Обязательно встретимся

Мы обязательно встретимся, слышишь меня? Прости. ©

* * * Я уезжал ночью. Упаковал обувь и верхнюю одежду в чемодан, а оставшееся распихал по трем объемным пакетам. Обошел квартиру, едва чувствуя под собою ноги. Будто в пьяном забытьи, не зная точно, что выискивал взглядом — затерявшиеся вещи или задавленные чувства, которым переломал хребты. Все мне казалось в доме неожиданно чужим и неприветливым, мебель и стены меня отторгали и стремились поскорее выставить за порог. Уют, еще недавно ласково встречавший после работы, перестал мне принадлежать. Я смотрел вокруг и в тошнотворной слабости, в неясной тревоге не мог вспомнить, как мне здесь жилось. Кресло с накинутым на спинку цветастым икеевским пледом. Пустая холодная кухня. Мерцающая, постепенно дохнувшая лампочка в прихожей. Даже крючки, на которых раньше болтались ключи от моей тачки, рабочего кабинета и шкафчика в фитнес-центре. А теперь остался единственный, Тимуров, от верхнего квартирного замка. Мы так и не сделали ему дубликат нижнего. Думали, что еще успеется. Пугало одиночество, разлившееся в воздухе. Но больше всего меня колотило, когда я подошел к порогу спальни. Легонько толкнул дверь, стараясь не разбудить. Тимур все равно чутко отозвался на скрип. Заворочался и вздохнул с сонной тягостью, как бывает после долгих душных слез. — Марк? — он неспешно выбрался из-под одеял. Два одеяла — много для нас. Было. А теперь будет слишком много для него одного. — Уже уезжаешь? Я не смотрел Тимуру в глаза, только на его бледные руки, обнявшие пухлую подушку. Он никогда не мог уснуть, не обняв. Раньше — меня. — Да. Сейчас уезжаю. Ты спи, спи же. Чего вскочил? Слова вышли наружу, как острая обглоданная кость. Оцарапали мне всю глотку, вывалились на Тимура жалкой подачкой — на, жри. Какой же я мерзкий. В момент, когда его бы утешить добрым словом, приласкать в последний раз, я вываливал на него свое внутреннее дерьмо в звуковом эквиваленте. В жуткой озлобленной манере, будто отчитывая его за проступок. На, жри мою желчь, мое отравленное горечью раздражение. Агрессию, которой во мне стало бесконечно тесно. — Не спится, — соврал Тимур тихо. Его клонило в сон всю последнюю неделю. Он сбегал так от боли. Погружался в глубокий анабиоз, пытаясь отбить все эмоции напрочь. Выпотрошить себя до бесчувственности, выжечь до оболочки. Бледной оболочки — только кожица и веснушки, только мертвые голубые глаза. — У тебя же билет на послезавтра... Где останешься ночевать? В офисе, где буду заканчивать дела. В гостиничном номере у вокзала. Где угодно, лишь бы поскорее забыться от этой жизни. Болью отзывавшейся, влекшей обратно жизни. — У брата. Он звал к себе. Так и будем друг другу врать, как незнакомые люди. Отплачивая взаимной ложью за время, что нам было чертовски хорошо вместе. Что с нами стало? Зачем это все? Я не мог вспомнить. — Сегодня останься. Несколько часов погоды не сделают, — устало предложил Тимур и опустился обратно, накрывшись одеялом. — Не ехать же в ночь. — Ладно. Не поняв толком, зачем согласился и позволил душевной слабости сказать за меня, я стянул брюки и свитер, снял часы и привычным жестом положил на комод. Забрался в кровать, проклиная гребаный запах чистого постельного белья в смеси с Тимуровым парфюмом, тепло и мягкость матраса — все, что заставляло чувствовать себя дома. Сердце заколотилось быстрее, грудь сдавило, и стало трудно дышать. Пожалуйста, отпусти меня. Отпусти меня, жизнь с ним. По-жа-луй-ста. По слогам внутрь черепной коробки, пока не станет дурно от собственных сопливых мольб. Тимур зашевелился рядом, осторожно приподнял одеяло и притерся всем телом, перекинув руку через мою грудь. Прислонился щекой к моему плечу и замер, как боясь, что я отшвырну его прочь. Но я же знал, что ему надо было обнять. Что ему это было важно. — Спи, — я грубовато погладил худое бедро, подхватил ногу Тимура под коленкой, мягко затаскивая и укладывая поперек своих. — Все хорошо. Спи. * * * Четыре года назад. Наше знакомство случилось четыре