О делах государственной важности, планах коварных и жадности несусветной

Во всем виновата глупость тюльпановская и жадность его несусветная. Эраст Петрович каждую неделю давал ему, значит — конверт, чтобы доставить, пару рублей на извозчика да еще немного сверх — за труды его и для большей мотивации. От последнего Тюльпанов пытался отказаться, да Эраст Петрович настоял, мол, говорит, в служебное время не входит, значит, и оплачиваться должно отдельно, ну а Тюльпанов сильно спорить тоже не решился. Первое время исправно ездил туда-обратно, а потом и подумал — зачем бы тратиться на извозчиков, ему что, прогуляться сложно, чай, недалече и не к спеху? Эраст Петрович не был бы против, Тюльпанов в этом не сомневался. И гулял себе, и письма в нужный ящик доставлял, и деньги лишние водились — то на конфеты, то на пряники, а то и прикупить себе какую щегольскую рубашку (Эраст Петрович, правда, увидев, смеялся долго и не очень прилично, но Тюльпанова за обновку похвалил — и то приятно). Длилось это добрых три месяца, и все было хорошо, а сегодня — вот, пожалуйста. Нашла старуху проруха... а ехал бы, как велено, на извозчике — и не случилось бы беды... Две мысли в голове Тюльпанова сталкиваются, одна — что нельзя к Эрасту Петровичу в таком виде являться, неприлично это, другая — недостойная помощника Эраста Петровича — что, может быть, если увидит его Эраст Петрович во всем помятом великолепии — то поверит вернее, что Анисий держался до последнего, и осерчает не так сильно. Да нет, не осерчает он вовсе. Ни разу на Тюльпанова не сердился, каких бы глупостей тот не говорил и как бы перед начальством не позорил. Ругать не станет, не таков человек. Вздохнет — мол, чего я ожидал, такое дело тонкое да такому раззяве безрукому поручая? — да поспешит за извозчиком, мчаться куда-то, дело спасать. Без Тюльпанова — сиди, Т-тюльпанов, помог уже. За мыслями этими Тюльпанов не замечает даже, как до дома доходит — до дома Эраста Петровича, не своего, конечно. Уже у двери спохватывается, начинает шинель отряхивать да штаны, от снега и крови — колени подрал об лед — мокрые. Стучится, а после про лицо свое вспоминает — и, зачерпнув горсть снега, быстро растереть его пытается, чтобы если не кровь убрать, так хоть сопли — от того, как ревел безобразно, когда понял, что ни с чем остался. Болит оно, лицо-то. Никак нос разбили? А если сломан, то быть Тюльпанову еще больше красавцем писаным, чем уже имеется. Совсем от него шарахаться начнут. В доме звуки слышны. Шаги, голос — через дверь непонятно, но Тюльпанов знает, это Эраст Петрович кричит «Маса! Почему я в собственном доме при живом слуге должен сам себе п-привратником служить! Что такое!». Только он это не всерьез — он всегда так, ворчит понарошку, а на самом деле Масу любит сильно. Конечно. Маса человек хороший, преданный. И письмо бы у него шиш отняли. Маса бы еще и наподдал им сам, сверх всего. И чего Эраст Петрович не догадался сразу с Масой отправить? Ну, конечно. Внимание привлекать не хотел, японцем-то. Информация-то поди секретная. Была — секретная. А теперь... Открывается дверь. Встречает Эраст Петрович, домашний такой, уютный, еще не знает, что беда подкралась. Улыбается — радостно, при виде Тюльпанова так только Сонька улыбалась всегда, будто вправду видеть его хочет. Тюльпанову всегда на эту улыбку в ответ улыбнуться хочется, а сейчас — только заплакать тянет пуще прежнего. — Т-тюльпанов! — сходит улыбка с лица Эраста Петровича почти сразу, ахает он, на крыльцо выскакивает, прямо в тапках, за лицо хватает — морщится Тюльпанов, больно, а все равно радостно, что шеф участие проявляет. — Что стряслось! Г-господи! Быстро в дом! Не торопится Тюльпанов, топчется на пороге, мнется. Губу кусает. Шипит на себя внутренне: не смей, ну! Что ты за сопля, что за размазня такая, всю дорогу проревел, тебе мало было? Совсем в край опозориться хочешь? Не можешь хотя бы покаяться с достоинством? — Шеф, — говорит, а губы у самого пляшут, вот-вот по-новой водопад хлынет, Тюльпанов себе мысленно по щекам хлещет, раз, второй: не реви. Не реви, кому говорят! — Разрешите доложить: задание я провалил. * * * Пахнет на всю комнату травами и немного спиртом. — Б-будет щипать, — предупреждает Эраст Петрович, и тампонами влажными по лицу Тюльпанова водит бережно-бережно, будто не Тюльпанова умывает, а куклу фарфоровую, дорогущую. Щиплет и правда, но так, пустяки. Лицо шефа к своему так близко видеть много приятнее, чем вся эта мелочь. Одежду грязную Тюльпанову пришлось оставить — хотя бы спасибо, шеф за ширмой позволил раздеться, а то стыд и срам был бы. Выдал Тюльпанову халат свой шелковый, японский, к телу нежный-нежный, как крылья бабочки, и одеяло теплое, чтобы завернуться поверх. Масу послал к Тюльпанову домой за одеждой чистой, а эту рвань велел выкинуть — так и сказал, а завтра, говорит, новую купим. Не верится Тюльпанову, что завтра еще что-то будет, что не погонит Эраст Петрович его, бесполезного, взашей. Может, не понял еще? — Шеф, — говорит — пытается, но Эраст Петрович не дает, палец тонкий к губам прижимает. — Шшш. У тебя губа