорить ничего. Но вместо этого он сказал правду. — Хотел, чтобы она звучала, как вы. Он желал, чтобы фраза прозвучала загадочно и не совсем понятно, а получилось как-то несерьёзно и просто по-детски. Но вот, он сказал её. Только зачем? Какой в этом был смысл? Судя по голосу мистера Грейвса, он был озадачен. — В самом деле? — переспросил он. — Да. Вроде того. — Ясно. — Криденс ещё никогда не видел мистера Грейвса растерянным, но вот произошло и это. Похоже, он действительно не ожидал услышать то, что услышал. Это многое рассказало о том, как хорошо Криденс научился скрывать свои чувства. — А что насчёт тебя? — А что насчёт меня? — Ты можешь сыграть что-нибудь, что звучало бы, как ты? — спросил он в тех же самых выражениях. Практически не задумываясь, Криденс положил ладони на клавиши и хаотично пошлёпал по ним. Громко, безо всякого порядка, буквально стуча кулаками тут и там, а то и вовсе проводя по всей клавиатуре разом. Бам-бам, бум-бум – никакой складной мелодии, никакой структуры, ничего, кроме бессвязных звуков и грохота. Мистер Грейвс выглядел ещё более удивлённым его представлением, чем был до этого. — И что это означает? — спросил он. Криденс нашёл в себе силы улыбнуться ему, прежде чем закрыть крышку. — Я – полный беспорядок, мистер Грейвс. Тот улыбнулся ничего не значащей улыбкой в ответ, словно говоря: «Мы оба знаем, что это не так».***
Танцы устраивались в Г. почти каждые выходные, и в июле настал тот знаменательный субботний день, когда мистер Грейвс решился посетить их в ущерб работе над рукописью. Мама ненавидела танцы и возненавидела бы любого, кто не разделял её критических убеждений в их отношении. В тот раз она была вынуждена отъехать на встречу с каким-то журналистом, собирающимся сделать из её благотворительной деятельности новую сенсацию, и должна была вернуться ближе к ночи – до тех пор дом был предоставлен в полное распоряжение Криденса и сестёр. Покидать его пределы им, однако, было строго запрещено. Тем не менее, узнав о намерении мистера Грейвса ускользнуть на танцы, Модести попросила взять их с собой. — Я не могу действовать за спиной вашей матери, — воспротивился он, обращаясь к Криденсу, как к самому старшему. — Ты ведь понимаешь? Его слова, сказанные этим слишком серьёзным тоном, были для мистера Грейвса нечтом большим, чем, как Криденсу казалось, они являлись. Господи, да это всего лишь танцы. — Мы никому не расскажем, — пообещал Криденс. Модести, обнимающая своего игрушечного кролика, горячо поддержала старшего брата. — Никакого вреда не будет. Скажем, что сами увязались за вами. — Это ничем не лучше. — Ну пожалуйста, — не отставала Модести, жалобно смотря на мистера Грейвса. Вчера он помог ей найти потерявшуюся раскраску, перерыв в её поисках половину сада, и с того момента она была искренне убеждена, что отныне они – лучшие друзья. — Кри не обманывает, мы честно будем держать рот на замке. Она прервалась, чтобы показать, как застёгивает рот на воображаемую молнию. — Мы никогда не ходили на танцы! — добавила Модести, используя этот факт, как последнее оружие. Мистер Грейвс беспомощно обернулся к Криденсу, видимо, понятия не имея о правилах поведения с детьми. Криденсу ничего не оставалось, кроме как сказать, что слова Модести – чистая правда. — Я не ваш отец, — сказал мистер Грейвс в итоге. Накинув кожаную куртку, он уже собирался уходить. — Как чужой человек, я не могу запрещать вам что-либо. Поступайте, как считаете нужным. Просто знайте, что я не одобряю эту идею. — Мне тоже кажется, что идея плохая, — поддержала его Частити. Криденс пробуравил её раздражённым взглядом. — Не смотри на меня так. Ты разве не помнишь, что было, когда мы убежали в кино без спроса? Повисло молчание. Криденс почувствовал взгляд Частити, устремившийся на его сжавшиеся в кулаки руки. И, вдобавок ко всему, туда же стал смотреть мистер Грейвс – явно поймавший направление её глаз и не сразу понявший, чем вызвана такая странная реакция. Криденс сунул руки в карманы, лишь бы это прекратилось. — Неважно, — оборвал он, не желая, чтобы мистеру Грейвсу когда-либо стало известно о том, что так старательно прятала их семья. — Не хочешь – не иди, подлиза. — Если я – подлиза, то ты – просто дурень, Криденс! — вспыхнула она. Криденс собирался ответить что-нибудь не слишком-то дружелюбное, но мистер Грейвс, положивший руку на его плечо, остановил его. Слишком ошеломлённый его неожиданным касанием, Криденс выкрутился из-под него, как диковатый, запуганный людьми зверёк. Не само прикосновение, а то, что оно пробудило в нём, одновременно привело Криденса в ужас и восторг. Криденс убедил всех, что всё в полном порядке, что он просто испугался, и мистер Грейвс сделал всё, чтобы достоверно изобразить, будто поверил его вымученному объяснению. Возможно, именно тогда он наконец-то понял, насколько плохо на самом деле обстояли дела Криденса. — Извини, Час, — сказал Криденс, надеясь сменить тему. — Но в этот раз всё будет нормально. Она колебалась и медлила, но, в конце концов, согласилась. — Подожди меня у калитки, — попросила Частити, разворачиваясь на носочках. — Я переодену платье. Позже вечером Криденс увидел, как она танцует с мистером Грейвсом под разноцветными огоньками танцевальной площадки. Руки мистера Грейвса коснулись бёдер каждой совершеннолетней девушки на вечеринке, и Криденс боялся узнать, сколько губ распробовали его губы, и в как многих вагинах побывал его член за эти недели во Франции. Вместе с болью, которая пришла с этим осознанием, и к которой Криденс оказался совершенно не готов, он почувствовал своего рода освобождение – облегчением было узнать, что мистер Грейвс не свободен, что ему нравятся девушки, и Криденсу не на что претендовать. Под попсовые песни, звучавшие из каждого радио с самого начала восьмидесятых, Частити забавно крутилась вокруг мистера Грейвса. Из уважения к хозяйке дома, он согласился разделить с ней пару танцев. Однако дистанция, существующая между ними, никуда не испарилась – он держал руки поднятыми над головой, двигая ими в ритм музыке, и, даже шутя, никогда не переступал границ дозволенного. Но что-то в этом зрелище, в теле мистера Грейвса, уже немного потном под футболкой, заставило Криденса слегка возбудиться. Он уже знал, какие картины настигнут его, стоит ему прислонить голову к подушке этой ночью. Криденс следил за танцами, сидя за столиком в стороне от площадки. Когда заиграла новая песня, Модести подбежала к нему и насмерть вцепилась пальчиками в руку. — Потанцуй со мной! — взялась уговаривать она. Криденс сдался слишком быстро для человека, фактически не умеющего танцевать. Модести была на седьмом небе от счастья. Втиснувшись между парочками, Криденс держался с ней за руки и кружил, как маленькую принцессу. Изредка, поднимая взгляд на других, Криденс встречался глазами с мистером Грейвсом. Он улыбался и болтал по-французски с какой-то новой девушкой, но его взгляд был направлен точно на Криденса – неотрывный, оценивающий взгляд, видящий вас насквозь. Следуя музыке, Криденс перестал сутулиться и вызывающе подвигал плечами. Он хотел, чтобы мистер Грейвс заметил его жест и завёлся. Хотел вынудить мистера Грейвса посмотреть на него, как на взрослого, и испытать возбуждение в его присутствии. Это бы слегка уравняло их шансы, опустило мистера Грейвса до его уровня – до уровня подростковой похоти, заводящейся от самого целомудренного прикосновения. Но когда Криденс вновь взглянул на него, лицо мистера Грейвса было обращено к лиловому небу. Они вернулись на виллу, едва перемахнуло за одиннадцать, и Криденс уложил умаявшуюся Модести спать. Мамы ещё не было дома.***