года назад с подачи моего бесценного бро. Я тогда оканчивал последний курс вышки и чувствовал себя самым везучим дебилом на свете. Сдавал квартиру, оставшуюся в наследство от бабушки, только-только получил права и наконец-то сел в тачку, которую подарил на день рождения отец. При деньгах, с гарантированным после диплома трудоустройством переводчиком в японскую фирму. Все складывалось как нельзя лучше. Даже секса с Васькой перепадало, когда у того случались моменты возвращения на «благодатную ниву гейства», и он приползал к моему порогу с бутылкой вискаря, жалобами на недоеб и опостылевшую женскую ласку. Тогда-то бро, наглядевшись на мою далекую от разнообразия личную жизнь с Васькой, что податливым мячиком скакал от меня к девушкам, не вытерпел. — Слушай, у меня знакомый гей есть, — сказал он прямо. — В приюте-передержке подрабатывает, тоже универ вот-вот закончит. Ветеринарку. Славный парнишка. Может, мне вас познакомить? Я сопротивлялся и бурчал, что оно мне не нужно. Ебанутая юность, игравшая в заднице, все мне твердила — так знакомятся только мужики за пятьдесят, которым отчаянно хочется пристроить куда-то свое еще несдохшее либидо. Настоящая любовь, как я себе ее смутно обрисовывал в крошечном недоразвитом мозге, это ж совсем по-другому. Это когда ты шел по улице, споткнулся об натурала, вы переглянулись, и он тут же обратился в твою веру. Твой человек — обязательная лотерея случайностей и непреднамеренная встреча, просвистевшие мимо искры и ускорившееся сердцебиение. Но бро мои возражения пропустил мимо ушей, и на следующей же неделе, вернувшись из универа, я увидел у нас Тимура. Он сидел на краешке кухонной тумбы, поставив длинные ноги на табурет. Представился, когда я вошел, улыбнулся, бодро пожал мою ладонь и продолжил болтать. А болтал он что-то про ветеринарное дело, вдохновенно, на волне неуемного энтузиазма. С полчаса, наверное, только и делал, что втирал бро про зверюшек — мол, люблю животных и просто не могу, какие они прекрасные. Я сидел за столом, молча и хмуро глушил свое пиво. Снисходительно улыбался, когда Тимуру случалось задеть меня взглядом. Внутри скопилось ненормальное количество яда и раздражения. Меня бесили его бледность и россыпь веснушек на лице и руках, выводили из себя встрепанные рыжие патлы, его улыбки. Теплая флисовая рубашка и носки в ебаный красный горошек. Я даже не понимал толком, что в нем было не так. И от этого мне еще больше ударило в голову. Дразня клокотавшую внутри агрессию, я довел себя окончательно и вызверился на Тимура на очередном пассаже про померанских шпицев. Резко встал, откопал в кармане куртки пачку и направился курить на лестничную клетку. Тимур подошел спустя пару минут, когда я уже остыл и слегка устыдился. Он щелкнул старенькой зипповкой, прикурил и встал у распахнутого подъездного окна, сунув лицо наружу. Паршиво получилось. — Извини, — пробормотал я его рыжей макушке, — за это «знакомство». Мой брат, видимо, решил, что я тоже немного животное. И что тебе понравлюсь. — Забей, — Тимур обернулся через плечо, непринужденно улыбнулся. — Просто Игорек... не мог не попробовать. — Это точно, — я фыркнул, расслабившись. Понял, что он не в обиде. — Бро тот еще наивный лопух. Мы постояли какое-то время в дымном мареве подъезда, и разговор, легкий, ниочемный, плавно перешел на тему еды и спорта. Тимур оказался неплохим парнем и приятным собеседником, когда не пытался говорить о зверюшках. У меня просто не было поводов беспокоиться — он ведь и сам понимал, что у нас не склеится. Без нависшего над нами груза обязательства стало легче. Разговаривать, смеяться над шутками. В тот день я проводил Тимура домой. Мы обменялись контактами, обещавшись сгонять вместе на городские гуляния в выходные. А через месяц мы с ним стали встречаться. * * * Странно, сколько мелочей вспоминается перед разлукой. Иногда даже самые нелепые, едва ли означавшие что-то. К примеру, что ресницы Тимура, светлые, золотистые, всегда слипались «елочками» на морозе. Или что летом его веснушки