рецидивисты

/им становятся сломанные, ею становятся выжившие/ У Пейтон под каблуками стекло дробится, и ничего, пустяки, только порезы вишнёвым на ладонях проступают — там было что-то важное, кажется. Пейтон думает, что она чемпион по танцам на углях — жгучих, как их любовь, которая дотлевает в углу, за шторой, куда ей даже смотреть невыносимо горячо до ожогов третьей степени. Пейтон чувствует, что больнее уже и быть не может, что большей глупости не совершал никто и никогда; Де Бирс — ошибка, после которой похмелье затяжное, болезненное, саднящее в каждой клеточке. У Пейтон под каблуками — стеклянная пыль песочных замков, которые она строила всегда бережно, аккуратно, осмотрительно. Непослушный мальчишка одним пинком разметает по ветру все усилия, и до слёз жаль — не стараний, а того, чему уже не суждено вернуться. Пейтон хочет быть слабой, хочет плакать, хочет устроить ему скандал, истерику, сцену, чтобы обида и горечь вылилась словами, о которых разум будет жалеть. Пейтон ненавидит себя за то, что просто идёт на работу, пьёт горький кофе, говорит с коллегами всегда по делу, сотрудничает с полезными источниками и выглядит привычно — идеально. Пейтон больно, но так уж сложилось, что думать об этом — ещё больнее, на разрыв, до шрамов на ключицах. Пейтон хочет, чтобы и он выглядел не идеально, чтобы переступил порог не нашкодившим мальчишкой, а раздавленным и сожалеющим о своих поступках бывшим, которого приятно видеть — почти — погибшим. — Занята? — Блейн говорит, выглядит, смотрит по-прежнему, и Пейтон от этого паршиво, за эти несколько недель она успевает забыть, что Де Бирс и безукоризненность родились одновременно. — Я отправил секретаршу на перерыв. У Блейна — как всегда — всё схвачено, продумано до мелочей. Пейтон и без того помнит, почему повелась, почему дала ещё один шанс — ей не нужно напоминание о том, что она хочет забыть. Она хочет злиться на его предусмотрительность, но вымучивает из себя только недовольство морщинкой на лбу — они оба на грани, потому что тотальные рецидивисты. Пейтон знает, что совершает ошибку по имени «Блейн Де Бирс» не от скуки, а потому, что у него какая-то власть над ней — неосознаваемая, иначе Чарльз погибла бы уже давным-давно. Пейтон ещё на плаву — чуть дыша, хватается за реальность, потому что один его взгляд — и кому-то внутри хочется обо всём забыть и простить. Впрочем, Пейтон так просто порывам не сдаётся — она умеет чувствовать, а ещё умеет остановиться и просто запереть все чувства на замок. — У меня встреча через пятнадцать минут, — говорит Пейтон, прячась за бумагами с чернильными штампами, встречая взгляд прямо, с вызовом, но Блейн вызовы не принимает, у него не атака в лоб — осада на месяцы, сукин сын умеет выжидать. — Ты не вовремя. — Секретарша сказала, что у тебя ничего не назначено, — отвечает он, прищуриваясь. — Я не враг тебе, Пейтон. Можно сказать, что это неофициально, что строчки расписания не всегда правдивы, а девушке за стенкой доверять помощники прокурора не обязаны, но Пейтон делает вдох и понимает, что момент упущен. Она как на ладони, и Блейн выигрывает первым залпом ту войну, которая бушует в висках пулемётной очередью. — Мы можем просто поговорить, Пейтон? Он называет её имя снова и снова, потому что это почти гипноз. Садится напротив, чуть наклоняется вперёд, и у Пейтон лицо пощипывает от мороза снежных волос. Конфликт, кажется, потому что у неё в груди что-то бушует огнём — армагеддон, не меньше. Пейтон должна сказать «нет» разговорам, взглядам, встречам в замкнутой комнате, но спокойно кивает, откидывается на спинку кресла, отточенным движением убирает прядь со лба и скрещивает руки на груди. Она идёт ва-банк — каждый ход просчитан, ей не впервые обороняться, сдерживать кого-то снаружи и — важнее — замыкать в контур тела вихрь внутри. Де Бирс косится на кожаный диван в углу — запрещённый, грязный, больной приём; напоминание об их страсти, немой укор совести. Пейтон в одно мгновение вспыхивает — теперь злиться проще. Она вскакивает и что-то говорит — такое резкое и правильное, что даже не стыдно, что не пожалеть. Блейн смотрит — загнанно, вероятность — крошечная, почти несущественная, — что и правда раскаивается, что у него заготовлена речь — проникновенная, настоящая до дрожи. Но Чарльз — взрослая девочка, ей трижды в один омут — смерти подобно, невыносимо, горько до исступления. — Прости меня… — Он шепчет — ухо обжигает, потому что она не хочет сдаваться, но оказывается в плену его рук. — Пейтон, выслушай меня. Она зажмуривается, пытается притвориться, что Блейна не существует, что нет ничего — ни глухих рыданий в горле, ни кровоточащих нарывов там, где он прикасается. Блейн сжимает её за плечи сзади, прижимает к груди и что-то шепчет-шепчет в затылок, но Пейтон сильная, Пейтон — хрипло: — Убирайся к чёрту. У Пейтон каблуки стираются в пыль; она погребена под стеклянными кристалликами, которые были чем-то значащим, кажется. Становится одновременно холодно и жарко, тяжело и так легко, когда кольцо рук отпускает, и можно дышать, можно делать вид, что получается жить привычно — идеально. Пейтон хочет кричать, хочет плакать и ненавидеть, но только дышит — прерывисто, с надрывом, с хрипами. У неё зависимость от неправильных мальчишек неизлечима, но Пейтон привыкает родниться с невозможным — у Пейтон ломка по старому, но ей слишком больно, чтобы снова — туда, на дно, откуда всё кажется настоящим, драгоценным, а не лживо-стеклянным. /я бы полетала камнем вниз и пеплом до кружки/