Со следующего утра отношения между Частити и мистером Грейвсом стали прохладнее. Криденс не знал, произошло ли между ними какое-то объяснение, или же его сестра попросту потеряла интерес к гостю, получив от него несколько танцев. Заканчивая работу в саду, Частити присоединялась к матери и не отлипала от неё до самого отхода ко сну – иными словами, вещи возвратились на круги своя. Криденс лежал в своей тёмной постели, нежась в накрахмаленных, совсем недавно выстиранных простынях. Образ мистера Грейвса, раскрепощённого и свободного, совсем не такого чопорного, как обычно в их доме, захватил его мысли и не отпускал со вчерашнего дня. Надеясь, что оргазм поможет ему уснуть быстрее и крепче, Криденс запустил руку под одеяло и нащупал свой напряжённый член под тканью пижамных штанов. Ему хватило бы лишь нескольких толчков, чтобы кончить. Конечно, он испачкается, но сон в липкой пижаме – это цена, которую он согласен заплатить за ночь без обнажённого мистера Грейвса под сомкнутыми веками. Утром он застирает её ещё до того, как мама успеет что-нибудь заподозрить. Он зажмурился, стараясь в красках представить вещи, о которых не смел попросить. Однажды Криденс уже пробовал трогать себя там, неглубоко погружая в себя вымазанные кремом пальцы, и ему не очень-то понравилось. Больно, жарко и очень унизительно. Но если бы мистер Грейвс попросил его о таком, если бы Криденс знал, что это доставит мужчине удовольствие, он бы позволил ему сделать с собой многие, очень многие вещи, о которых прежде не мог и помыслить, но сейчас сделать хотел. Фантазия настолько возбудила его, что Криденс почувствовал волну подступающего оргазма, готового хлынуть на него в любую секунду. Внезапно он услышал шаги, направляющиеся к его двери, и щелчок, с которым открылась незапертая дверь – щеколда в комнате не работала, как и в остальных детских. Испугавшись, Криденс резко одёрнул руку и попытался принять самую неподозрительную позу. Он должен был вспотеть и покраснеть. Господи, и его волосы наверняка лежали, как попало. Но на пороге стояла Частити, уже переодевавшаяся ко сну и, судя по сдержанному выражению на лице, не заметившая в поведении брата ничего необычного. Что-то, похожее на разочарование, родилось и умерло в душе Криденса. На миг он рискнул подумать, что это мистер Грейвс был тем, кто без разрешения вторгся в его комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. — Ты не спишь? — спросила Частити, аккуратно прикрывая за собой дверь. — Нет. Сев на край кровати, Частити неловко потеребила кудрявую чёлку. Может быть, она хотела взять что-нибудь из своей старой комнаты? Пока мистер Грейвс жил у них, Частити приходилось ютиться в одной кровати с Модести – почти всё, что сейчас окружало Криденса, принадлежало его сестре в любое другое время года. Боже праведный, он только что пытался подрочить в кровати собственной сестры. — Я хотела с тобой поговорить, пока мама моется, — призналась Частити. — Насчёт мистера Грейвса. Криденс почувствовал, как похолодели кончики пальцев. Поджав ноги, он спросил как можно беззаботнее: — С ним что-то не так? — Нет. Не то чтобы, — замялась она. — Он мне вчера сказал кое-что, пока мы были на танцах. — Что? — нетерпеливо спросил Криденс. Даже если его частое дыхание и выдавало его с головой, Частити была слишком увлечена, чтобы обращать внимание на его странности. — Я хотела узнать, не заинтересовался ли он кем-нибудь во Франции. Ты понимаешь, что я имею в виду? — Криденс едва заметно кивнул. Обернувшись, словно проверяя, не стоит ли кто у двери, Частити шепнула ему на ухо: — В общем, он сказал, что у него уже есть человек, который ему нравится. — Ну и что с того? — неслышно спросил Криденс. Сердце так бешено билось в груди, словно до сих пор находилось на грани оргазма. Нервничая и машинально кусая губы, Криденс старался восстановить в памяти картину прошлого вечера. Толпа кокетничающих девушек, череда увлечений и случайных связей мистера Грейвса. Ему мог нравиться кто угодно. И это не имело никакого значения. Однако Частити так не считала. — Как ты думаешь, кто это может быть? — Откуда мне знать об этом? Мы почти не разговариваем. — Зато я знаю! Криденс тряхнул головой. Взяв себя в руки, он подавил неконтролируемый порыв огрызнуться. Его сестра ни в чём не виновата, напомнил Криденс себе. Нельзя было срывать на ней обиду, которую он по-хорошему даже не имел права испытывать. Частити не дождалась его ответа и выпалила первая, стеснительно протараторив: — Я думаю, что ему нравится наша мама. Опешив, Криденс проглотил язык. Это было гораздо хуже, чем все его предыдущие предположения.***
Утром Криденс вновь встретил мистера Грейвса в саду. Увидев Криденса, он, вопреки своему обыкновению, не просто прошёл мимо него к калитке, а остановился, чтобы пожелать доброго утра и узнать, нет ли у него каких-нибудь планов на сегодняшний день. Нет, планов не было. Мама с сёстрами намеревались собрать урожай черешни, пока плоды не склевали птицы, и, хотя Криденс и был самым высоким из них, мороки от него всегда бывало больше, чем помощи. От его крупных «лапищ» был какой-то толк в музыке, но в остальном они только портили и мяли. Так говорила мама, так говорила Частити, и, бессознательно повторяя за старшими, так иногда говорила Модести. Когда Криденс рассказал об этом мистеру Грейвсу, тот неверующе рассмеялся и посмотрел на него с выражением сострадательного упрёка. — Ладно, как скажешь. Лапы так лапы, — не стал спорить он. — В таком случае, не составишь мне компанию? — Прямо сейчас? — спросил Криденс, на самом деле желая спросить «серьёзно?» — Раз у тебя нет планов, — сказал мистер Грейвс, кивая в сторону велосипедов, — ты мог бы показать мне ветряную мельницу. Твоя мать постоянно говорит о ней. — Разве вы не видели её на прошлой неделе? Мистер Грейвс небрежно пожал плечами. Хитрый ответ. — Мне нужно предупредить ма. — Скажи ей, что я захотел посмотреть на церковь, — посоветовал мистер Грейвс. Криденс уловил иронию в его голосе и улыбнулся. — Это всё равно по пути. Она будет рада. Так Криденс и сделал. Частити сначала состроила мину, обижаясь, что её брат будет развлекаться в то время, как вся семья занята делом, но третьей не напросилась. Пообещав вернуться до полудня, Криденс нагнал мистера Грейвса у калитки. Поскольку велосипед Криденса теперь принадлежал ему, пришлось вывезти из сарая старенький тётушкин драндулет: он был ржавый и, кажется, девчачий, но с работающими тормозами и непогнутым рулём. Перекинув ногу через раму, Криденс запрыгнул на сидение и выехал на дорогу. Мистер Грейвс внимательно посмотрел на него, складывая два плюс два. — Кажется, я забрал твой велосипед, — сказал он наконец. — Не так ли? Криденс не стал отрицать очевидное. — Я редко им пользовался, — соврал он. — Мы можем поменяться, если ты хочешь. — Лучше не надо. Мистер Грейвс не стал давить и, закрутив педалями, поехал вровень с ним. Когда они выехали на одну из главных дорожек, откуда открывался замечательный вид на фонтан, мистер Грейвс остановился, чтобы немного сполоснуть руки в холодной воде. Маленький ресторанчик уже открылся, приглашая туристов отведать классическую чашечку кофе с рогаликом. Иногда одноклассники звали Криденса посидеть в нём после школы, но у него никогда не водилось денег, чтобы заплатить за себя. А вот мистер Грейвс частенько предпочитал обедать в кафе и ресторанах, а не навязывать своё общество не жалующей его матери. Не знать, займёт ли он сегодня своё место за обеденным столом, было сущей каторгой. Криденс не мог поверить, что мистер Грейвс способен был таить какие-то чувства к ма. Он был младше Мэри Лу, пускай и несильно. С другой стороны, Криденс был намного младше мистера Грейвса, но это не мешало ему лелеять самые разные мысли в его