набирали яркость, особенно на щеках и носу. Что ел он правой рукой, а здоровался с клиентами и выписывал рецепты — левой. Что, целуя меня, он по сложившейся привычке сперва осторожно касался моих губ пальцами. В последние дни я вспомнил столько, что мысли и образы едва меня не удушили. Я устал, так смертельно устал от того, что ни на секунду не мог прекратить думать. Мечтал заснуть на тысячу лет и ничего не знать. Забыться. Выжечь сознание до белого листа. Ломило тело, а голова трещала так, что неотчетливый звон застревал на краю слуха и не исчезал полностью даже в гробовой тишине кабинета. Все было выверено до мелочей и логично до зубовного скрежета. Мне предложили хорошую работу за рубежом, где требовался синхронный переводчик с японского на русский в крупную фирму. Машину я продал, квартиру собирался сдавать. Дела здесь я закрыл, попрощался с друзьями, оформил рабочую визу и упаковал самое необходимое, все прочее отдав бро. Оставался только Тимур — точка, в которой ни черта не сходилось. Он любил свою работу, любил этот город и никогда не собирался переезжать. Он не знал японского, и ему чужд был восточный менталитет, он не понимал ни культуры, ни негласных законов страны. Его тяготила необходимость рваться туда, где нужен был только я. «Что же, — сказал я себе, уходя курить на балкон после непростого разговора на повышенных тонах. В груди засаднило, а на душе стало невыносимо гадко. От принятого решения, от самого себя. От жизни, которую я кроил по наитию, прислушиваясь к трусливым голоскам в голове, — нам просто не суждено жить дальше вместе». Когда-то мы спасли друг друга от одиночества. Сошлись на почве взаимной приязни и острой нужды человеческого тепла. Решили, что так неплохо. Что так можно пожить, пока не подвернется другой вариант — правильный, судьбоносный. Мы сделали из себя пассажиров, которые ехали вместе до определенной станции, чтобы пожать друг другу руки, улыбнуться в последний раз и разойтись по разным маршрутам. Найти успокоение в разных местах. Только вот я Тимура предал. Он думал, что у нас одна карта на двоих. Я позволил ему в это поверить, но всегда держал в кармане другую. * * * Два года назад мы стали жить вместе. Помню, как резко это произошло. Валяясь на кровати в моей комнате, мы обменивались ленивыми поцелуями, слегка гладили друг друга под одеждой и старались не сильно скрипеть матрасом. Бро собирался уйти на ночь к подружке, но в последний момент у них что-то обломалось. Сквозь стенку доносились громкие звуки включенного спортивного канала — бро, видимо, пытался показать тем самым, что к происходящему не прислушивался. Но у нас с Тимуром все равно вышло бы громче, чем у футболистов местной команды. Поэтому мы просто лежали в темноте и молча тосковали по близости. — Слушай, Тим, а давай съедемся? — предложил я вдруг, потрепав задремавшего Тимура по плечу. Тот поднял голову с моей груди, сонно и чуть удивленно нахмурился. — У арендаторов моей хаты как раз срок аренды к концу подходит. Чем не повод? Тимур задумался. Отстранился от меня, чтобы сесть. — А деньги? — спросил он серьезно. — Сумма-то тебе каждый месяц не такая уж и маленькая капала. — Так у нас же с тобой зарплата, — я потянул Тимура за рукав толстовки, увлек обратно за собой, поцеловал в рыжую встрепанную макушку. — Тоже не жуть какая маленькая. Если сложить, так вообще — заживем. — Ты серьезно это? — Тимур улыбнулся мне в шею. — Ну, про съедемся и все такое?.. — Конечно. Ты только представь — бро за стенкой не будет храпеть. Красота же. Тимур рассмеялся, поднял голову и потянулся за поцелуем. — Это веский аргумент... Через неделю, проводив очередных арендаторов из бабушкиной квартиры, мы с Тимуром устроили генеральную уборку. Вычистили весь скопившийся за несколько лет бытовой хлам, помыли окна и полы, даже переклеили обои в прихожей и прибили у двери плашку с крючками для ключей. Потом Тимур потащил меня в «Икею», и в результате мы компенсировали весь выброшенный хлам с процентами. Накупили пледов, ковриков, штор, тумбочек