лопнула, снова кровить начнет. П-приложи лучше, — кусочек льда дает с ледника, в полотенце завернутый — это, значит, чтобы Тюльпанов ко льду губами-то не примерз. От заботы этой снова плакать хочется. Душевный Эраст Петрович очень уж, непривычно Тюльпанову. — Кто посмел... — шепчет Эраст Петрович, не Тюльпанову, кажется — скорее, себе под нос, лицо бледное, острое, тени на нем страшные почти; но к Тюльпанову оборачивается — и улыбается снова, что солнышко взошедшее. — Жить будешь, б-боец. Но с завтрашнего дня мы с тобой начнем работать над с-самобороной. Снова он про завтра! Краской заливается Тюльпанов, как рак вареный, и радуется, что кусок льда хоть часть его лица закрывает — все не так стыдно. — А что же письмо, Эраст Петрович? — спрашивает тихо. Ступнями босыми на полу стоять немного холодно, и он греет их — одну об лодыжку второй, меняя по очереди. — Какое письмо? — отзывается Эраст Петрович рассеянно. — Как же! Отнятое! — волнуется Тюльпанов, очень волнуется. — Думаете, нарочно за ним подослали кого-то? — Что? Нет, — Эраст Петрович головой качает. — Что ты. Обычная шпана. И чего только надеялись с тебя взять — не п-понимаю совершенно. Тут Тюльпанов с ним согласен, конечно. — Может, они его тогда там где-то и выкинули? Когда поняли, что бумажки там не ценные, — Тюльпанов немного окрыляется этой идеей. — Мы могли бы прочесать район. Или я один! Конечно, бумажный конверт да в сугробе в такую погоду... размок совершенно, если вообще по нему повозка какая не проехалась. Но Эраст Петрович говорил, что упускать нельзя никаких шансов. — Тюльпанов, — вздыхает Эраст Петрович. — К черту п-письмо, хорошо? — Как же? А дело государственной важности? — Да нет никакого дела! — Эраст Петрович всплескивает руками. Потом замолкает, нервно делает два шага в одну сторону, два в другую, пряди из прически падают ему на лоб, на щеках — по красному пятну. — Как же это — нет? А что за письма я доставлял? — Листы пустые! Останавливается Эраст Петрович у окна, руки на груди складывает, недовольный. Смотрит — не на Тюльпанова, а в сторону. Вздыхает. — Листы, — повторяет, — п-пустые. В конверте. Тюльпанов, не было дела г-государственной важности, не было никаких секретных посланий, — тут красные пятна с его лица начинают расползаться дальше, заливая уши и шею. — Я п-придумал это все, чтобы иметь поводы дать тебе немного лишних денег. Молчит Тюльпанов, только рот слегка приоткрыт — забыл, что разинул. — Не хотел ставить тебя в неловкое п-положение своей неуместной заботой, — Эраст Петрович уже не просто краснеет, он малиновым кажется. И пальцами так по подоконнику — тук-тук-тук. Нервничает. — А в итоге п-подставил под удар, да еще и соврал б-безобразно. Смотрит, наконец, на Тюльпанова — прямо, в глаза заглядывая. — Сердишься? — Что? — спохватывается Тюльпанов. — Нет! Нет, что вы, как можно! — П-простишь шефа? Облегчение от того, что не будет по вине Тюльпанова войны какой-нибудь или страшных смертей, побеждает даже расстройство от того, что не приложил он, значит, руки своей к важным государственным делам. От облегчения этого делается Тюльпанов легким таким, что даже подскакивает с места, едва не роняя в процессе одеяло. Запахивается, угол сползающий на плечо закидывает, вытягивается по струнке, будто солдат на плацу. Что это за дела такие! Это он извиняться должен, не наоборот, да только с Эрастом Петровичем всегда вот так вот — шиворот-навыворот! — Конечо, — а сам тоже все красный, аж ушам жарко. — Только, Эраст Петрович! Вам совершенно не нужно давать мне еще что-то, Эраст Петрович! Вы и так уже... Тюльпанову и словами не описать, как его жизнь благодаря Эрасту Петровичу изменилась. Да ему бы даже просто работать с Эрастом Петровичем — уже было бы счастье, а тот еще и участие такое проявил! Что еще может быть — сверх того? — Не нужно, — соглашается Эраст Петрович, и выстукивать пальцами прекращает. — Тут ты п-прав, Анисий. Но хочется. Тюльпанов, кажется, снова забывает рот закрыть, а Эраст Петрович смотрит так — с улыбкой тонкой, едва заметной, и спрашивает эдаким тоном, будто заговорщик: — Можно? — Что? — Делать тебе подарки, если ты п-позволишь, — поясняет Эраст Петрович спокойно. Натягивает Тюльпанов одеяло посильнее, задумывается крепко. Неприлично это совершенно — пользоваться щедростью Эраста Петровича, и неловко весьма, он ведь не девица какая на содержании, чтобы делать ему денежные отчисления? Однако отказать будет тоже неловко — и, как нашептывает тюльпановская жадность, чрезвычайно глупо. — А иначе, — говорит он осторожно, — вы еще каких-нибудь планов придумаете, да? Эраст Петрович кивает со всей серьезностью. — Ты меня очень обяжешь, если избавишь от необходимости ломать г-голову, — подтверждает. А сам глазами блестит лукаво, будто прекрасно понимает, какие споры ведет Тюльпанов внутри своей головы. Все-то ему видно, Эрасту Петровичу, неловко даже. — Ну если обяжу... — бормочет Тюльпанов. — Вот и д-договорились, — Эраст Петрович даже в ладоши хлопает, будто правда Тюльпанов ему удовольствие своим ответом доставил, и от того краснеет Тюльпанов пуще прежнего.