отношении. И всё же это казалось невероятным. Ему хотелось узнать, имеют ли догадки Частити хоть какую-то почву, подумывал даже спросить напрямую, но не знал, как сделать это и не оказаться поднятым на смех. Он подъехал к фонтану, притормозив рядом с мистером Грейвсом, и наклонился, помочив в воде кончики пальцев. Вода была буквально ледяной. Плеснув воду себе на лицо, мистер Грейвс блаженно выдохнул и запустил руку во взмокшие волосы. Криденс вздрогнул, просто представив, насколько холодно ему было. — Это место великолепно, — сказал мистер Грейвс. — Ты счастливчик, раз можешь жить здесь круглый год. — Да, наверное, — пробормотал Криденс, смотря на своё расходящееся волнами отражение в фонтане. Поводя пальцами в воде, он слегка брызнул ею в сторону мистера Грейвса. Несколько капель упали, попав ему на запястье. — Не знаю. В Нью-Йорке тоже было неплохо. — Неплохо, возможно. Ты уже решил, в какой колледж поступишь? — Я ещё думаю, сэр. Не хочу ошибиться. Не мог же Криденс сказать ему, что в их семье недостаточно денег, чтобы обеспечить высшее образование. — Для школьника ты слишком рассудителен, — заметил мистер Грейвс. Наверное, он хотел сделать комплимент, но Криденса это только расстроило. — Я совсем не рассудительный. Говорю вам, в моей голове ужасный кавардак. Мистер Грейвс молчал, пока усаживался за велосипед. Дождавшись Криденса, он съехал вниз с небольшой горки и направился в сторону церкви с мельницей. — И что же это за вещи в твоей голове, с которыми ты не можешь разобраться? — спросил он спустя долгую паузу. Фонтанчик с холодной водой уже был далеко-далеко позади. Криденс смотрел на каменную дорожку под колёсами, набираясь мужества, чтобы ответить. — Вы знаете, что это за вещи, — сказал он, усердно крутя педали. Пусть мистер Грейвс лучше посмеётся над ним, пусть лучше оскорбит и плюнет в лицо, но знает обо всём. — Вы просто должны знать. Криденс был готов оборвать себя и заговорить о погоде, но мистер Грейвс подхватил разговор в столь ласковом тоне, что у Криденса защемило сердце от новой неожиданной нежности, которую он услышал в этом знакомом голосе. Раньше он никогда не слышал его за пределами своей головы. — Слушай, нам правда не стоит говорить о таких вещах, — сказал мистер Грейвс, поворачивая к полям. Фургончик молочника ехал им навстречу, так что Криденсу пришлось пристроиться позади. — Для твоего же блага, Криденс. Но если тебе станет лучше, то я скажу, что понимаю, о чём ты пытаешься сказать мне. В его «понимаю» заключалось гораздо больше, чем могло показаться непосвящённому слушателю. — Почему нам не стоит говорить об этом? — негромко спросил Криденс. — Потому что это будет очень неправильно. Я намного старше тебя. Фургончик проехал мимо, но Криденс не набрал скорости. — Мне всё равно, — сказал он. — Мне не нравится никто из моих ровесников. — Полагаю, ты знал их в большом количестве? — усмехнулся мистер Грейвс. Нет, он не знал. У него почти не было друзей ни среди соседей, ни среди одноклассников. Криденс молчал, не представляя, чем ответить на этот жестокий выпад. Впервые он всерьёз задумался о том, как мало дней отмерено до неминуемого отъезда. Скоро наступит август. — Я знаю, что тебе всё равно, Криденс, — продолжил мистер Грейвс. — Не стану лгать, будто подобное никогда не приходило мне в голову. Криденс повернул руль, собираясь обогнать мистера Грейвса на повороте. Спрятанная в траве кочка выросла буквально из ниоткуда. Потеряв равновесие, Криденс выпустил руль и со вскриком кувыркнулся в воздухе. Приземление было не столько болезненным, сколько обидным – он не привык так позориться перед старшими и мог только догадываться о том, какое дурацкое лицо у него сделалось при падении. Велосипед брякнулся на него сверху, испачкав брюки Криденса грязью с колёс. Ойкнув, Криденс не сдержался и, в конце концов, выругался отнюдь не скромно. — Ты в порядке? — обеспокоенно спросил мистер Грейвс, спрыгивая на землю. Даже не позаботившись прислонить велосипед к какому-нибудь дереву, он бросил его в траву и подбежал к распластанному на дорожке Криденсу. — Сильно ушибся? Где-нибудь болит? Взявшись за руль, мистер Грейвс снял с него велосипед и оттолкнул к траве. Криденс застонал, попробовав двинуться, но перелома не почувствовал. Вот только посмотрев на свои руки, он ужаснулся. Видимо, падая, он рефлекторно попытался затормозить руками, и теперь ладони его были содраны в кровь до самого мяса. Кусочки грязи застряли не только между ногтей, но и в кровоточащих ранах. Он прижал к себе обе руки, баюкая их, как в детстве, и не сразу дал мистеру Грейвсу осмотреть пострадавшие ладони. — Покажи мне, — уговаривал мистер Грейвс, пытаясь взять его за запястья. — Давай, Криденс, не стесняйся. Я боюсь, что ты сделаешь себе только хуже. Криденс помычал и завозился, собираясь наконец встать с дороги. Опершись ладонью о землю, он тут же очень, очень сильно пожалел об этом и едва не застонал от резанувшей боли. — Putain de bordel! ** — пробормотал он сквозь стиснутые зубы, предоставляя мистеру Грейвсу догадываться о всей силе услышанного выражения из его уст. Ему хотелось провалиться сквозь землю со стыда, но больно было так, что не стерпеть – буквально адски. Он уже позабыл, каково это. Неодобрительно поцокав языком, мистер Грейвс взял его за руку и легонько подул на одну из ранок. — Гусь ты лапчатый, — вздохнул он, кое-как помогая Криденсу подняться. — Нужно обработать их, пока не началось заражение. Здесь где-нибудь есть аптека? Аптека была у площади с фонтаном. Не мешкая, мистер Грейвс оттащил оба велосипеда под тень деревьев и обещал, что вернётся за ними, как только разберётся с его ладонями. Пешком до площади было не дольше двадцати минут пути, и, хотя мистер Грейвс и предлагал им поехать на одном велосипеде, Криденс настоял на том, что лучше пройдётся до туда на своих двоих. В конце концов, он не умирал. И не так уж больно ему и было. Мистер Грейвс ни на секунду не купился на его ложь. Не больно ему. Как же. — Я не хочу, чтобы из-за меня ты подхватил инфекцию. — Это не из-за вас. — Может быть, не из-за меня, — ответил мистер Грейвс, как всегда не споря. Хотел бы Криденс узнать, существовало ли в мире хоть что-нибудь, способное вывести его из себя. — Но я не могу вернуть тебя маме в таком состоянии. Криденс напрягся, отковыривая грязь из-под ногтей. Он уже боялся того, что ещё может сказать мистер Грейвс. — Криденс, — начал он тоном, не обещающим ничего хорошего, — твоя мама ведь не делала ничего, о чём бы ты хотел рассказать мне? Ты можешь мне довериться. — Не понимаю, о чём вы говорите. Простите. — Я сделал кое-какие наблюдения, пока жил с твоей семьёй, — осторожно заметил мистер Грейвс. — Я просто хочу, чтобы ты развеял их. Или подтвердил. Нет ничего, чем бы ты хотел поделиться со мной? — Ничего. У меня хорошая семья, мистер Грейвс. — Я не сомневаюсь в этом, — кивнул он, сворачивая тему. — Прости, что лезу не в своё дело. Криденс не ответил, только наклонил голову и сделал неясное движение плечами. По правде говоря, не так уж много лжи было в его словах. Мама почти не трогала их с тех пор, как они переехали из Нью-Йорка. Полиция по делам несовершеннолетних слишком пристально заинтересовалась ими, когда одна из учительниц пожаловалась на то, что Частити никому не даёт прикасаться к своим рукам. Умом Криденс понимал, что здесь нечего стыдиться, но признавать перед кем-то, какой неблагополучной являлась их семья когда-то, было унизительно и неприятно. А если мистер Грейвс узнает, что ещё два года назад его отшлёпывали, как ребёнка, он ни за что не посмотрит на него, как на равного. Жалость – последнее, чего он хотел добиться от мистера Грейвса. Купив флакончик перекиси в