и столиков, кухонной утвари и с десяток светильников. За пару дней квартира стала выглядеть обжитой и уютной. И нам до смерти не хотелось из нее выходить. Мы тогда, оба взяв отгул на работе за свой счет, целую неделю не выползали за порог. Просыпались под одним одеялом, хотя всегда засыпали под разными, переглядывались с улыбкой и радостным осознанием, что никуда нам идти не надо. Целовались долго и упоенно, курили на балконе среди бегоний и фикусов, пили утренний кофе. Листали каналы телевизора, завтракали ближе к полудню, смеялись столько, сколько за всю жизнь, наверное, не смеялись. А потом кто-то из нас тащил другого в сторону кровати, и неспешный секс вытеснял собою необходимость заботиться о будущем. Я думал, что всему виною был эффект новизны, но когда импровизированный отпуск кончился и нам пришлось вернуться к рабочим обязанностям, встречи с Тимуром стали только желаннее. Я возвращался всегда чуть позже него, потому что застревал с тренировками в зале. Гремел ключом в замочной скважине, чуть не трясясь от нетерпения, и уже слышал шаги по ту сторону двери. — Опять руки дрожат? — смеясь, спрашивал Тимур, открывая мне сам. Дожидался, когда я скину куртку и положу портфель на комод. Прижимался всем телом, касался моих губ пальцами, прежде чем поцеловать. Мы шли, обнимаясь, до двери ванной, где Тимур неохотно меня отталкивал и говорил с усмешкой: — Иди, спортсмен. Потом ужинали, обмениваясь новостями за день. Тимур рассказывал про своих собак и кошек, а я — про технические талмуды, над которыми работал. Слушали друг друга с интересом, потому что это касалось нас. Обособленного от остального мира «мы». И когда за нами захлопывалась дверь спальни, ничего больше не оставалось. Никакого фатума, никакой цепи случайностей. Только я для него и он для меня. * * * Вылетал в Токио я в три часа ночи, поэтому не заметил, как провалился, едва найдя свое место, в тревожную неспокойную полудрему. Мне все казалось, что я что-то забыл. Оставил в родном городе нечто важное. Снилось мне, будто я оторвал себе руку и перед выездом в аэропорт спрятал ее под кроватью, подоткнув пледом, чтобы не было заметно со стороны двери. Ничего глупее в жизни не видел, но когда проснулся с колотящимся сердцем, понял — рука, нога или выдранный с корнем кусок души. Без разницы что. Я оставил там часть себя. Я отправлялся в новую жизнь неполным. — Мне надо выйти... — пробормотал я, отстегнув ремень. Оглянулся по сторонам, не до конца очнувшись от сонного морока. Схватил проходившую мимо стюардессу за локоть и тихо, как по секрету, ей шепнул: — Вы знаете, мне надо срочно выйти. Я не могу лететь... не могу. Стюардесса взглянула на меня с недоумением. — Молодой человек, вы не сможете выйти, — произнесла она ровно. — Мы уже шесть часов в полете. — Шесть часов в полете, — повторил я тупо и отпустил ее руку, опустившись обратно на сидение. В горле встал горький ком, а на периферии слуха вновь застрял неотчетливый противный гул. — Может, вам воды принести? — спросила стюардесса, сочувственно коснувшись моего плеча. — Нет, спасибо. Все в порядке. Она ушла, а я провел ладонью по мокрому от пота лбу. Настоящая любовь — это же лотерея случайностей, непреднамеренная встреча и просвистевшие мимо искры, да, Марк? Это не человек, жизнь рядом с которым заставляет чувствовать себя дома. Чувствовать себя полным. Я открыл рюкзак и полез в кошелек, вспомнив, что Тимур мне когда-то давно сунул туда доллар на удачу. Отчаянно захотелось взять в руки хоть что-то, связанное с ним. Вместо кошелька я наткнулся на фотографию, аккуратно воткнутую между страниц книги. Потянул ее за ламинированный край, посмотрел на наши с Тимуром улыбающиеся лица... Стюардесса все-таки вернулась, когда я прислонился лбом к спинке переднего сидения и не смог сдержать дрожи в теле. Принесла стаканчик воды и какую-то таблетку. Утешала, вроде бы, полушепотом. На обратной стороне фотографии рукой Тимура было выведено: «Наши пути проложены по одной карте. Однажды мы обязательно встретимся».