аптеке, мистер Грейвс уселся с ним у фонтана и тщательно промыл раны. Кровь уже не шла, но ладони всё равно выглядели жутко и уродливо. Смочив бинты в каком-то ведьмовском растворе марганцовки и чего-то ещё, он очень аккуратно, будто опасаясь причинить и лишнюю толику боли, стёр кровь между его пальцев. В тишине, нарушаемой журчанием воды, Криденс держал перед ним руки и разглядывал плавающие листики в фонтане. Склонившись к его ладоням, мистер Грейвс снова подул на обработанные ранки. — Нужно подождать, пока кожа подсохнет, — сказал он. «Да, я знаю», — едва не сорвалось с языка. Мистер Грейвс поглаживал его запястья подушечкой большого пальца, и учащённый пульс Криденса прощупывался даже сквозь тонкую кожу. Прикрыв глаза, мистер Грейвс по очереди поцеловал кончик каждого его пальца. Один, два, три… все десять были поцелованы и обнежены на этой безлюдной, залитой солнцем площади. Криденс сидел, не осмеливаясь ни двигаться, ни дышать. — Так лучше? — спросил мистер Грейвс. Криденс не знал, что он имел в виду, но, боже, да, так было намного лучше. — Скоро боль утихнет, — пообещал мистер Грейвс, перевязывая обе руки Криденса небольшим количеством слоёв. Сделав нетугой узелок, он коснулся губами центра каждой из забинтованных ладоней. — Когда придём домой, сделаем новые повязки. Домой они вернулись только к обеду. Послав Криденса наверх, мистер Грейвс сам зашёл к его матери с покаянием и объяснил причину их непредвиденной задержки. Само собой, он не мог позволить Криденсу держаться за руль, так что завтра утром он первым делом дойдёт до поля и заберёт велосипеды. Если их украдут, он без проблем возместит весь ущерб. Нет, миссис Бэрбоун совершенно не о чём волноваться, и нет, её сын не доставил ему никаких неудобств. Всё это вышло случайно, простая глупая нелепость. Они ещё здорово посмеются над этим, когда руки Криденса заживут. Даже если Мэри Лу и злилась, то не рискнула демонстрировать это прямо перед лицом их гостя. Мистер Грейвс сдержал своё обещание и перед сном лично помог Криденсу заново перебинтовать разодранные руки. Кожу вокруг ранок он смазал йодом, найденным в закромах кухни, и Криденс, стойко старавшийся не шипеть и не дёргаться, всё-таки взвизгнул, когда мистер Грейвс случайно задел ваткой оголённую кожицу. — Извини, — рассеянно улыбнулся мистер Грейвс. — Могу я чем-нибудь загладить свою вину? Криденс знал, что он шутит, но всё равно воспользовался случаем – отчаянно, как человек, окончательно примирившийся со своей судьбой и уже не боящийся что-нибудь потерять. — Поцелуйте меня, — сказал он. И мистер Грейвс исполнил его желание. Криденс потратил не одну ночь на то, чтобы во всех деталях вообразить, каким будет его первый настоящий поцелуй. Но никакая его фантазия и рядом не стояла с тем, что он ощутил в тот душный июльский вечер: губы мистера Грейвса были очень мягкими и тёплыми, а поцелуй – успокаивающим и ненавязчивым. На эти короткие минуты, наконец соединившие их в одно целое, перестали существовать Криденс Бэрбоун и Персиваль Грейвс. Исчезла разница в возрасте, пропала проблема пола, растворились понятия «хорошо» и «плохо». Словно часть души, которой всегда смутно недоставало Криденсу в период его одинокого взросления, наконец вернулась на место – эта часть была незнакомой и тем не менее абсолютно родной, будто Криденс уже имел, но потерял её однажды. А теперь мистер Грейвс помог ему найти её. Мистер Грейвс забрал себе его первый поцелуй, но подарил взамен ощущение защищённости и уюта, и нечто гораздо большее, чем, как Криденсу казалось, он мог когда-либо получить. — Я нравлюсь вам? — спросил он, потому что должен был спросить. Персиваль долго смотрел на него, прежде чем виноватая улыбка наконец затронула его губы. — Несмотря на все мои попытки избежать этого – да, ты нравишься мне, Криденс. Когда он остался один, то обнаружил свой член затвердевшим и неловко выглядывающим из нижнего белья. Обычно он всегда умел распознавать возбуждение, когда оно снисходило на него, но в этот раз граница между сном и реальностью была столь иллюзорна и расплывчата, что Криденс уже не мог сориентироваться в собственных чувствах. Ткань его трусов была чуть влажной от выступившего предэякулята. Конечно, мистер Грейвс всё видел. «Ну и пусть, — подумал Криденс, утыкаясь пылающим лицом в подушку. Он не хотел мастурбировать. Он хотел впитать в себя это ощущение, позволить ему укрыть себя с головой, словно водной толще. — Дай ему узнать. Пусть он знает, знает…» Странные мысли плавали в голове. Криденс не заметил, как задремал.***
Жизнь в Г. текла по-старому. Мистер Грейвс всё ещё работал над рукописью, предпочитая делать это в одиночестве, принимал приглашения на обеды и ездил в город, чтобы купить книги или поболтать с французами и туристами в местном кафе. Но бывали утра, когда они заставали друг друга в пустом саду, или вечера, когда мать Криденса, занимаясь сёстрами, переставала следить за своим сыном. Тогда мистер Грейвс проскальзывал в его комнату и разговаривал с ним обо всём на свете: о книгах и фильмах, о его любимых местах в Манхэттене и ненавистных предметах в школе. Почти не касаясь Криденса, мистер Грейвс делал его самым счастливым на свете. Криденс трепетно сохранял в памяти каждый их совместный миг и, прекрасно сознавая, что дни их сочтены и лето когда-нибудь кончится, ни о чём не жалел. Он не молил бога о побеге из дома или переезде, ни о чём не упрашивал и согласен был наслаждаться настоящим, не сберегая, а съедая разбросанные по дороге назад хлебные крошки. Мистер Грейвс, его «летний великомученик», был всем, что Криденс хотел иметь в своей жизни, и несчастье его первой любви делало её лишь светлее и чище. Под внимательный уходом мистера Грейвса руки его заживали, словно по волшебству. — С тебя всё как с гуся вода, — говорил мистер Грейвс, смазывая плотные корочки. — Не болит? Криденс мотал головой и клал её на плечо мужчины, вдыхая запах ромашкового мыла. Теперь, по прошествии двух месяцев, они пахли совсем одинаково. Может быть, оно и к лучшему. Так будет гораздо проще представлять, что мистер Грейвс до сих пор лежит на своём излюбленном покрывале под черешневым деревом, отбраковывая страницу за страницей и не веря, что когда-то мог написать подобную чушь. Криденс не представлял, как он закончит роман к осени, но мистер Грейвс уверял его, что держит свою работу под контролем. Криденс уговаривал его сутками напролёт, но тот так и не поделился с ним сюжетом. «Позже», — мистически говорил он, захлопывая ящик с рукописью перед самым его носом. Однажды, вместе работая в саду над бумагами, Криденс подбежал к нему и быстро, как преступник, опасающийся попасть с поличным, поцеловал его в соблазнительно приоткрытые губы. Он никогда не делал этого первым и, раскрыв глаза, ожидал увидеть мистера Грейвса изумлённым и обрадованным. Но мистер Грейвс выглядел опечаленным. — Я не хочу, чтобы мы когда-нибудь пожалели о том, что сейчас происходит, — сказал он. — Я никому не расскажу, — пообещал Криденс, будто вновь уговаривая мистера Грейвса взять его с собой на городские танцы. — У вас не будет проблем. Никто не узнает. Мистер Грейвс улыбнулся и погладил его по щеке. — Я говорю совсем не об этом, — сказал он. — Хотя я уверен, что однажды сполна расплачусь за всё. Ты хоть представляешь, насколько я счастлив, что мы поцеловались? Криденс потупился, не до конца понимая, что он хочет этим сказать. — Не знаю. — Конечно, ты не знаешь, — нараспев протянул мистер Грейвс, и Криденс поймал в его интонациях то самое выражение, когда-то взявшее его за сердце на велосипедной дорожке. Прежде он почти не слышал его при дневном свете. — Ты замечательный мальчик, Криденс. Я бы схватил тебя и увёз с собой, если бы мог. Оглядевшись по сторонам, мистер Грейвс украдкой, почти по-отечески поцеловал его в лоб. Криденс рассказал ему, как Частити посчитала его влюблённым в их маму. «Твоей сестре не хватает проницательности», — смеясь, сказал мистер Грейвс тогда. Будь она достаточно прозорлива, то поняла бы, что с первого дня единственным человеком, интересовавшим его в семье Бэрбоунов, был её старший брат.***
После обеда в один из самых жарких дней мать перебирала на кухне тарелки с черешнями: кое-что можно было отнести на рынок и продать, кое-что – оставить себе и приготовить пирог или джем. Деревья в этом году плодоносили так сильно, что вездесущая черешня, казалось, заполонила собой весь дом. Криденс то и дело замечал её то закатившейся под обеденный стол, то рядками выложенной прямо на скатерти. Мэри Лу была не против, если её дети возьмут часть урожая себе. Если не съедать черешню достаточно быстро, объясняла она свои мотивы мистеру Грейвсу, то плоды сгниют, и все труды по сбору пойдут насмарку. Криденс захватил себе маленькую тарелочку, по пути поблагодарив мать и послав мистеру Грейвсу, читающему журнал у окна, взгляд соучастника. Сёстры, утащив одеяло мистера Грейвса, играли на нём в саду с плюшевыми животными Модести. Криденс помахал им рукой и поднялся на второй этаж. А затем зашёл в комнату мистера Грейвса. Справедливости ради, это всё ещё была его комната. Скоро ничего в ней не будет напоминать о том, что когда-то она принадлежала другому человеку три летних месяца. Совсем как Криденс. Осмотревшись, Криденс понял, что мистер Грейвс почти ничего не изменил в его комнате с тех пор, как въехал на виллу в июне. Его книги всё ещё стояли на своих законных местах, и даже его школьные учебники выглядели нетронутыми на прибитых к стене полках. И половина одежды в шкафу, всякие тёплые свитера и школьные рубашки, висели на вешалках так же, как Криденс запомнил. И всё же неуловимое присутствие второго лица ощущалось в каждой маленькой детали. Цветные ручки мистера Грейвса, воткнутые в стаканчик с карандашами Криденса. Листы его рукописи, перемешанные с нотными тетрадями. Чужие плеер с наушниками на столе и чужая кожаная куртка, висящая на спинке стула. Его раскрытый чемодан, в котором уже были сложены некоторые личные вещи. Криденс плюхнулся на кровать, поставив мисочку с черешней на покрывало. На прикроватной тумбочке лежала библиотечная книжка стихов Бодлера. Мистер Грейвс читал его в оригинале и закладывал страницы кусочком бумажки, оторванным, по всей видимости, от одной из отвергнутых частей своего романа. Открыв отмеченную страницу, Криденс пробежался глазами по стиху. «В вечернем таинстве, воздушно-голубом, Мы обменяемся единственным лучом, Прощально-пристальным и долгим, как рыданье» Это была «Смерть любовников», мистер Грейвс уже рассказывал Криденсу о ней. По его мнению, одна из лучших работ во всём сборнике. Криденса же она заставляла грустить. Взявшись за веточку черешни, Криденс отправил её в свой рот и выплюнул обсосанную косточку в миску. Потянувшись за новой ягодкой, он лёг на бок и дочитал последние строчки стихотворения. «И Ангел, дверь поздней полуоткрыв, придёт, И, верный, оживит, и, радостный, зажжёт Два тусклых зеркала, два мёртвые сиянья» Лениво смежив веки, Криденс растянулся в постели. Он специально принял такую позу: хотел, чтобы мистер Грейвс нашёл его расслабленным и беззащитным, доверяющим ему настолько, чтобы не ожидать ничего худого. Прошло какое-то время, прежде чем мистер Грейвс, распознавший его намёк на кухне, бесшумно поднялся в спальню на втором этаже. Достаточно, чтобы мать ничего не заподозрила, и недостаточно, чтобы Криденс передумал приглашать его. Раздался шорох и шум стула, передвигаемого по полу, и Криденс догадался, что так мистер Грейвс запирал дверь от нежеланных посетителей. Он лежал неподвижно и размеренно дышал, притворяясь спящим и слегка улыбаясь подрагивающими уголками губ. Мистер Грейвс подошёл к нему на цыпочках и, присев на самый край, коснулся большим пальцем его нижней губы. Криденс поддался его движению, так что палец мистера Грейвса на какое-то время оказался зажат между его губами. Слегка пососав его, Криденс приподнял ресницы. — Что ты здесь делал? — спросил мистер Грейвс по-французски, гладя его подбородок. Вдвоём с ним он почему-то очень любил выражаться на этом неродном для себя языке. Ему нравилось, каким гортанным становился голос Криденса в такие минуты, и нравилось, как звучало на местный манер его пуританское имя: «Croyance, — повторял он с акцентом, делающим его речь неразборчивой и чудной. — Croyance, Croyance». Ничего не говоря, Криденс повернул голову в сторону мисочки с недоеденной черешней. Сколько же ночей он провёл, мечтая о подобном моменте, а теперь переживал, не зная, куда девать глупые руки. Выбрав парочку самых сочных черешен, мистер Грейвс взялся за черенок и поднёс ягоды к полуоткрытым губам Криденса. Черешни были насыщенными, практически тёмно-бордовыми, так что губы Криденса казались смертельно-бледными на их кричащем фоне. — Открой рот, — ласково попросил мистер Грейвс. Криденс послушался, и одна из ягодок скользнула между его губ. Он обхватил её, осторожно и в то же время крепко, посасывая и обводя самым кончиком языка. Криденс думал совсем не о черешне, когда слышал просьбу открыть рот в своих сексуальных фантазиях, однако взгляд мистера Грейвса, направленный на него и только на него в целом мире, вожделеющий и обожающий, был намного, намного лучше. Стоило ему вонзить в черешню зубы и слегка надкусить, как красный сок тут же брызнул на его губы. Мистер Грейвс издал что-то вроде вздоха и отнял ягоду, чтобы убрать косточку. Выбросив её в миску, он раскрыл вторую черешню руками и проделал тоже самое. Сладкий сок стекал по его пальцам, багровыми ручейками спускаясь к локтям, и Криденс боролся с внутренним порывом слизать черешневый сок с его рук, подобно голодному животному, лизать и лизать, пока мистер Грейвс не окажется полностью чистым под его языком. Мистер Грейвс прислонил к его губам раскрытые черешни, а затем безо всякого предупреждения поцеловал, проталкивая раскуроченные ягодки внутрь. Поцелуй был сладким, грязным и очень мокрым. Истекающая черешня перемещалась изо рта в рот, пока Криденс обнимал мистера Грейвса вокруг шеи и старался не обращать внимания на сок и слюну, льющиеся к его подбородку, к его шее и к его подушке. Когда мистер Грейвс отстранился от его перепачканных губ, давая им обоим отдышаться, Криденс попытался вытереть лицо рукой. Однако мистер Грейвс покачал головой, мягко придержав его за запястье. — Я выгляжу глупо, — шёпотом заспорил Криденс, смущаясь своего внешнего вида. Мистер Грейвс посмотрел на него совершенно серьёзно, прежде чем приблизиться к уху и шепнуть: — Ты – произведение искусства. — Дыхание Криденса, сбившееся во время поцелуя, затрепетало при этих словах, словно пойманная в клетку птичка. — Твоя красота должна быть воспета. Не останавливаясь и не отстраняясь, мистер Грейвс терпеливо и подробно рассказал Криденсу обо всём, что ему нравилось в нём. Он любил его глаза, тёмные и узкие, как орех миндаля. Любил его губы с незаживающими ранками от того, что Криденс взял за привычку кусать их, когда нервничает. Его широкие скулы, с которых уже спала припухлость, его длинные пальцы, перебирающие клавиши в те дни, когда Криденсу казалось, что в доме никого нет. Мистер Грейвс любил и его большие руки, отказываясь признавать их «неуклюжими лапами», и его узкие плечи и курчавые волоски, начинающие пробиваться на груди: пару раз он замечал его, идущим из ванной комнаты без рубашки, и видение его обнажённой спины не отпускало его долгие, слишком долгие для лета ночи. Он любил даже его нательный крестик, не веря в его бога, но готовый полюбить символ его веры просто за то, что тот касался загорелой кожи под ключицами Криденса. Словно подтверждая свои слова, мистер Грейвс наклонился и припал губами к его яремной ямочке. Это заставило Криденса издать странный смущающий звук, который ему совсем не хотелось произносить. — Твоё существование невозможно, — продолжал мистер Грейвс, ненадолго прихватив губами цепочку его крестика. Поднявшись выше, он слизал пару черешневых капелек, застывших у его адамова яблочка. — Я не знаю никого, красивее тебя. Ты веришь мне, Криденс? Господи, да. Он бы поверил, чему угодно, лишь бы мистер Грейвс никогда не прекращал и не уходил. — Я много представлял, как раздену тебя догола и разложу на простынях, словно Спящего гермафродита Бернини. Жаль, что постельное бельё в твоём доме никуда не годится, — шептал ему мистер Грейвс, и с каждым словом Криденс всё меньше и меньше мог контролировать тихие вздохи, вырывающиеся из него против всякой воли. Он боялся, что кто-нибудь придёт и услышит их, и ещё больше – что этого же испугается мистер Грейвс, и сладостная пытка оборвётся. — Я бы ничего не пожалел за то, чтобы увидеть, как преображается твоё лицо во время оргазма. Ты держишь глаза открытыми, когда кончаешь, Криденс? Криденс невнятно промычал что-то, почти звучащее как согласие. — Я бы хотел, чтобы ты смотрел на меня в эту секунду и знал, что это моя рука заставила тебя кончить. — Боже, мистер Грейвс, пожалуйста, — пробормотал Криденс, понятия не имея, о чём именно просит. — Помнишь, как мы ходили на танцы? Я видел, как ты привлекаешь моё внимание, — сказал мистер Грейвс, поцеловав его в мочку уха. Он почти ничего не делал, только разговаривал с ним и поглаживал кончиками пальцев бок под футболкой, но Криденс едва находил своё дыхание на каждом новом вдохе. — Если бы мы были одни, я бы поцеловал тебя прямо там. Ходить мимо твоей комнаты и знать, что ты касаешься себя, представляя, как это делаю я, было настоящим испытанием. Знать, знать, мистер Грейвс всё знал. Интересно, как давно? — Ты же не обманывался, полагая, что я не замечаю, как ты смотришь на меня в саду? Криденс помотал головой, физически не в состоянии выдать какое-нибудь связное предложение. Чувство назревающего возбуждения не имело ничего общего со стыдливым жаром, испытываемым им наедине с самим собой. Мастурбируя, он мог контролировать ситуацию - воображаемый мистер Грейвс никогда не говорил ничего, чего Криденс не ожидал от него услышать. Но в реальности всё было по-другому. — Твоя мать совсем ничего не знает о тебе, — вдумчиво сказал мистер Грейвс, гладя ему волосы. — Думаешь, она бы поняла, что происходит, если бы я взял тебя прямо в соседней комнате? Она бы так и перебирала свою черешню, пока я перегнул бы тебя через твоё же пианино и медленно брал. Тебе бы понравилось сидеть за одним столом со своей семьёй после того, как моя сперма оказалась между твоих ягодиц. Этого было уже слишком много. Сердце Криденса колотилось, как ненормальное. Он ничего не боялся, и всё же что-то на грани страха перед неизвестным напрочь лишило его способности здраво мыслить. Вцепившись в плечи мистера Грейвса, Криденс прижался к нему лицом и выпалил первое, что каким-то образом пришло ему в голову: — Можно мне отсосать вам? Произнеся это, он моментально пожалел о словах. Криденс ничего не знал о том, как обращаться с чужим телом. Зато знал, что рвотный рефлекс определённо станет серьёзной проблемой. Он ещё не видел мистера Грейвса без одежды, но по похабным разговорам и сплетням в школе был в курсе, как часто девчонки жалуются на размер своих бойфрендов. А мистеру Грейвсу точно не было семнадцать. — Я не думаю, что это то, чего ты на самом деле хочешь, — тактично сказал мистер Грейвс, поглаживая его плечи и руки. — Я прав, Криденс? Кивнув, Криденс крепче обнял мистера Грейвса. Схватился за него по-детски. Мисочка с черешнями и косточками, не выдержав их возни, пошатнулась и высыпала округлые ягодки на покрывало. — Я извращенец, — выдавил он. — Ты не извращенец, — не согласился мистер Грейвс. — Хочешь, я покажу тебе кое-что по-настоящему извращённое? У Криденса не было никаких предположений относительно того, что мистер Грейвс собирался показать ему. И тем не менее, он кивнул, всё ещё слишком заведённый, чтобы так просто остановиться. — Скажи мне, если захочешь прекратить. Прежде, чем Криденс осознал это, мистер Грейвс расстегнул пуговку на его штанах. Потянув язычок змейки вниз, он коснулся тёплыми, всё ещё безбожно мокрыми губами низа его живота. Криденс перевернулся на спину, слегка разводя свои ноги в стороны. Ему было интересно, что будет дальше, и возможность остановиться в любое время вселила в него уверенность. Он знал, что мистер Грейвс действительно прекратит, если ему что-нибудь не понравится, и потому скоро расслабился под его руками. Оказаться перед мистером Грейвсом без белья было совсем не так стыдно, как Криденс боялся. Не после того, что мистер Грейвс рассказал ему о его теле. Криденс лежал с широко разведёнными коленями, и кончики его пальцев поджимались от удовольствия каждый раз, как губы мистера Грейвса задевали чувствительные местечки на внутренней стороне его бёдер. Никто прежде не касался Криденса там, и это было очень хорошо. Он закрыл глаза, полностью отдаваясь этому новому ощущению, и упустил момент, когда в руках мистера Грейвса оказалась одна из раскатившихся черешен. Криденс очнулся, когда его члена коснулось что-то тёплое и склизкое. Он посмотрел вниз, на согнувшегося между его ног мистера Грейвса, и увидел разломленную пополам, источающую сок в его руках черешню, по кругу обводящую его головку. Чувство было довольно приятным, но странным. Может быть, если бы ягодная мякоть не выглядела так неприлично, Криденс бы воспринял это проще. Но когда мистер Грейвс слизнул капельку сока с его члена, все сомнения Криденса отпали. — О боже, — выдохнул Криденс, испуганный тем, насколько приятно это было. Мистер Грейвс прижимался лицом к его промежности, не давая ни одной черешневой капле стечь к яичкам. Криденсу казалось, что его язык был везде, и его мягкие губы, и тёплые, влажные стенки его рта – всё это осталось единственно существующей вещью в мире, и Криденс был согласен прожить в нём до конца своих дней. Он хотел, чтобы это длилось бесконечно. Мистер Грейвс поцеловал кончик его члена, и раскрывшаяся головка мазнула мужчину по подбородку. Криденс ахнул, сползая ниже, и раздавил несколько валяющихся на постели черешен. Им нужно будет застирать простыни, и… Всё равно. Если мистеру Грейвсу было плевать, значит и Криденсу – тоже. — Я бы смотрел на тебя такого вечность, — сказал мистер Грейвс, и Криденс знал, что под «вечно» он имеет в виду именно то, что сказал. Буквально. — Мне нужно, чтобы ты расслабился, Криденс. — Я… Да. Это просто… — на выдохе произнёс Криденс, никак не в силах сконцентрироваться. Вся кровь, ещё не прилившая к его лицу, теперь сосредоточилась в его члене. — Это просто непривычно. — Ты хочешь, чтобы я продолжил? — Да, — ответил Криденс слишком быстро. — Да, боже, умоляю, мистер Грейвс. Тело Криденса дёрнулось, когда его член вновь оказался заключён во рту мистера Грейвса. Поначалу ему казалось, что приятная теснота, окружившая его, была гораздо большим, чем Криденс был способен вынести. Опустив руку, он попытался схватиться за какую-нибудь точку опоры и, нащупав волосы мистера Грейвса, впился в них пальцами. Криденс вдруг понял, что борется с почти неподвластным его разуму желанием толкнуться бёдрами вперёд. — Мои волосы мне ещё пригодятся, Криденс, — сказал мистер Грейвс, улыбнувшись. Ягодный сок заставил его губы, и без того покрасневшие от бог-знает-чего, выглядеть ярко-алыми при тусклом комнатном освещении. Ниточка этого сока стекала к его челюсти, но мистера Грейвса это совсем не заботило. Криденс постарался ослабить хватку. — Извините, мистер Грейвс. — Нет никакой нужды называть меня «мистер Грейвс». Твоя мама не услышит нас. Криденс сомневался. Для него не было проблемой называть мистера Грейвса по фамилии. И ему никогда не приходило в голову, что сам мистер Грейвс может воспринимать это, как жест враждебности. — Зови меня по имени, — настоял мистер Грейвс. — Персиваль? — Персиваль, — подтвердил он, подражая французскому выговору их соседей. И затем, слизнув сок с губ – о господи, эти губы! – вновь припал ими к напряжённому стволу. Криденс услышал, как он, словно повинуясь какому-то внутреннему голосу, тихо-тихо повторил своё собственное имя, произнесённое на другой, не американский, а ассоциирующийся с Криденсом манер: — Персиваль. — Криденс, — сам не зная, почему, шепнул Криденс – именно так, как Персиваль любил больше всего. Croyance, Croyance. Кто-то застонал. Он больше не мог определить, кому из них двоих принадлежал этот звук. Криденс раздвинул бёдра ещё шире, открывая себя, и почувствовал, как вибрируют кончики его пальцев от такого незнакомого наслаждения. Он испытывал лёгкую панику, слишком перепуганный наличием таких чувств и нервов в своём теле, о которых раньше не догадывался, но чем ближе к нему был Персиваль, тем спокойнее становилось на его душе. Подстрекаемый ласковыми похлопываниями по бёдрам, Криденс толкнулся вперёд, и Персиваль умело принял его член глубже. Движение извлекло из Криденса рваный вздох. Он выгибался на испачканных простынях и тянулся за ртом Персиваля каждый раз, как тот отстранялся, чтобы как следует вылизать его от смазки и сока. Каждая клеточка его тела обрела невероятную чувствительность, и Криденс не представлял, что будет делать, когда эти губы исчезнут из его жизни. Персиваль издал низкий горловой звук, подгоняя его, и Криденс подкинул бёдра быстрее. Этого хватило, чтобы неожиданный оргазм настиг его. Задрожав всем телом, он попытался пробормотать что-нибудь, чтобы Персиваль успел отстраниться, но тот лишь плотнее обхватил его член губами. Криденс кончил ему в горло, ничего не соображая за туманом блаженства. — Персиваль. — Криденс. Он не понимал, какой из двух голосов был его голосом. Криденс всё ещё ощущал прикосновения чужого языка, слизывающего семя с его члена. Опустив взгляд вниз, он наблюдал, как Персиваль медленно очищал его, пристально глядя в глаза. Он его дегустировал. Выражение на его лице говорило лишь обо одном: он находил его вкус таким же восхитительным, как и всё остальное. Сердце клокотало в рёбрах, и в горле, и в ушах, словно сердце было единственным органом, оставшимся в опустошённом теле Криденса. Персиваль поднимался поцелуями выше: он целовал его живот и ямочку пупка, целовал его грудь сквозь взмокшую ткань полосатой футболки, целовал его шею и, в конце концов, добрался до его губ. Когда они вновь поцеловались, Криденс ощутил странный солоноватый вкус собственной спермы на его языке, смешанный со сладостью черешни. Криденс не знал, что такое вдруг случилось с ним в этот момент, но вдруг почувствовал острое желание расплакаться. И вместо того, чтобы прикусить губу и подавить это в себе, как неуместное возбуждение или грубый порыв наговорить каких-нибудь гадостей во время ссоры, он просто отпустил себя. Хныкающий, очень унизительный звук вырвался из его рта в рот Персиваля, и Криденс почувствовал, как жгучие слёзы застили ему глаза. Персиваль, совершенно ошарашенный, разорвал поцелуй и посмотрел на него с тревогой и беспокойством. — Тшш, Криденс. Тише, — растерянно проговорил он, пытаясь приобнять Криденса за плечи. — Что такое? Язык Криденса отказывался работать, как надо. Он ничего не смог произнести. Он плакал, потому что никто ещё никогда не был к нему так добр, и никто ещё не делал для него ничего настолько личного и интимного. Плакал, потому что никогда прежде не испытывал ничего подобного, ничего, что было бы настолько же приятно и вызвало бы в нём столько благодарности, и не знал, существовали ли в мире хоть какие-то способы, помимо слёз, чтобы выразить всё, что накопилось в нём. — Всё хорошо, Криденс, — успокаивающе гладил Персиваль. Наверное, он расценил его слёзы совсем неверно, потому что пальцы его теперь оттирали губы Криденса от сока и семени. — Я сделал тебе неприятно? — И спустя паузу: — В твоей комнате есть лимонад? Я могу принести его тебе, чтобы запить. Криденс скорчился, обнимая его вокруг живота. Персиваль положил ладони на его плечи, желая утешить, но не понимая, что именно Криденс хотел от него услышать. Он наклонился, покрывая его чёрную макушку невесомыми поцелуями, и тогда Криденс спросил единственное, что волновало его на всём свете – даже не заботясь о том, насколько нелепо, насколько по-детски прозвучит его вопрос после всего, что произошло в этой перемазанной черешневым соком постели: — Почему ты должен уезжать?***
Ночью, когда мать с сёстрами давно спали в своих кроватях, Криденс надел свой свитер и спустился в сад через балкон. За ужином Модести была в раю, счастливая, что наконец-то сможет вновь спать одна, и раскладывать свои игрушки в постели так, как нравится ей, а не так, чтобы Частити ничего не мешало во сне. Сёстры уплетали черешню, обсуждая, как вернутся в школу. Мама, смакующая удовольствие от скорого отъезда не слишком-то желанного гостя, вслух рассуждала о новых ботинках для Модести, которые они смогут купить на часть полученных за аренду денег. Как сладко, как спокойно спали они трое в эту ночь. Велосипеды стояли у забора, почти неразличимые во мгле. Глядя на них, Криденс почувствовал нежность, напомнившую ему о том, с какой добротой Персиваль почистил и позаботился о его ссадинах. Он не жалел о своём выборе. Он не променял бы то сокровенное, что разделил с этим мужчиной, даже за возможность спокойно спать до конца своей жизни. Криденс прошёл вглубь сада, раздвигая ветви осиротевший без плодов черешни, и в лунном свете увидел Персиваля. Он сидел за их любимым столиком с закрытыми глазами и ничего не делал, наслаждаясь прохладой и ночными звуками: шелест кроны над головой, далёкое уханье сов, тихий мотив песенки из радио, что слушал кто-то в соседнем доме. Криденс жадно смотрел на него, сохраняя в памяти этот образ до самой мельчайшей подробности. — Я чувствую, что ты смотришь на меня, — улыбаясь, сказал Персиваль. Открыв глаза, он повернулся к Криденсу. Лунный блик, пробившийся сквозь листву, отражался в его зрачках. — Ты сказал, что хочешь встретиться в полночь, — напомнил Криденс, слегка смутившись. Натянув рукава свитера до пальцев, он подошёл к нему и поцеловал в висок. — Почему не в моей комнате? — Я прихожу сюда каждую ночь, — признался Персиваль. — Размышляю. Иногда пишу что-нибудь. — Ох. Криденс всегда полагал, что по ночам их гость выбирается в город. Играет в покер, если верить предположениям его матери. Или напивается в кабаке, если верить Частити, по-своему трактующей его усталый вид по утрам. Модести считала, что секрет мистера Грейвса кроется в том, что он – волшебник, и каждую ночь он уходит на лавандовые поля, чтобы раздать указания феям и эльфам. Криденс же просто думал, что он встречается и спит с местными девушками. Оказалось, все их предположения были в корне ошибочны с самого начала. — Я знаю, о чём ты думал, когда я уходил, — лукаво добавил Персиваль. — Но не переубедил меня. — Нет, не переубедил. Я старался держать дистанцию между нами. Криденс подал ему руку, помогая встать. — Я думал, ты терпеть меня не можешь. — В тебе столько же проницательности, сколько и в твоей сестре, — сказал Персиваль. Легонько подтолкнув Криденса в спину, он повёл его в сторону калитки. Трава шуршала под ногами, мягкая и всепрощающая. — Я много думал о тебе. — Обо мне? — «Обо мне?» — шёпотом передразнил его Персиваль. — Ты самый скромный мальчик из всех, кого я знаю. Криденс прижался своим плечом к его. Они дошли до калитки и, вместо того, чтобы открыть её, оба перепрыгнули через заборчик. Обернувшись, Криденс посмотрел на свой дом. Все ставни в нём были затворены, и ни в одной из комнат не горел свет. Когда Криденс вернётся в него утром, жизнь продолжится своим чередом. Школа, одноклассники, уроки, экзамены. Может быть, он выиграет стипендию и сможет поступить куда-нибудь. Но вероятнее всего, что он пойдёт работать и поможет скопить деньги для Модести. Сейчас это не страшило его. Утро наступит через несколько часов, и утро же казалось на расстоянии световых лет от него – от Криденса, шагающего в темноте по истоптанной дорожке к монастырю. Он любил таинственность этого мгновения. — Куда мы идём? — спросил Криденс, нарушая тишину. — К Аббатству С. — ответил Персиваль. — Это моё любимое место здесь. — Ты же не веришь в бога. — Необязательно верить в бога, чтобы наслаждаться красотой его дома, Криденс. Лавандовые поля, окружающие монастырь неподалёку от Г., являлись частными владениями какого-то богатого, неизвестного Криденсу парижанина. Никому не было дозволено сорвать и цветка с роскошных сиреневых насаждений, и целое лето лаванда цвела и колыхалась под ветерком девственной и неприкосновенной. Пчёлы, бушующие над ней с утра до вечера, уже спали в своих ульях. Тишина была абсолютной: Криденс слышал и своё дыхание, и дыхание Персиваля, крепко держащего его за руку во тьме. Пока рука Персиваля была рядом с его рукой, Криденс не боялся потеряться. Он не боялся ничего. Персиваль сбросил кожаную куртку, постелив её прямо поверх травы, и сел на неё вместе с Криденсом. Никого не было вокруг на целые метры, и Криденс воспользовался этим, чтобы забраться на колени к Персивалю. Они целовались, словно весь безумный мир людей вдруг перестал существовать, оставив их одних на пустой планете среди животных и растений. Криденс никогда в своей жизни не разделял ни с кем таких поцелуев ни до, ни после этой ночи. Положив ладонь на его грудь, Персиваль ласково отстранил его и усадил рядом. Лаванда, сомкнувшая свои бутоны на ночь, должна была с новой силой распуститься к рассвету – Персиваль хотел дождаться восхода солнца вместе с Криденсом. Запах стоял головокружительный. Он откинулся назад, упираясь локтями прямо в траву, и Криденс перевернулся на живот, ложась сбоку от него и прижимаясь по-кошачьи. В конце концов, из всей его семьи именно маленькая Модести видела мистера Грейвс лучше прочих. Они действительно были на лавандовых полях. Зажмурившись, Криденс ощутил поцелуй в лоб и блаженно улыбнулся. — Я собираюсь рассказать тебе о своей книге, — сказал Персиваль негромко. — Твоя книга? — Да, — подтвердил он, потираясь кончиком носа о растормошённые волосы Криденса. — Я хочу, чтобы ты был первым, кто узнает о её сюжете. Криденс прижался поближе, давая рассказу Персиваля убаюкать себя. Он рассказал ему всё. Книга была о двух людях, встретивших друг друга в далёком краю. Они полюбили друг друга, но судьба отбрасывала их друг ото друга, вынуждая идти разными путями. Персонажи искали смысл своих жизней в странствиях и искусстве, в одиночестве и влюблённостях, в боге и грехопадении. Они испытывали на себе философию за философией, пытаясь найти оправдания собственному существованию, тогда как единственным, что на самом деле придавало смысл их жизням, была их любовь. Идея была банальной, признавался, стесняясь, Персиваль, но это было тем, что он хотел рассказать другим людям. Он сомневался в том, стоит ли его работа усилий, когда приехал во Францию, но больше сомнений не было. Три месяца, проведённые в этом прекрасном месте, осчастливили его сильнее, чем когда-либо прежде. «Открыли ему глаза», так Персиваль говорил. Если его книга возымеет успех, он потратит все накопления на то, чтобы купить домик в одной из южных деревушек – человеческие деньги были ничтожной ценой за то, чтобы лежать в тени черешневого сада и гулять по старым средневековым улочкам Франции. Криденс потянулся к лицу Персиваля, покрывая его нежными подростковыми поцелуями – в щёки и уши, в нос и веки. Он чувствовал себя маленьким и глупым, но больше не смущался этого. Ему захотелось спросить, будут ли герои Персиваля вместе. К его удивлению, Персиваль лишь неловко пожал плечами. Он ещё не нашёл ответа на этот вопрос для себя. — Я думаю, — начал он, глядя Криденсу прямо в глаза, — что часть их навсегда останется друг с другом. Его пальцы коснулись груди Криденса, прощупывая рёбра сквозь толстую ткань свитера. Криденс не понял, что он имеет в виду. Тогда Персиваль наклонился и, ничего больше не говоря, поцеловал его в местечко на груди, за которым так надорвано билось его заключённое в телесную оболочку сердце. Может быть, сказал Персиваль, он поймёт, когда прочитает. — Так ты ещё не закончил книгу? — спросил Криденс, щекоча его щёточками ресниц. — Осталась ещё пара глав, — признал Персиваль. — Ты говорил, что твоя работа под контролем. — Она была под контролем, пока не вмешалось одно непредвиденное обстоятельство. Криденс понял, к чему он клонит. — Я? — Ты, — улыбнулся он. — Я пришлю тебе книгу на день рождения. Или на Рождество. Может быть, если всё выйдет удачно, я смогу вернуться сюда на праздники и вручить её тебе лично. Криденс уткнулся лбом в его плечо. Он не хотел разговаривать об этом. Не хотел думать, не хотел считать дни. Пусть всё это останется в будущем, пусть всё это не тревожит их ночь под открытым небом. — Я написал предисловие перед тем, как ты пришёл. Оно в кармане куртки, — сказал Персиваль, лаская Криденса в «кошачьем месте». — Хочешь взглянуть? Да, он хотел. Маленькое посвящение, должное стать первым, что увидит потенциальный читатель. Наверное, Персиваль старался сделать его как можно более завлекающим. Может быть, даже забавным. Персиваль умел быть забавным, сколько бы они ни отрицал это своё качество. Но на листе бумаги, сложенном вчетверо и пахнущим лосьоном для загара, помещалось лишь одно короткое предложение. В темноте, напрягая зрение под луной, Криденс прочитал вслух, не веря в то, что произносит. «Для Криденса, души моей жизни». Криденс посмотрел на него совершенно обезоруженный, не знающий, что делать с этой новой информацией, которая рухнула на него, подобно камню. Он любил его гораздо сильнее, чем следовало. Сердце буквально разрывалось под его рёбрами, под кожей, всё ещё хранящей на себе тепло его губ. Неожиданно часть его жизни должны были забрать от Криденса навсегда. Не в силах совладать с этой болью, Криденс закрыл глаза и притворился, что лето ещё не наступило. Всё ещё впереди. Каникулы только начались. Персиваль Грейвс был очередным «летним великомучеником», отозвавшимся на объявление матери. — Давай завтра сходим посмотреть на мельницу, — предложил он, лишь бы не молчать, потому что молчание выдало бы его с головой и заставило заплакать. Он не хотел больше слёз. Персиваль улыбнулся и, взяв его за подбородок, посмотрел на Криденса так, как смотрел лишь наедине – словно Криденс был произведением искусства, по какой-то причине выкраденным из королевского дворца или музея. Потому что, в конце концов, именно Криденс, а не черешневые сады и покинутые аббатства, был для него тем, кто наполнял юг Франции красотой и любовью. — Завтра уже наступило, — неслышно шепнул Персиваль. Единожды накрыв его губы поцелуем, он целовал его до самого рассвета.